Минна повернулась к Бивену и выпалила громче, чем собиралась: — Вы тупите или что? Я уверена, что Рут в опасности! Злясь на себя за то, что поддалась гневу, она вжалась в угол сиденья, пробормотав «извините» так тихо, что Бивен не мог ее расслышать. На самом деле Минна здорово набралась. После нападения она отыскала свою машину и вернулась в родительский особняк. И заснула там неспокойным сном. Проснувшись, она вспомнила, что, как белка в лесу, рассовала по всему дому разные заначки: тут эфир, там морфин… Она накачалась всем, что попалось под руку, а потом снова вырубилась и пришла в себя на одном из диванов в гостиной уже после двух дня… — Минна, — твердо заговорил Бивен, не глядя на нее, — если вы действительно хотите, чтобы я вам помог, прекратите меня провоцировать и забудьте этот тон революционерки из хорошей семьи. Вы, кажется, не в курсе, но в Германии такого рода вольности более недопустимы. И поверьте, ни ваше имя, ни ваши деньги не смогут защищать вас до бесконечности. — Вы мне угрожаете? Он только улыбнулся: — Мы уже приехали, верно? 46 Минна вылезла на солнце и глубоко вдохнула воздух, насыщенный запахом деревьев и автомобильными выхлопами. Закрыла глаза от удовольствия. Это счастье стоило поездки в нацистском «мерседесе», да еще в сопровождении тупоумного эсэсовца. Ей пришлось признать: Ку’дам сохранила свое очарование, несмотря на все гнусности, сценой которых она стала. Этот шум машин, прохожих, листвы — сама жизнь вливалась в вены. Несколько миллиграммов Ку’дам в день, и уже можно было забыть (или почти забыть) про нацистов. Рут получила эту квартиру в наследство от дальней родственницы. Воистину негаданная удача. Ку’дам — это не абы где! Помещение в хорошем состоянии, площадью как минимум пятьдесят квадратных метров, разделенных на гостиную и мастерскую — Рут в спальне не нуждалась, она спала на полу у ног своих скульптур. Проходя через двор вместе с гигантом, неизменно следовавшим по пятам, Минна радовалась, что вновь оказалась в этом чудесном месте, где не была уже больше двух лет. По сути заточенная в Брангбо, она вообще забыла, что такое радости Берлина. Лестница вилась вокруг светового столба. С каждой ступенькой возникало ощущение, будто тебя все плотнее окутывает сотканный из солнца плащ. Греза жизни, жизнь грезы, богемное существование с минимумом потребностей и максимумом желаний. Такова была жизнь художника, какой ее представляла себе папенькина дочка, а на деле совсем недавно это было повседневной жизнью Рут. Квартира находилась на шестом этаже, прямо под крышей. — Вы уверены, что она дома? — Уверена. Я знаю ее распорядок дня. После полудня она работает для себя. — Вы так и не сказали мне, что она рисует и что лепит. — Сейчас сами увидите. Они двинулись по узкому коридору. Да уж, комфортом здесь и не пахло. Уборные на лестничной площадке, а еще Минна вспомнила, что кухня Рут такая тесная, что там невозможно ничего приготовить, кроме блинов. Настоящая роскошь заключалась в другом: жить над Ку’дам, свободно заниматься своим искусством, наблюдать в окно за берлинцами, видеть с высоты суету толпы у себя под ногами… Они несколько раз постучали. Никакого ответа. — Придется подождать ее. Я уверена, что она скоро появится. Или я спущусь и спрошу у консьержки. Мы… Бивен достал из кармана своего роскошного мундира связку отмычек. Не говоря ни слова, он склонился над замочной скважиной, как простой домушник. В этой картине Минне открылась истинная сущность всех этих ряженых нацистов. Шайка мелких хулиганов, укравших власть и теперь грабивших страну, хозяевами которой стали. — Прошу, — бросил Бивен, не сумев сдержать удовлетворенной улыбки. Нацист шагнул было в квартиру, но Минна, охваченная необъяснимым чувством стыдливости, оттолкнула его и первой переступила порог. Рут Сенестье всегда говорила: «Когда преступна сама полиция, чем ты невиновнее, тем больше твоя вина». Она зашла в маленькую гостиную и застыла на месте. По стене напротив — той, где Рут повесила несколько окантованных карикатур, которыми особенно гордилась, — шла вертикальная кровавая полоса, доходящая до самого потолка. На полу у журнального столика — скорчившееся тело Рут. Горло перерезано. Располосованная плоть — как чудовищная смеющаяся пасть, где вместо зубов — видневшиеся в глубине раны шейные позвонки. Почти отделенная голова соединялась с остальным телом только тканями затылка. Рут словно замерла в конвульсии: ноги поджаты к торсу, правая рука вывернута раскрытой ладонью вверх, другая протянута перпендикулярно телу в луже крови, растекшейся почти на метр вокруг. — Ничего не трогайте, — приказал Бивен. На этот счет можно было не беспокоиться: Минну парализовало. Обводя взглядом гостиную словно в поисках поддержки — или подтверждения, что все увиденное лишь кошмарный сон, — она заметила на вешалке плащ и берет. Да, прошлой ночью Мраморный человек хотел убить именно Рут. И пришел сюда закончить то, что не удалось накануне. Минна рухнула на пол. — Возьмите себя в руки, черт подери. Это точно Рут Сенестье? Она смогла только кивнуть. Бивен схватил ее за руку и одним рывком поставил на ноги. — Сядьте и не двигайтесь. Я принесу вам воды. Она увидела, как он достает оружие, и бессильно оплыла на стуле. В глубине души она еще до конца не понимала, что произошло вчера и чего она избежала. Лежащий перед ней труп Рут наглядно призывал к ясности. Вернувшись со стаканом, Бивен замер на месте: — А это что? Офицер смотрел прямо перед собой на приоткрытую дверь. — Ее мастерская. — Я говорю о стене. Он сунул ей стакан и подошел ближе. Минна отпила большой глоток и двинулась следом. Оба остановились на пороге. Комната была не очень большой и вся загромождена более-менее законченными произведениями, расставленными по полу среди тряпок и тазов. На мольбертах картины, вернее, рисунки, легкими штрихами изображавшие бледных, чуть ли не прозрачных женщин. Скульптуры не имели к этому отношения: маленькие животные из гипса, бронзы и раскрашенного дерева, водруженные на свои подставки и словно оцепеневшие от головокружения. Но Бивен смотрел на другое: на стене висела серия гипсовых масок. Обезображенные мужские лица, продырявленная, растрескавшаяся, разъеденная плоть. Чудовищная мешанина из кожи, мускулов и раздробленных, перемолотых, сплавленных костей. — Я же говорила вам, что Рут работала в Красном Кресте, — повторила Минна. — Это муляжи обезображенных солдат. — Вы говорили о протезах… — Именно. С помощью этих муляжей она изготавливала кожаные маски, чтобы… — Вернуть им человеческий облик? — Ну да. Минна прямо-таки воочию видела, словно это отпечатывалось у него на лбу, как в голове у Бивена с молниеносной скоростью одна мысль сменялась другой. Она догадывалась, что при слове «протез» нацист представил себе систему резиновых стяжек и металлических передач, то есть сложные механизмы, позволяющие калекам снова двигать челюстями или просто удерживать выражение лица. — Вы можете идти? — вдруг спросил он. — Думаю, да. — Тогда поможете мне. — В чем? — Сейчас объясню, — выдохнул он, протягивая ей пару перчаток. 47 — Что вы здесь делаете? На пороге его двери стояли Бивен и малышка фон Хассель, по-прежнему прелестная, несмотря на свои шмотки уличного художника. — У тебя пациентка? — спросил нацист. — Конечно. А что? Офицер отстранил его и зашел. — Отправь ее. Нужно поговорить. Симон посмотрел, как Минна послушно следует за гестаповцем. Она казалась оглушенной, будто ей на голову свалился кирпич с Рейхстага. Бивен вроде тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Чего от него хотят эти два вестника бедствий в шесть часов вечера?