— Пока это еще не инфаркт, лишь предынфарктное состояние. Больному нужен полнейший покой. На несколько дней больного, как совершенно нетранспортабельного, придется оставить здесь, в кабинете начальника вокзала. Бекенбауэр нам нужен был живой и здоровый. Но для того, чтобы поднять его на ноги, необходимо время. Я вызвал из Ростова Яковлева, пусть занимается Переселенцем, доводит дело до конца. Для той игры, которую я намеревался затеять с гитлеровским разведцентром, надо было собрать как можно больше сведений о Хауфере-Селиверстове, о работе Чухлая на вражескую разведку. До приезда Яковлева обязанности заботливой сиделки взял на себя Князев. Бекенбауэра устроили. Богача отправили во внутреннюю тюрьму. Пришло время заняться Крутым. Прямых улик против него у нас не было. Задавать о Крутом вопросы Богачу я не хотел. Крутого, возможно, завербовал в свое время Чухлай. А если он «советский разведчик», то мы должны были знать о Крутом все из его уст. Вот если бы можно было допросить Иванова, тогда иное дело. Но сам факт, что нами арестовано все новое руководство группы «Есаул», можно будет использовать во время допроса Крутого, который на первых порах, конечно, будет отрицать все свои связи. Я не сомневался, что Сегельницкий и Крутой гораздо больше Богача знают о месте пребывания группы фон Креслера. Мы с капитаном Копейкой сидели в его крохотном кабинетике и обсуждали: как легче взять Крутого, при этом получить хотя бы косвенные данные о его причастности к появлению землянки. Совсем рядом защелкали зенитки, задрожали стекла, перехваченные крест-накрест широкими полосками газетной бумаги. Мы поспешили на улицу. Зенитки, укрывшиеся в соседнем саду, вели интенсивный огонь. Самолеты шли низко, не обращая внимания на разрывы зенитных снарядов. Я насчитал девять пикирующих бомбардировщиков «Юнкерс-87», двенадцать «Хейнкелей-111» и около десятка истребителей. — Нацелились на станцию! — понял капитан Копейка. — А там стоят эшелоны, один из них с танками. Наломают фрицы дров! Я подумал прежде всего о Князеве и Бекенбауэре. Два десятка бомбардировщиков, да они все перепашут! Не хватало еще, чтобы Переселенец и младший лейтенант при этом погибли. — Наши там! — воскликнул я. Капитан бросился к себе в кабинет, к телефону. Я услыхал, как он кричал: — Комендатура! Это капитан Копейка! Там, в кабинете у начальника вокзала, наш больной. Занесите его в бомбоубежище вместе с койкой. Только поаккуратнее! — Потом сказал мне: — Я — туда. Мигом. А вы пока — в щель! Едва он успел сесть в кабину полуторки, как застонала от далеких взрывов земля. Я вернулся в кабинет, где неистово звонил телефон. Поднял трубку и узнал по голосу Сомова. Взволнованный Николай Лаврентьевич сообщил: — Только что звонил Караулов, его люди наткнулись на труп Сегельницкого. Убит выстрелом в затылок неподалеку от своего дома. Был присыпан хворостом и листвой. Ну вот. Одного из двоих, способных подсказать, где надо искать фон Креслера, уже нет… — Когда это случилось? Хоть приблизительно. — Труп уже пахнет, — пояснил Сомов. Выходит, несколько дней… Кто его убил и почему? Убрали лишнего свидетеля или сочли ненадежным сообщником? А может, есть иная причина? Убили неподалеку от дома. Допустим, Сегельницкий выводил группу фон Креслера из опасной зоны, где шла проческа леса. Довел до шоссе. Там бы и избавились от неугодного человека. А если предположить, что Сегельницкий не участник, а именно только свидетель? Причем случайный. В таком случае… Я стал вспоминать. Мы с Сомовым приехали к Крутому поздней ночью, лесничий только что вернулся после прочесывания леса. Я расспрашивал его о Сегельницком. Он, конечно, понимал, что во время моей встречи с лесником, непричастным к появлению землянки, истина выяснится. Я начну искать того, кто ее соорудил. Чувствуя, что я подозреваю Сегельницкого, и желая еще больше сбить меня с правильного следа, он просто убрал его, как возможного свидетеля. Что ж, если Крутой еще на месте, его надо брать немедленно. Как только он узнает, что обнаружен труп, сразу же скроется. Сделать это ему будет не столь уж трудно, местность он знает превосходно, да и тайник, видимо, есть, где-то же первое время укрывалась десантная группа фон Креслера. Говорю Сомову: — Николай Лаврентьевич, если есть возможность, предупредите Караулова: о гибели Сегельницкого не должен знать никто из работников лесничества, тем более Крутой. При встрече объясню причину такого решения. Николай Лаврентьевич, понимая, что я не все могу сказать по телефону, решил: — Сейчас подойду к вам. — Бомбежка, — отсоветовал я. — Но там что-то случилось! И это имеет отношение к судьбе всего подполья. Я не могу оставаться в неведении, — стоял он на своем. Здание райисполкома находилось на центральной площади города. От станции это метров шестьсот, не больше, а до путей, на которых стояли эшелоны, — и того меньше. Я представлял себе, что там творится во время такой интенсивной бомбардировки! Положено сидеть в бомбоубежище, а он — звонит. Ответить Сомову что-либо я не успел. В трубке вдруг наступила тишина — совершенно никаких звуков. «Неужели…» — екнуло у меня сердце. Николай Лаврентьевич мне нравился. Я успел привязаться к нему. Отослав всех работников НКВД, кроме дежурного телефониста, в щель, я стал наблюдать за тем, что происходило в небе. Строй бомбардировщиков рассыпался. В тяжелый косяк врубились тупорылые истребители И-16, «ишачки», как их называли ласково наши бойцы. Верткие самолетики, отлично работавшие на вертикалях, но уступающие «мессершмиттам» в вооружении и скорости. Они буквально прошивали небо. Один из бомбардировщиков, пустив длинный черный шлейф, скрылся за домами. Я не видел, как он упал, как взорвался. Все это могло дорисовать лишь воображение. В душе появилось чувство удовлетворенности: «Долетался!» К воротам особнячка подъехала машина. Она еще не успела остановиться, как из кабины выскочил Сомов. Я поспешил ему навстречу. — Ну что, что там? — встретил он меня вопросом. Мы зашли в кабинет Копейки. Говорю: — Есть все основания полагать, что Крутой работает на гитлеровскую разведку. Весть ошеломила Николая Лаврентьевича. Какое-то время молчал, собирался с мыслями. Наконец выдавил: — А не может здесь быть ошибки? — Если рассуждать чисто теоретически, то полностью исключить ошибку нельзя. Но пока все косвенные данные говорят о том, что землянка — дело его рук, десантников в безопасное место вывел он и Сегельницкого убил тоже он. — Так замаскироваться! — вырвалось у Сомова. — Десять лет тому назад вступил в партию. Всегда был активен и инициативен. Но что же теперь будет? Он как главный лесничий и участник будущего подполья был привлечен к выбору места для основных баз партизанских отрядов. — Базы придется менять, — отвечаю Сомову, понимая всю остроту его переживаний. Предательство — самое гнусное из всех преступлений, оно приносит неверие в друзей, сомнение во всем, что людям свято. — Но самое главное сейчас — не дать Крутому исчезнуть. Он является важным звеном в широкой сети гитлеровской разведки. — К сожалению, я вам в этом не смогу быть полезным, — посетовал Николай Лаврентьевич. — После налета надо будет эвакуировать раненых, потом срочно мобилизовать людей и механизмы на восстановление станции. Бомбежка вскоре закончилась. Зенитки замолкли. Сомов собрался в обратный путь. — Я, пожалуй, поеду… Мы распрощались. Вернулся капитан Копейка. Он привез Бекенбауэра вместе с кроватью. Возбужденный пережитым, капитан громко рассказывал: — Заскочили в кабинет, а фриц уже вовсю пашет. Но воинские эшелоны стояли чуть в стороне от вокзала, мы за ножки кровати — и бегом назад. Как ни странно, передряга оказалась для Переселенца хорошим лекарством. Сняли его вместе с койкой с машины, стали заносить в помещение, он пожелал встать. Капитан Копейка бурно запротестовал: — Иван Степанович, мне ваше здоровье дороже собственной жизни. Лежите. — Сам, — возразил тот. И действительно, слез с кровати и заковылял следом за капитаном. Он был в состоянии разговаривать, и мне, естественно, захотелось задать ему несколько вопросов. — Господин Бекенбауэр, — начал я, — мы знаем вас как Иванова, имеющего псевдоним «Переселенец». Серьезный разговор у нас с вами впереди. Могу я в принципе рассчитывать на вашу откровенность? Он устало кивнул головой и выдохнул: — Полную. Говорю не от страха. Я о своем здоровье знаю больше врачей, жить мне осталось не так уж много. Но я в долгу перед сыном… Не то чтобы я удивился, но все-таки, видимо, заранее обдуманное согласие быть откровенным до конца, даже, я бы сказал, этакая жажда исповеди, прозвучавшая в его ответе, явились для меня неожиданностью. — Что вы можете сказать о месте пребывания капитана доктора фон Креслера? — Ничего определенного, — прохрипел он, — его группа из лесничества ушла раньше нас. — Давно вы знаете лесничего Крутого? — Нет. Мне дали его адрес всего несколько дней тому назад. — Фамилия Сегельницкий вам говорит о чем-нибудь? — Совершенно ни о чем. — А Чухлай? — Тоже впервые слышу. — Доктор Хауфер?