Марфа глянула на командира и остолбенела: тот самый капитан, который несколько дней тому побывал у нее в хате. И капитан узнал ее. Обрадовался: — А, старая знакомая. Здравствуйте! — Он пожал Марфе руку. — Вот, Николай Лаврентьевич, кому надо сказать спасибо за мясо. Замечательная женщина. По-моему, ее надо считать членом нашего партизанского отряда. Рассказ капитана ошеломил Марфу. Она подумала: «Не для себя же, для раненого товарища старался, для Николая Лаврентьевича…» И исчезла обида. Простерилизовали в кастрюле полотенце и разорванную на салфетки простыню. Нитки вдеты в иголки, потом с этим возиться будет некогда. В миску, где лежали бритва, ножницы и пинцет, налили спирта и подожгли. — Николай Лаврентьевич, — заговорил Никитин, — открываем наше заседание. В этой борьбе нет беспартийных и будем считать большевиками всех присутствующих. — Правильно, — согласился с ним Щепкин. — Надо опираться на массы. Сомов не протестовал. Он не спускал глаз с синенького, блеклого огонька в миске, где были инструменты. Он заставлял себя думать не о предстоящей операции, которая сделает его инвалидом, а о подполье. И он думал именно о подполье. В застенках Сомов многое понял. Надо бороться с врагом, а не выжидать. Драться, поднимать людей на борьбу. Всюду. И как хорошо, что в этом деле у него появились такие замечательные помощники, как Никитин и капитан Щепкин. Правда, капитан чуточку грубоват, но это поправимо… Мысли Сомова перебил Никитин. — Погиб смертью храбрых Лысак, тяжело ранен Караулов, нет здесь еще двух членов райкома. Так вот мое предложение: вместо погибшего Лысака избрать капитана Щепкина, который в суровых условиях окружения нашел в себе мужество организовать людей на борьбу с оккупантами. Особо стоит отметить, что он сохранил партийный билет. Мы знаем случаи, когда коммунисты расставались с партийными документами: зарывали их, прятали, но обстоятельства уже не позволяли им вернуться к тайнику, или его просто не находили. Сомов заметил: — Подполье надо возглавить вам, Ярослав Игнатьевич. Вы — зрелый, грамотный коммунист, имеете боевой опыт. А при первом же удобном случае о перестановках поставим в известность подпольный обком. Убежден, нас поймут и поддержат. Никитин запротестовал: — Нет-нет! Через две-три недели после операции вы, Николай Лаврентьевич, вернетесь в строй бойцов. Первым секретарем райкома должны быть вы. Руководить подпольем вас оставила партия, вас знают люди, они верят вам. Сомов — это знамя, вы уж извините меня за такие пышные фразы. А я могу временно, пока не поправился Караулов, взять на себя его обязанности. Если, конечно, коммунисты мне доверят. Сомов согласился. — Может, вы и правы. Но вас надо избрать вторым секретарем. — Я пришел на готовое. Щепкин уже воевал в этих местах. У него надежный отряд. Коммунист. Офицер. А я — журналист. Вторым секретарем подпольного райкома партии я вижу его и только его. Он достойно заменит погибшего Лысака. Вы посмотрите, как охотно идут за ним люди, как быстро он находит с ними контакт. Составили протокол заседания инициативной группы, подписали его трое: Сомов, Щепкин и Никитин. — Ну, что ж, товарищи, — обратился Никитин к присутствующим, — я вас поздравляю с боевым руководством, мне думается, по этому поводу надо будет выпустить воззвание. Пусть люди знают, что мы действуем. Приготовления к операции были уже закончены. — Давай, Марфа, нашу гипотермию, — сказал врач. Принесли таз с холодной водой, в которой плавал снег. — Суй руку, — распорядился Григорий Данилович. — Потерю крови восполнять нечем. Каждую каплю придется беречь. Да и часть боли снимет холод. Обстановка в доме была напряженная. Это чувствовалось в сдержанных жестах, в наступившей тишине, в коротких репликах-приказах Григория Даниловича, которые выполнялись немедленно. — Таня, слей нам. Марфа, Ярослав Игнатьевич, мойтесь, будете помогать мне. «Не надо смотреть на свою кисть, обмотанную по самое запястье стерильной салфеткой». — Марфа — бритву. «Лучше думать о чем-то совершенно постороннем. Об Оксане… У нее были такие нежные руки…» Но тут же перед Николаем Лаврентьевичем возникла физиономия с гитлеровскими усиками. «Где Дубов? — вопрошала физиономия. — Кто такой Дубов? Откуда тебе известно о фон Креслере?» — «Ты не знаешь, кто такой Дубов? — спрашивал Сомов усатого. — Это конец твоей карьеры, господин майор фон Креслер». — Григорий Данилович, он сознание потерял! — Шелк. Иголку. — А он… не умрет? Бледный, бледный! — Не умрет. Уже формирую культю. — Я бы… Наверное, не выдержал… Такую операцию и без анестезии. — Три ему виски спиртом. Так… Хорошо. — Дышит уже ровнее. Николай Лаврентьевич вновь увидел Оксану. Вот она подошла и села рядом с ним. Сказала чужим голосом: — Очнулся? Да, сердечко у тебя неважнецкое. Передохни. «Скоро весна… Ты так умела радоваться первой лопнувшей почке, первому цветку вишни, — шептал мысленно Николай Лаврентьевич Оксане. — Ты даже звонила мне на работу: «Николка, вишня распустилась! Вишня». И я, отложив все дела, шел домой. Весна. Ты ее очень любила». — Таня, таз с холодной водой и льдом. — Марфа, стерильную салфетку на левую кисть. — Да подожгите, черт побери, кто-нибудь спирт в миске, надо продезинфицировать инструменты. — Николай Лаврентьевич, милый, отвернитесь. Смотрите только в окно. Думайте о чем-нибудь… Контрразведка против контрразведки К месту расстрела гитлеровцами было вывезено сорок девять приговоренных, к партизанам ушло тридцать один человек. Шестнадцать погибло в яростном рукопашном бою. Двое исчезли бесследно. Семерых недосчитались партизаны, принимавшие участие в освобождении. Среди погибших — Борис Евсеевич, который, несмотря на свое ранение, возглавлял отряд. В короткой информации, присланной на мое имя, этому событию было посвящено всего несколько слов: «Сраженный автоматной очередью, погиб подполковник Яковлев». Сообщение в штаб армии пришло за двумя подписями: начальник штаба отряда Конев, начальник разведки Соловей. Гибель боевых соратников всегда наводит на грустные размышления. Для меня Яковлев был не просто сотрудником, с которым проработал добрый десяток лет, он был моей надеждой. Чекист с отличной теоретической подготовкой, широким кругом знаний. С аналитическим складом ума. В совершенстве знал четыре иностранных языка. Я поинтересовался у Истомина подробностями событий. Он обо всем знал лишь «с немецкой стороны», о смерти Яковлева не подозревал, так как партизаны и освобожденные унесли всех своих погибших. Истомин поставил меня в известность, что среди бежавших был Сомов. «За его поимку назначена премия в двенадцать тысяч марок». Я радировал в партизанский отряд, просил выяснить детали побега. По моей просьбе Конев провел небольшое расследование и доложил, что в одной из машин среди приговоренных находились Сомов и какой-то Никитин. Именно Никитин и был инициатором побега: убедил людей в его необходимости и первым напал на ближайшего к нему конвойного. Но потом они с Сомовым куда-то исчезли. Их нет ни среди освобожденных, ни среди погибших. И только через три дня вездесущий и всезнающий Леша Соловей узнал через Марфу Кушнир, где находится секретарь подпольного райкома партии. Ночью разведчики побывали в Горовом, привели оттуда Никитина и капитана Щепкина с небольшой группой партизан-окруженцев. Сомова временно оставили в Горовом. После таких вестей, естественно, встал вопрос о том, что Николая Лаврентьевича надо вывозить на Большую землю. Я в это время был полностью поглощен заботами, связанными с очередной затеей немецкой контрразведки, которая получила кодовое название «Подполье». Неизвестные нам события назревали, а предупредить их было, по существу, некому: Яковлев погиб, Истомина переводить на контрразведывательную работу в подполье не было смысла, он хорошо закрепился в полиции. Связным между ним и Яковлевым был начальник разведки отряда Леша Соловей. Парнишка переодевался в девичье платье и превращался в премиленькую, бойкую на язык девчонку. Сведения от Истомина он получал через тайник, так что даже и не подозревал, кто его информатор. У гитлеровской контрразведки помимо нашей Надежды Сугонюк были, видимо, еще осведомители в партизанском отряде. Следовательно, нам надо было иметь в отряде и подполье такого человека, на котором гитлеровцы сосредоточили бы все свое. внимание, а другой в это время со стороны, независимо, вел бы главную контрразведывательную работу по выявлению замыслов фон Креслера и ликвидации его службы. Так возникла необходимость моего присутствия в Светлово. Для работы в отряде Борзов рекомендовал старшего лейтенанта Лунева Вадима Ильича, недавно вернувшегося из Белоруссии, где он выполнял, аналогичное задание. «Именно такой вам и нужен. Энергичен, не теряется в самых сложных ситуациях. Волевой. Неглупый». Мы с ним познакомились под Батайском. Это произошло в те дни, когда наши войска готовились к освобождению Ростова. Ростов освободили в начале декабря и врагов отогнали за Миус, где наши и закрепились. В немецком генеральном штабе это отступление и частичная гибель знаменитой танковой армии были восприняты как катастрофа. На фронт прилетел сам Гитлер, который, не веря донесениям штабов, все хотел увидеть своими глазами. Меня интересовало состояние могилы Чухлая, и мы вместе с Луневым посетили бывшую Чертопхаевку: необходимо было по свежим следам расследовать события, разыгравшиеся на сельском кладбище. Найти могилу «полковника Чухлая» на чертопхаевском кладбище труда не составляло, она с железной оградой и мраморным памятником была единственная. К моему величайшему недоумению, обелиск стоял на прежнем месте. На могиле лежал снег, он был даже на ограде, повис тяжелым желтоватым пластырем на изгибах металла. Небольшая калиточка вместо замка была взята на болт. Болт и гайка проржавели, рукой не повернешь. Мы перелезли через ограду. За нею скопился плотный снег. Лунев раскопал его руками, добрался до земли. — Дерн, — выдрал он щепотку жухлой травы. Не тронули могилу! Что бы это могло значить! Какую пороли горячку! Посылали Надежду и офицера через линию фронта. А когда появилась долгожданная возможность эксгумировать труп Хауфера-Чухлая, ею не воспользовались. Почему? В Светлово с могилой Селиверстова разделались по-варварски, а здесь ничего не тронули. Непонятный ход вражеской контрразведки. Лунев проведал тетку Филиппа Андреевича, и та рассказала, что в первый же день оккупации к ней вот так же, как и он, приходили двое русских, одетых в гражданское, и спрашивали, где похоронен Герой Советского Союза Чухлай. Потом они достали где-то цветы и положили к обелиску. Интересовались похоронами: много ли было народу, кто выступал, кто говорил? Уходя, один даже всплакнул: они-де все равно отомстят за смерть героя, их боевого соратника. А не могла ли вражеская контрразведка начать с нами хитрую контригру, сделать вид, что она поверила ерсии «Чухлай — советский разведчик?» Что, если фон Креслеру удалось докопаться до некоторых наших натяжек, например, как и кто изуродовал Надежде руки. Отсюда, не углубляясь, можно сделать вывод: отомстила за прошлое. Это первое звено длинной цепочки, если за него хорошо, умно потянуть… В Надежде я был уверен, как в себе. Но в дни скоротечной оккупации Ростова мы подсунули немецкой контрразведке Сугонюка, якобы приговоренного к расстрелу за измену Родине. Где он сейчас? Что с ним? Достаточно ли умно мы подготовили для него легенду? Можно ли верить ему до конца? Вводя его в игру, я не сомневался, то верить можно. А сейчас? Надежда получала от гитлеровской контрразведки узкое, целевое задание. Но его можно оценить иначе: видимость задания. Держат ее в подполье для отвода наших глаз, мол, поверили в приманку советской контрразведки. Но в таком случае немецкая контрразведка продолжает поиски советского разведчика, который проник в их разведцентр. Невеселые мысли… В штаб армии мы с Луневым вернулись на следующий день. Меня ждала телеграмма от Борзова: «Срочно жду в управлении». «Срочно» в ту пору означало: попутным военным самолетом.