— Хоффман исчез во время битвы при Аррасе. Там были горы трупов. Он легко мог подменить свою бляху, сняв другую с мертвеца. — Тебе не кажется, что ты слегка увлеклась? — Дай ей договорить, — приказал Бивен, на которого гипотеза Минны, похоже, произвела куда большее впечатление, чем на Симона. Минна в конце концов встала и начала расхаживать за спиной Бивена. Ей казалось, что она разгуливает в тени холма. — Я представляю себе эту сцену, — заговорила она тоном, который даже ей самой казался слегка напыщенным. — Снаряд сносит лицо Хоффмана. Он выживает после взрыва. Весь день валяется в грязи. — Почему «весь день»? — спросил Симон, прикуривая «Муратти». — Потому что санитары могли подобрать раненых только ночью, — вмешался Бивен. — Днем бы их перестреляли как кроликов. Симон приподнял брови: то ли «я не знал», то ли «это еще надо доказать». — Итак, — продолжила Минна, — он агонизирует в грязи и холоде. И вот что он себе говорит: если он выкарабкается, у него будет новое лицо. В любом случае другая внешность. Между тем, что его ждет после окончания войны? Тюрьма. Конечно, ему скостят срок за оказанные родине услуги, но так или иначе ему придется еще несколько лет гнить за решеткой. Не считая его печальной славы убийцы женщин. И что он тогда делает? Берет номерной знак у кого-то из лежащих рядом убитых солдат, а в карман тому запихивает свой. Эта бойня — нежданная возможность сменить личность. И существование. Бивен вмешался. Судя по его настрою, он готов был любой ценой поддержать Минну. — По-моему, такое не раз случалось. В хаосе боя многие дезертировали или устраивали так, чтобы их считали погибшими. Когда ты в аду, терять тебе нечего. Симон глянул на гестаповца с некоторым удивлением: подобные рассуждения, да еще с долей сочувствия в голосе, не очень вязались с тем несгибаемым офицером, которого он знал. Минна порозовела: теперь у нее появился союзник. Бивен поддержал ее, хотя она и чувствовала, что он не совсем объективен. — Короче, — продолжила она, — он выбрал кого-то приблизительно своих габаритов или же немного похожего на него и поменялся солдатскими жетонами. Комар носа не подточит. Он стал кем-то другим, конечно, изуродованным, но с чистым полицейским досье. — И что? — спросил куривший с каким-то остервенением Симон. — А то, что Альберт Хоффман на сегодняшний день разгуливает по Берлину с другим лицом и новым именем. Симон огрызнулся: — Это все сплошные россказни. У тебя нет ни единого доказательства, что так оно и было. — Доказательств у меня нет, но кое-что мы можем выяснить. Минна встала, порылась у себя в кармане и выложила на стол овальную цинковую бляху. — Номерной жетон Альберта Хоффмана. С его регистрационным номером и указанием батальона. — И что? — А то, что Франц сегодня достал список раненых, с которыми работала Рут Сенестье. — Все равно ничего не понимаю. — Нужно сравнить его со списками батальона Хоффмана. Если найдем какое-нибудь общее имя, сомнений нет: это и будет то, которое взял Хоффман, чтобы сменить личность. Последовало молчание. Минна не была уверена, что мужчины действительно поняли, какую ловкую подмену провернул Хоффман. Он присвоил личность погибшего солдата и был госпитализирован под новым именем. В конце концов он оказался в «Studio Gesicht», где Рут Сенестье в двадцатые годы изготовила для него маску. Новое имя. Новая физиономия. — Ладно, — уступил Симон. — Давай делись дальше своими теориями. — Я не знаю, чем занимался Альберт Хоффман все эти годы, но его стремление убивать проснулось, и ему снова захотелось нанести удар, но в особой маске. В маске Мраморного человека. Вот почему Рут сказала мне, что взяла «опасный» заказ и что ее заказчиком был «дьявол». Альберт Хоффман под новым именем и с переделанным лицом оставался грозным убийцей. — По-прежнему высосано из пальца, — заключил Симон. Бивен резко поднялся с кресла: — Минна права, есть очень простой способ проверить. Возьмем список солдат батальона Хоффмана и сравним с теми, чьи лица «моделировала» Рут. Если всплывет идентичное имя, это наш человек. Парень, погибший рядом с Хоффманом, личность которого тот присвоил… Минна улыбнулась: она и сама бы лучше не сформулировала. Она не испытывала ни гордости оттого, что откопала этот след, ни раздражения на Симона, который тормозил всеми четырьмя копытами. Она хотела только одного — прищучить эту сволочь. И не важно, кто и как этому поспособствует. Не важно, как потом представят всю историю. Бивен разглядывал ее своим открытым глазом — второй, казалось, еще спал в ночи. — Минна, из вас бы получилась устрашающая гестаповка. — Упаси меня господь. Но ты можешь обращаться ко мне на «ты». Свидетель этого обмена любезностями Симон Краус возвел очи к небу. — Ступайте спать, Минна, — еще мягче заключил Бивен. — Вы это вполне заслужили. А мы отправимся в архивы. Краус, казалось, вынырнул из оцепенения: — Мы? В какие еще архивы? — В архивы Deutsches Heer![103] 56 Симон Краус переживал кошмар наяву. Сначала эта гордячка подняла его в два часа ночи, взвинченная, как электрон. Потом явился гигант, казалось упивавшийся каждым словом баронессы. Затем бредовая история про серийного убийцу, посаженного в тюрьму, выпущенного, убитого и воскресшего. Черт знает что. Но кошмар продолжался. Теперь он катился в «мерседесе» Бивена, стопроцентно нацистском транспорте, с понатыканными повсюду орлами и свастиками, в направлении округа Кройцберг, где располагался, по словам гестаповца, NSKOV, Национал-социалистический союз помощи жертвам войны. От одной только этой аббревиатуры начиналась мигрень. Сказать, что он был в плохом настроении, было бы явным эвфемизмом. Когда Минна позвонила в дверь, ему пришлось содрать электроды, датчики пульса и движений глаз, и он даже не успел глянуть на диаграммы. Теперь он не знал, в какой фазе сна она его разбудила, но не помнил ни тени сновидений. Scheiße! Потом ему пришлось выслушивать их разглагольствования, затягиваясь сигаретой будто кислородом в маске. Что-то в этом расследовании пошло наперекосяк. Мало того, что Минна и он сам захотели принести пользу. Но чтобы Бивен, гауптштурмфюрер гестапо, не нашел себе в помощники никого лучше двух психиатров-маргиналов, без малейшего опыта уголовных расследований, — вот это уже полнейший абсурд. Офицер что-то от них скрывал. Симон был уверен: втихаря Бивен преследует собственные цели… — Приехали, — бросил тот, постучав в стекло затянутой в перчатку рукой. Они оказались у совершенно темного здания с большой лужайкой перед входом. Когда глаза привыкли к темноте, их ждал сюрприз: сотни деревянных ящиков, контейнеров, сундуков выстроились на земле, оставив лишь узкий проход к подъезду. Все это охранялось двумя сонными часовыми. — У них переезд в самом разгаре, — пояснил эсэсовец, вылезая из машины и включая фонарик. Два миллиона погибших, да, это занимает много места. Имена, даты, обстоятельства гибели — ими были заполнены километры стеллажей, картотек, исчирканных, подписанных и проштампованных бумаг. Сюда же добавлялись четыре миллиона раненых, каждый из которых также имел право на собственную медкарту, описание обстоятельств ранения и выводы. Вся эта гора бумаг должна бы занимать многие этажи, но на данный момент «погибшие за родину», как и выжившие в те годы, лежали на дворе в виде наспех наваленных друг на друга ящиков, как в доках Вестхафена. Бивен нашел дежурного архивариуса, с которым и заговорил на кодовом языке, состоящем из цифр, дат, названий полков, батальонов и эскадронов. Симон ничего не понимал, и ему было плевать. Он просто уселся на один из ящиков, как ребенок, который глазеет на проходящие поезда. Пока эсэсовец и его новый товарищ по играм бороздили импровизированные проходы (видно было, как перекрещиваются лучи их фонариков), Симон чувствовал, что на него начинают давить эти бесчисленные мертвецы, собранные под деревянными досками. Он представлял себе траншеи, заполненные кровью, глиной и страданиями, кишащие крысами и комарами, воду, оскверненную кусками плоти, воздух, зараженный тифом и туберкулезом. Он видел грязные лица со свисающими прядями волос, где, как и на бровях, копошились вши, лица, снесенные осколками снарядов, лица, лежащие ничком и захлебывающиеся в грязи… Ему казалось, что он даже слышит свист бомб, грохот разрывов, мерные ритмы автоматического огня… И эхо всего этого гуляло между ящиками и контейнерами, как в глубине туннеля. Он не увлекался историей, но знал то, что знали все. За помпезным наименованием «позиционная война» стояли лишь парни, бросавшие гранаты или взрывчатку в консервных банках, привязанных веревкой к простой палке. Звучало бы смешно, если бы в результате именно этих бедолаг, никого ни о чем не просивших, не разрывало бы на куски или их лица не разносило бы вдребезги очередным взрывом. — Нашел! Между двумя штабелями контейнеров Бивен размахивал папкой, которая ему в этот момент казалась ценнее любого Грааля. — Все погибшие и раненые с двадцать второго апреля семнадцатого года только в батальоне Хоффмана! — заорал он, приближаясь. Он вроде радовался такому количеству крови на столь немногих страницах. Зажав папку в затянутом перчаткой кулаке, он размахивал ею перед носом Симона, совершенно не склонного разделять его энтузиазм. — Мы сможем сравнить с именами тех изуродованных, с которыми работала Рут, и… — Я уже понял. У гестаповца изменилось лицо (в другой руке он по-прежнему держал фонарик, подсвечивая себя снизу, как в немых экспрессионистских фильмах). — Ты в это не веришь? — Верю, как ребенок в Деда Мороза. Это красивая история или, точнее, мрачная, но, откровенно говоря, нужно быть довольно простодушным, чтобы ее проглотить. Бивен сделал еще шаг к нему. По-прежнему сидя, Симон на всякий случай чуть отпрянул. — Я перепроверил все следы. Я перепробовал все методы поиска, а до меня то же самое проделала Крипо. А КТИ, лучшая научная криминальная лаборатория Европы, все прочесала мелким гребнем. Никто ничего не нашел. Минна первый человек, который предложил что-то новое. — Минна… — повторил Симон с легкой улыбкой.