Яновиц явно считал себя неуязвимым для любых нацистских наездов. Свою вакцину он прикрепил себе на грудь. Железный крест, ярко блестевший как одинокая звезда на темной ткани кителя. — Юная дама, — заговорил он после недолгой паузы, — время уже за полночь. Вы же не потащились в такую даль, только чтобы узнать, как у меня дела. Так чего вы хотите? — Я приехала узнать про одного из ваших заключенных. Про Альберта Хоффмана. — Я знаю минимум двоих с таким именем, и только в этом секторе. — Он был приговорен в тысяча девятьсот тринадцатом за убийство. — В тысяча девятьсот тринадцатом? Мафусаиловы времена! Я здесь еще даже не работал. Да, история, с которой приехала Минна, имела место двадцать шесть лет назад, а с тех пор случилась Большая война, Веймарская республика, национал-социализм… — Я говорю об очень опасном преступнике. Тогда его арестовали за убийство двух молодых женщин. — И не приговорили к смерти? — Он был несовершеннолетним. И получил двадцать лет. Она наклонилась к нему. Начало было не самым удачным, но этот покрытый пластиком стол и витающий в воздухе запах мастики вдруг показались ей теплыми, успокоительными — и вестниками надежды. — Послушайте, герр Яновиц. У меня есть основания полагать, что Хоффман убил снова. Совсем недавно. И в то же время он, кажется, участвовал в Большой войне. — Как это? Она откинулась на стуле и развела руками: — Я рассчитывала, что это вы мне объясните. Яновиц опустил голову. Его подбородок, упершись в ворот, пошел складками, как шелковая драпировка. Вся поза выдавала глубокое раздумье, но еще, следует признать, привычную дремоту старого доброго тюремщика. — Подождите меня здесь, — наконец сказал он, поднимаясь. Он удалился подпрыгивающей походкой, и Минна опять осталась одна в голой холодной коробке. Ожидая стойкого солдатика, она снова оглядела обстановку и заметила, что здесь чисто, даже безукоризненно чисто. Сам этот факт наполнил ее грустью: даже узники нацизма жили в лучших условиях, чем ее собственные пациенты. — Вы были правы, — подтвердил быстро вернувшийся тюремщик. Он держал на согнутых руках картонную папку, поверх которой лежал небольшой холщовый мешок. Снова устроился напротив Минны, и она сделала над собой гигантское усилие, чтобы не наброситься на папку и не открыть ее одним махом. — Ваш Альберт Хоффман был мобилизован в тысяча девятьсот семнадцатом, — бросил он, развязывая тесемки дела. — Как такое возможно? Яновиц послюнявил пальцы и принялся листать страницы. — В тот год немецким войскам не хватало людей. Они призывали мальчишек, комиссованных, душевнобольных. Чистое пушечное мясо. Зэкам тоже предложили отправиться на фронт в обмен на сокращение срока. А почему бы и нет? С какой стати им тут прохлаждаться, пока французские снаряды сносят головы нашим ребятам. — Альберт Хоффман так и поступил? Яновиц уставил указательный палец в одну из рукописных страниц. — Да, десятого марта девятьсот семнадцатого. Его отправили на фронт, но ему не повезло. Он погиб в битве при Аррасе двадцать второго апреля того же года. Я там был. Фугасы и шрапнель так и сыпались. Настоящая мясорубка. Парни дохли как мухи. Минна чувствовала, что эта информация и подтверждала, и опровергала ее гипотезу. Она не сомневалась: Хоффман жив. — Как он погиб? — спросила она. — Тут про это ничего не написано, — признал тюремщик. — По большей части оставалось неизвестно, как именно парни перекинулись. Вот и про Хоффмана нет никаких уточнений, ни места смерти, ни где похоронен. Но следует понимать, что́ тогда творилось. Тысячи трупов в день… — А что в этом мешочке? Она не могла отвести глаз от полотняной котомки, которую Яновиц положил рядом с папкой. — Его личные вещи. Семьи у него не было. Вот нам и прислали их сюда, в Моабит. — Можно? Яновиц кивнул, Минна взяла мешок и открыла. Вывалила содержимое на стол: зажигалка, медальон с Девой Марией, номерной знак убийцы, погибшего в бою. Четко выбитые на цинке знаки легко читались: ALBERT HOFFMANN BERLIN 15-9-1898 1067543914 Ersatzdivision[101], IX. A. K. Reservekorps[102]: R. K. Минна держала в дрожащих пальцах маленькую овальную бляху. В глубине мозга что-то забрезжило… Яновиц подтолкнул к ней папку, мешок и его содержимое. — Подарок, — весело бросил он. — Вы хотите сказать… — Забирайте все это. Если парень вас заинтересовал, вам это нужнее, чем нам. — Спасибо, герр Яновиц. Не знаю, как и… — Ну так не говорите ничего и отпустите меня подремать. Рад был снова вас повидать, фройляйн! 55 — Ты так и спишь с напомаженной головой? — Это не то. На пороге своей двери стоял Симон, с волосами одновременно и липкими, и всклоченными. Глаза на едва проснувшемся лице глубоко запали в орбиты, как две заклепки. — А что это? — спросила Минна. — Гель для электродов. — Гель для электродов? — Сейчас два часа ночи. Чего ты хочешь? — Мне кажется, я вычислила убийцу. Она зашла, не дожидаясь позволения. В полутьме заметила эскизы Пауля Клее, кубистский ковер. Ей нравилась эта квартира. Сочетание вкуса и дерзости. Последний бастион искусства завтрашнего дня. — Бивен едет. Сделаешь нам кофе? Час спустя все трое сидели в кабинете. Тот же расклад: Симон за своим письменным столом, Бивен в кресле и Минна на диване — руки в карманах, сама сдержанность, хотя открытия этой ночи принадлежали ей. Найти Бивена не составило труда: он так и не покидал гестапо. Она даже задалась вопросом, есть ли у него настоящее жилье. Симону понадобилось несколько минут, чтобы одеться и привести в порядок прическу: волосы прилизаны, как на расписной кегле, яхтсменский ярко-голубой пуловер и парусиновые штаны — полное впечатление, что его парусник качается на волнах где-то неподалеку. В нескольких словах Минна изложила результаты своих изысканий. Альберт Хоффман. Его профиль, совпадающий с профилем их убийцы. Как его мобилизовали. И как он исчез. — К чему ты ведешь? — с раздражением бросил Симон. Кофе он им приготовил, но без всякого энтузиазма. — Если твой парень погиб, то что это нам дает? — В том-то все и дело. Я думаю, он не погиб. — С чего ты взяла?