— Что? — У Менгерхаузена есть телохранитель, Ганс Вирт. Здоровенный бугай с мордой школьного учителя. — И что? — Парень из Штутгарта. Раньше работал в Крипо. На самом деле настоящий фанатик, холодный, как рукопожатие Гитлера. — Ну, мы и не таких видали, верно? — Я просто хотел тебя предупредить. Я знаю этого парня. Он действительно опасен. Вообще-то, Динамо никогда не был склонен драматизировать, но Бивен тут же выбросил из головы новую угрозу. Он немного встряхнет Менгерхаузена и быстренько вернется в родные пенаты. 71 Чтобы добраться до Фронау, самой северной оконечности Берлина, Бивен предпочел поезд. Никакого водителя, никакого шпика. И сама мысль одеться в штатское и раствориться в мире обычных берлинцев, возвращающихся с прогулки домой, ему понравилась. Он даже уделил особое внимание костюму: бриджи до колен, белая рубашка, короткий галстук и твидовая куртка. И вот он ехал по северной линии, той, что ведет к Балтийскому морю и вызывает приятный озноб, стоит вам сесть в вагон. С самого детства Бивен любил поезда. Вагонная тряска, деревянные скамьи (которые, как ни странно, казались ему шикарными), перестук колес… В глубине души его охватывало возбуждение путешественника — тем более парадоксальное, что он никогда не путешествовал. По мере того как одна станция сменяла другую, его мысли становились все мрачнее. Он лично являлся олицетворением той ненависти, которую нацисты испытывали ко всему, что не соответствовало норме. Ко всяким инвалидам, сумасшедшим, асоциальным элементам… Однако он сам, с его безумным отцом и, возможно, порченой кровью, не многого стоил на весах НСДАП. Может, и он уже значится в каком-нибудь списке… Фронау было зеленым местечком в северной части Райниккендорфа, к застройке которого приступили в начале века. Затем война, государственные перевороты, политические кризисы, и проект ушел в небытие, оставив после себя только большой лес, усеянный частными виллами, и высокую башню, назначения которой Бивен не знал. Одно было неоспоримо: этим вечером сумерки превратили маленькую деревню в нечто сказочное. Берлин, казалось, остался очень далеко, а вы очутились в Шварцвальде или в Баварии. Было около восьми вечера, суббота, и Бивен сомневался, что застанет кого-то в кабинетах Комитета рейха. Номер 13 по Энкирхерштрассе, естественно, оказался виллой с белыми стенами и красной крышей — славная тевтонская физиономия с бледной кожей и налитыми кровью щеками. Не кукольный домик, а домик-кукла… Он заметил стоящий перед садом мотоцикл с коляской. Хороший знак. Никаких часовых. Даже нет нацистского флага. Менгерхаузен предпочитал держаться в тени. Он был человеком-невидимкой, неким духом, чье имя не фигурирует ни в одном штатном расписании. Понадобился весь талант Динамо, его редкий нюх ищейки, способной выследить любую дичь, чтобы раздобыть нужную информацию. Он позвонил в дверь, показал свою карточку и прошел в небольшую приемную, как у врача. Спросил себя, сколько семей являлись сюда, чтобы обсудить устранение их дефективного ребенка, — их вызывали или они предвосхищали вызов, не в силах вынести мысль о том, чтобы растить ребенка-инвалида под осуждающим оком рейха? — Гауптштурмфюрер! — раздался вдруг голос, напоминающий то ли автомобильный гудок, то ли звук горна. В комнате возник маленький рыжеволосый человек, почти одинаковый в высоту и в ширину. На нем был белый халат, накинутый поверх военного кителя, заношенного чуть ли не до дыр. — В некотором смысле я вас ждал. Идемте. Менгерхаузен выглядел как персонаж из детской сказки. Очень густая рыжая шевелюра разлеталась непослушными волнами и перетекала в не менее густые бакенбарды, спускавшиеся ниже подбородка. В чертах краснолицего типа было что-то веселое, дружеское. Бивен двинулся за человечком по коридору, минуя кабинеты, где до сих пор кипела работа. На данный момент там находилось не больше десятка конторских служащих. Вскоре их будут насчитываться сотни. Потом служба разрастется, как спрут, отвечая за смерть тысяч, а то и миллионов человек. Его невольно заворожила эта прилежная, методичная бюрократия, которая подменила вопящее варварство безмятежной жестокостью в нарукавниках и маленьких очках на носу. Они устроились в комнате, представлявшей собой странное сочетание медицинского кабинета и конторы нотариуса. Смотровой стол, хирургическая лампа, застекленный шкаф, заполненный хромированными инструментами, — врачебная ипостась. Стопки папок, огромная пишущая машинка и книжный шкаф с литературой по юриспруденции (на некоторых корешках были даже названия на латыни) — мирок законника. Менгерхаузен уселся за письменный стол и вытащил из нагрудного кармана длинную трубку слоновой кости. Бивен уже отказался от мысли запугать этого бесноватого, который был на «ты» с Гейдрихом или Гиммлером, а то и с самим Гитлером. Доктор положил свои маленькие пухлые ручки на пишущую машинку, похожую на шарманку. — Чему обязан удовольствием видеть вас, герр Бивен? — Я слышал о различных планах по переправке больных… — Хо-хо-хо, вижу, что новости быстро расходятся. — Герр Менгерхаузен, я из гестапо. Моя роль… Рыжий человечек остановил его, подняв лапку: — Сомневаюсь, что переправка, о которой идет речь, касается вашей службы. — В Германии не существует ничего, что не касается гестапо. — Кроме случаев, когда приказы отдаются, как бы сказать, на более высоком уровне. Этим было все сказано: Менгерхаузен не собирался терять время, оправдываясь перед нижестоящим офицером. Он набил свою трубку и послал Бивену улыбку, чтобы немного смягчить скрытую угрозу, прозвучавшую в его замечании. — Поймите меня правильно, — продолжил он, раскуривая трубку. — Мы сейчас готовимся к крупномасштабной операции, проводимой по приказу высших государственных инстанций. И конечно же, совершенно секретной. Поэтому, как вы сами понимаете, я не могу распространяться на эту тему… Бивен подумал, что напрасно приехал. Что он скажет Минне? — Однако, — заметил Менгерхаузен, вставая, — я постараюсь кое-что для вас сделать. Клуб дыма. — Почему? — заинтересовался Бивен. — Из-за вашего отца. Франц с трудом сглотнул. Личные досье. Проклятые личные досье гестапо, которые стали невидимой основой основ повседневной жизни немецкого народа. Его посетило фантастическое видение: мир, где люди отбрасывают не тени на тротуары, а шуршание бумаги и дактилографические отпечатки, отмечающие каждый их шаг. Что бы он ни сказал и что бы ни сделал, гауптштурмфюрер Франц Бивен навсегда останется сыном Петера Бивена — конечно, заслужившего боевые награды солдата, но также и душевнобольного, гниющего в психушке. — Вам не о чем беспокоиться, — заговорил медик, заметив выражение лица Бивена. — Вашего отца никогда не будет в наших списках. Мы умеем делать исключения, когда речь идет о высших интересах. — Значит, вы убьете всех остальных? У Менгерхаузена мелькнула улыбка, напоминающая сработавший механизм золотых часиков. — Я уже беседовал на эту тему с вашей подругой, Минной фон Хассель. Бивен покачал головой. Приходилось признать: гестапо не его снабжало информацией о Менгерхаузене, оно снабжало Менгерхаузена информацией о нем. Клуб дыма. — Пора покончить с вечной христианской жалостливостью и идеей о необходимости любви к ближнему, — продолжил медик, вставая. Он обошел письменный стол и прислонился к нему задом, сложив маленькие ручки на пузе. — Куда разумнее признать, что Господь в Его бесконечном творении мог допустить некоторые промахи. В конце концов, не может же Он думать обо всем. Между прочим, разве Книга Бытия не гласит, что Он создал человека по своему подобию? Если подобие не соответствует образцу, разве не похвально устранить его? Положить конец его страданиям? — Пресловутая «милосердная смерть»… Бивен перешел на саркастический тон и тут же пожалел об этом. Смеяться было не над чем. — Следует восстановить законы Создателя и принять естественный отбор, — поставил точку Менгерхаузен. — Именно в этом отборе выражается дух Господень, а не в каждом отдельном создании. Вот мы и должны немного помочь ему. — По-прежнему попыхивая своей трубкой, он указал на почтовые мешки, грудой наваленные в углу кабинета. — Что, по-вашему, в этих письмах? Просьбы об эвтаназии, обращенные к нашему фюреру. Мы ежедневно получаем их сотнями. Родители, которые будут счастливы освободиться от бремени, которым является ненормальный ребенок. Семьи, умоляющие, чтобы этому «бесполезному грузу» обеспечили «смерть без страданий»… Франц посмотрел на парусиновые мешки и сказал себе, что Германия окончательно свихнулась. Стремление к чистоте крови пропитало все мозги, как самый токсичный яд. Менгерхаузен выпрямился и обошел кресло своего собеседника. — Дух völkisch[119], Бивен. Граждане рейха знают, что превыше их чувств, превыше привязанности к своему потомству существует иной замысел, и он сейчас осуществляется. — Он наклонился над плечом Бивена, словно собирался сказать ему что-то на ухо: — Евгеника — это наука, друг мой. Улучшить новое поколение, устранить отходы… Мы рассматриваем государство как человеческое тело, нежелательные элементы которого представляют собой истинную опасность. Мы начали со стерилизации. Сейчас мы должны действовать более радикально. В теле нации живут паразиты. Мы противоядие. Мы лекарство! Бивен вскочил и встал с ним лицом к лицу: — И какова ваша роль во всем этом? Менгерхаузен невольно отступил — его макушка не доходила и до узла галстука гестаповца. — У меня нет никакого звания, никакого… официального поста. Я скорее инициатор… — он замахал ручонками, — поэт, источник вдохновения… Франц ухватил его за отвороты халата и поднял в воздух, будто тот весил не больше сахарной ваты на палочке. Трубка упала на пол, выбросив искры. — Не приближайся больше ни к Брангбо, ни к Минне фон Хассель. — Хо-хо-хо, — кудахтнул тот, багровея. — Подозреваю, тут иррациональная привязанность… — Уверен, ты в курсе моей служебной характеристики. Болтая ножками в пустоте, Менгерхаузен все еще хорохорился: — Конечно. Чистой воды убийца. Настоящее животное. В обычном обществе вы уже давно гнили бы в тюрьме! Бивен притиснул рыжего человечка к стене и выпалил одним духом: — Мы из одной системы, ты и я. Диктатура дала нам на ограниченное время исключительную власть. Я не могу с тобой тягаться, но ты знаешь, что если я так решу, то найду способ свести счеты, один на один. И рейх ничего не сможет поделать.