Так и сделала. — А хлеба нет… не взыщите. Может, еще когда зайдете — испеку. Наскребу муки. Капитан возмутился: — Ты что, тетка, своим защитникам милостыню подаешь! Мы там в лесу с голоду доходим, замерзаем, умираем за вас! Ну, показывай, где твои запасы! — Кроме картошки и молока — ничего нет, — сказала Марфа. Такой ответ капитану явно не понравился. — Говоришь, нет? А корова отелилась? — Отелилась. — Телку привела или бычка? — Телку. — Так зачем тебе корова? Мы в лесу мерзнем, нам нужна еда калорийная, на голодное брюхо с врагом не повоюешь. И пока капитан разговаривал с Марфой в хате, его люди управились в сарае. Краснобокая, степной породы Маня и не мукнула. Завалили ее. Освежевали. — Одну половину нам, другую — тебе. Даже больше. Еще голову и копыта на холодец оставляем. Марфа стояла ни жива ни мертва. Все внутри похолодело. Дело в том, что с приходом фашистов весь скот был взят на особый учет. И под угрозой жестокого наказания запрещалось его резать. Утром рано Марфа пошла к Лушиному отцу, которого оккупанты сделали старостой. Скрыть гибель коровы было невозможно, оккупанты взыщут. Староста поохал, составил акт, передал его в полицию. Марфу вызывали, допрашивали два дня: когда приходили партизаны, сколько человек. Кончилось все тем, что ей всыпали пятнадцать шомполов. Возвращалась с экзекуции почти ползком. Каждый шаг, каждое движение вызывали острую боль во всем теле. «Была бы поменьше ростом, может, — думала Марфа, — и боли во мне было бы меньше». Добралась до хаты, упала ничком на кровать и зарыдала: от обиды, от стыда. Вспомнила, как полицейские содрали с нее одежду, били шомполом и отпускали при этом соленые, глупые шуточки. Под вечер, когда в хату заползли первые сумерки, Луша со своего поста у окна разглядела какого-то захожего. — Видать, из беженцев, — решила она. — До того тщедушный старикашка. Он осторожно открыл калитку. Оглянулся, будто боялся преследователя. Убедился, что никого сзади нет, и затрусил прямо к дверям. Явно хотел поспешить, но лишь засуетился. Луша охнула: — Никак Григорий Данилович! Господи! Он несмело открыл дверь, остановился на пороге. Присматривается. Да без очков в сумерках ничего толком не видит. — Марфа, ты где? — негромко спросил он. Тут уж Марфа сразу забыла о своих болячках и обидах. — Григорий Данилович! Живы! — и поспешила к нему. Он у порога и присел. Подхватила Марфа его на руки, внесла в хату. Напоила желудевым кофе, налила стопку самодельного спирту. Накормила легким молочным супом, опасаясь, что изголодавшемуся на тюремных харчах яичница впрок не пойдет. Когда Григорий Данилович чуточку отдохнул, он удивил женщин «находочкой». Вражеская листовка. Никогда еще такие приказы коменданта не приносили людям столько радости. Бережно достал сельский врач небольшой серый листок, расстелил на столе, разгладил рукой. — Вот! — объявил он торжественно. — Коля-то мой жив! Убежал! Каков молодец! «На днях из-под расстрела бежал важный государственный преступник, бывший председатель Светловского райисполкома Сомов Николай Лаврентьевич. Он виновен в смерти многих немецких солдат и офицеров, а также мирных граждан, которые наладили тесный контакт с армией-освободительницей. Все, кто знает о месте пребывания Сомова, обязаны немедленно сообщить в полицию. За оказание любой помощи беглому преступнику виновные будут расстреляны, их имущество конфисковано, а все родственники репрессированы. За поимку важного государственного преступника назначена награда в двенадцать тысяч марок. Комендант Гюнтер» В ту ночь долго не гасили в доме Марфы Кушнир свет: все обсуждали, где бы мог быть Николай Лаврентьевич да как бы ему помочь. Под утро у Марфы в доме появился еще один гость: сестра Татьяна. Как она прорвалась через патрулей, которые бдительно охраняли по ночам ивановские улицы! Поцеловались, Марфа с тревогой спросила: — Или что в Горовом случилось? Татьяна говорит: — Лешик-то мой хворост в сарае рубал, и как-то угораздило борону на ногу свалить. Марфа начала спешно собираться. — Беда-то какая! Я сейчас, сейчас… Собрала, что может ей пригодиться, чтобы унять кровь, чтобы отвести заражение. Татьяна говорила: — Уж так кровь хлыщет, так хлыщет. И ножонку натуго перетянула, не унимается. Григорий Данилович, внимательно прислушивавшийся к разговору сестер, всполошился: — Да разве жгут долго держат? Передавит кровеносные сосуды, придется ампутировать конечность. Пойду погляжу. Татьяне только этого и надо. Не хочет она говорить о чужих секретах при Луше. Когда выбрались за Ивановку, Татьяна остановилась перевести дух и выпалила: — И не с сыночком моим беда, Николай Лаврентьевич у меня в хате! Только уж больно плох. Перебили все косточки на руках. И спина — страшная. Притронуться не к чему. Увидел Григорий Данилович своего зятя, расплакался. -Целует, как маленького ребенка: и в глаза, и в лоб, и в щеки, а у самого слезы ручьем. — Сколько горя расплодилось на нашей земле… Долго осматривал и ощупывал распухшие синие руки Николая Лаврентьевича, потом со скорбью подытожил: — Нужно ампутировать обе кисти. И все, кто был в хате, притихли. Николай Лаврентьевич, может быть, один из всех остался внешне спокойным. Он давно понял, что руки пропадают. — Неужели нельзя избежать этого варварства? — спросил, поморщившись, Никитин. — Сегодня — кисть, завтра — по локоть. А через неделю вообще будет поздно, — ответил Григорий Данилович. — Давай, Марфа, прикинем, что у нас есть, — предложил он. — Григорий Данилович, — вновь обратился Никитин, — я понимаю, что вопрос мой не из самых умных… Но скажите, эта операция опасна? Ведь вы будете оперировать не просто вашего родственника, а руководителя подполья. Он очень нужен людям. Вы понимаете, какая ответственность ложится на вас? — Молодой человек, — с грустью ответил врач, — для вас он руководитель, а для меня сын. Операция варварская. Мне совершенно нечем ее обезболить.- — Он прошел через самые изощренные пытки… И выдержал! — заверил Никитин. Николай Лаврентьевич молча смотрел на опухшие руки. Пока он еще может пошевелить пальцами, почувствовать их, а завтра… Останутся обрубки. Две культи… Безрукий. Для подполья обуза. Топили плиту, грели воду. Григорий Данилович развел в миске марганцовку и велел Сомову опустить в нее правую руку. — С правой начнем, она выглядит хуже. Пусть чуток продезинфицируется. Потом завяжут кисть стерильной салфеткой… — Григорий Данилович, — встревожился Никитин. — Подождите немного. Должны явиться бойцы партизанского отряда. Надо провести одно оргмероприятие. Вы, наверно, слыхали, что фашистам удалось разгромить подпольный райком: Караулов тяжело ранен, Лысак погиб. Из секретарей в строю остался один Николай Лаврентьевич. Но кто-то должен продолжать борьбу с оккупантами, поднимать людей, сплачивать их. Вот и надо создать инициативную группу, которая, до слияния нашего отряда с бывшим карауловским, временно взяла бы на себя функции подпольного райкома. Николай Лаврентьевич может болеть, но группа будет действовать. — Операцию нельзя откладывать. — Но Николай Лаврентьевич должен подписать протокол организационной группы. — Знаете что, молодой человек! — возмутился врач. — Вопрос идет о жизни и смерти. Минуты могут решить исход. — Райком действительно надо пополнять новыми людьми взамен выбывших, — вмешался Сомов. — Я подпишу протокол. Преемственность — большое дело в партийной работе. Люди, которых ждали, вскоре явились. Они заполнили собой хату. Стало тесно.