Я подробно отвечал на его вопросы. Нарисовал в своем блокноте схемы подходов, расположение служб во дворе, комнат в доме, прикинул, куда и в какое время может отлучиться Сугонюк по хозяйственным надобностям и как мы этим можем воспользоваться. Рассказал о независимом характере пса Пана. Истомин мягко улыбнулся. Озарилось добротой продолговатое лицо, щедрая улыбка сделала его обаятельным, милым. — У меня с сельскими собаками пожизненный мир. Дух, что ли, такой. Не трогают: к любой подойду — и не тявкнет. Пока летели, обсудили с ним несколько вариантов. — Войти бы без лишнего шума в дом. Ну, к примеру, под видом следователя, — предложил Истомин свой план. — Как-никак, а жена Сугонюка ухайдакала человека. Невольно, не ее вина, защищалась. Но надо в этом обстоятельно разобраться. Предложение интересное, стоило над ним поразмыслить. Я думал о моем родном крае: о его славе, о его людях. …Бывало, летишь ночью, а под крылом море огней. Крупные города, не уступающие многим областным центрам, идут почти один за другим, порою граница между ними чисто условная. Раскидистые, привольные села и старые, оставшиеся от столыпинских времен, хутора. А сентябрьской ночью сорок первого года за окном самолета царствовала густая темнота. Если и мелькнет огонек, обозначит одинокую ферму или хуторскую халупу, то лишь подчеркнет беспредельность царства ночи. — Светлово! Самолетик ткнулся колесами в грунт и вприпрыжку побежал по посадочной дорожке. К нам подошел капитан Копейка, хотел о чем-то доложить, но увидел Истомина и на полуслове замолчал. — Это мой помощник. Говорите, — успокоил я капитана. — Умер на операционном столе, — сообщил капитан. Его жгли эти слова, он давно носил их в себе, а поделиться новостью было не с кем. — Кровоизлияние в мозг. Весь процесс вскрытия я сфотографировал. На всякий случай. Составлен по всей форме акт. Копейка явно чувствовал себя виноватым. Но смекалистого, расторопного капитана не в чем было упрекнуть. — Где Надежда? Знает? — Догадывается. Дежурит в кабинете главврача. Ее супруг — за оградой. Приехали вместе. Как же, беспокоится. — На ловца и зверь бежит, — сказал удовлетворенно Истомин, будто события так повернулись по его воле. Вообще он был человеком очень спокойным, внешне даже флегматичным. Копейка не понял реплики. Я пояснил: — Решено брать. Летели и думали, как вызвать его в Светлово. А Сугонюк здесь. У капитана — готовый план. — Зайдем в больницу с черного хода. Наденьте халаты. Его позовет санитарка — побежит как миленький, уж так ему не терпится узнать, что с гостем. Прежде чем встретиться с Сугонюком, необходимо было побеседовать с Надеждой, разузнать, как реагировал на события Шоха, и исходя из этого выработать тактику будущего допроса. Когда я приоткрыл дверь в кабинет главврача, Надежда вздрогнула, привстала с дивана. Увидела меня — с невольным облегчением вздохнула. — Что? — прохрипела она сдавленным шепотом. Это означало: «Умер?» Я пожал неопределенно плечами. — Как Шоха-то? Доведался — не обрадовался? — Язык отняло, — ответила Надежда, начиная освобождаться от скованности. — Ору на него: «Кого в дом привел? Кому с головой выдал?» Хоть бы тявкнул! Ни слова, ни полслова, в летнюю кухню — и к одиннадцатому улью. Затем в подвал. Железный ящичек — под бочку с капустой. Достал автомат, набил деньгами торбу, выправил себе новый паспорт, военный билет и трудовую. Спрятал на огороде, думал, я, дура, не увижу. Пистолетом обзавелся, выгревает за ремнем, под пиджаком. Приготовился к побегу. Борзов был прав, настаивая на его аресте. Но пока неизвестность мучает Шоху сильнее страха, уж очень ему хочется, чтобы все обошлось, утряслось, успокоилось. — «Я, — говорит, съезжу в одно место по делам, а ты напишешь, каким боком все обернется. Только письма в селе не бросай, не поленись, выйди в Светлово на вокзал, заадресуешь в Шахты, до востребования, на Шилова Якова Васильевича». Учил меня, как надо отвечать следователю: «Муж инвалид, поехал в Москву к профессору. Стой, — говорит, — на том, что ты пострадавшего не знаешь. Мужа дома не было, а этот принес кое-что на обмен». Наказал приготовить торбу. Набил ее пожитками, сунул водку, привезенную из Ростова. Тревога вновь начала мучить ее. Глаза так и молят: «Да не молчи ты!» Спрашивает: — Умрет Филипп Андреевич? А может, уже отдал богу душу? — Врачи считают положение безнадежным. Стала вмиг бело-синяя. Выдохнула: — Судить будут… — В любом случае тебя обвинить не в чем. Оборонялась. Перенервничавший, измученный неизвестностью, сомневающийся и надеявшийся на удачу, терзаемый страхом сидел Прохор Сугонюк под дверями санпропускника. Вышла няня, спросила: — Ты, что ли, Прохор Демьянович? — Ну я, — поднялся он с лавки. — Если ты, то тебя пораненный просит. Врач дозволил, но на одну минуточку. Имей совесть, не задерживайся. Она заставила его снять шинель. Сугонюк предпочитал одеваться как фронтовик, в военное. Худой, бледный, часто морщившийся от боли в плече, он своим страдальческим видом вызывал сочувствие окружающих, особенно жалели его пожилые женщины. И санитарка расчувствовалась. — Вот халат тебе поновее. Да одень по-людски, в хирургию идешь. Возле ординаторской Сугонюка ждал Истомин. В докторском халате, в колпаке. — Вы Сугонюк? Тот оробел перед незнакомым доктором. Введя Сугонюка в ординаторскую, где я ждал их, рассматривая шкаф с инструментами, Истомин заворчал на Сугонюка: — Вы что, никогда халата не надевали? В послеоперационную палату собрались. Завязки на рукавах завязать! Пояс придуман тоже не для красоты. Сугонюк нервничал, руки не слушались. Схватил завязку зубами. Истомин запротестовал: — Рот человека — рассадник самых опасных микробов. Он помог Сугонюку. Повернул к себе спиной. — Пояс! Завязывая пояс, быстро и ловко пустил руку под халат, под пиджак и выхватил пистолет. Сугонюк было рванулся от него, но рядом стоял я, перехватил. Вошел капитан Копейка, дежуривший в коридоре. В маленьких черных глазках Сугонюка затаился ужас загнанного зверя. — Здравствуй, Шоха! — говорю ему. — Гора с горой не сходится, а вот человек с человеком — через девятнадцать лет. Он меня, конечно, не узнал. В белом халате, в колпаке — «профессор». Капитан Копейка с Истоминым быстро обыскали Сугонюка: на стол легли две запасные обоймы, складной садовый нож, каким можно вооружить десантника, носовой платок, какие-то веревочки, бинт, паспорт, удостоверение, освобождающее от воинской службы. — А Чухлай оказался расторопнее и догадливее тебя, — говорю ему. — Садись. Может, найдем общий язык? Сугонюку поставили посреди ординаторской стул. Тяжело плюхнулся на сиденье. Истомин — у него за спиной, капитан Копейка — у дверей. Я перекрыл путь к окну. Поглядев по очереди на всех троих, Сугонюк убедился, что о побеге и сопротивлении думать не приходится. Сидит — голову втянул в плечи, глаз не поднимает. — Разбогател ты, Шоха, зазнался, добрых старых знакомых не признаешь. А когда сбежал из банды, избавился от гвоздей, которыми батька Чухлай хотел распять тебя на опушке леса, ты пришел ко мне: «Помогите!» И у нас с тобой состоялся долгий разговор. Ты рассказывал, я записывал, потом ты читал и под каждой страничкой расписался. Спасибо за сведения, воспользовались ими, банду разоружили, Чухлая взяли. Правда, потом он все же ушел. Но теперь вновь встретились. Он понимает ситуацию, у нас с ним состоялась неплохая беседа. Что интересно, Филипп Андреевич не догадывается, кто же передал его в руки чоновцев. На Черногуза грешит, тот умер, так дочерей и племянниц готов вырезать. А если он почитает протоколы, подписанные Шохой? Сугонюк глянул на меня исподлобья. Тяжелый, злой взгляд передал всю его ненависть. Мог бы — укусил, как ядовитая змея. — Кстати, — продолжал я как ни в чем не бывало, — Чухлай убежден, что «несчастный случай» организовал ты, польстившись на деньги, спрятанные в подвале под бочкой с капустой. И жена действовала по твоему наущению. Сугонюк в отчаянии рванулся было ко мне, но Истомин ловко усадил его на место. Шоха застонал в бессильной ярости, потом вдруг выругался зло. Это была нервная разрядка. — Я его деньги — в нужник на гвоздик! Своих хватало! Жил человеком. Он явился, запутал, а теперь заложил с потрохами! Сука мартовская! Шоха сник, стал удивительно похож на выжатый лимон: лицо морщинистое, желтое. Глаза слезятся. Я подал ему воду в стакане. Схватил двумя руками, пьет — зубы бьются о граненое стекло. Выждав с минуту, дав ему прийти в себя, говорю: — Ну, что ж, Шоха, продолжай свой рассказ, начатый девятнадцать лет назад. Будешь таким же откровенным, может, в чем-то и пособлю. …Чухлай разыскал Сугонюка в тридцать шестом году. Явился летом прямо на пасеку, которую вывезли на гречку. Сгреб, избил: «Думал, заложил меня гэпэушникам — и концы в воду!» Шоха божился и крестился, что никого «не закладывал», а из банды сбежал со страху. «Не ушел бы, изувечил ты меня, Филипп Андреевич». Тот подтвердил: «Скормил бы, как падаль, мухам! Но это и сейчас не поздно сделать!» Вначале задания были «простыми»: что-то перепрятать, рассказать о колхозах Александровки, о настроении людей. И походили эти беседы на приятельскую встречу — всегда за чаркой, при хорошей закуске. Потом Чухлай исчез, вместо него появился другой. Передал книжки по радиоделу: «Учи». Учил. Ездил к нему в Ростов, «сдавал экзамены». Говорю, как бы между прочим: — Иван Степанович — радист классный, есть чему у него поучиться.