Симон отпил новый глоток коньяка. — С ним проблема. Если принять мою теорию, но еще добавить к ней изуродованного солдата, получается перебор. Явный перебор, на самом-то деле… — Получается, Крапп не убийца? — Я не знаю… В конечном счете все началось с твоего двойного предположения, что наш убийца — это Хоффман и что он присвоил личность Йозефа Краппа. Но, в сущности, у нас нет ни одного прямого доказательства, что это соответствует действительности. — Крапп — нацистский офицер, у него есть кинжал. — Как у всех нацистских офицеров. — А обувь? — Возможно, Крапп и Хоффман — один человек, согласен, но отсюда вовсе не следует, что он убийца Адлонских Дам. Кстати, с такой физиономией я не очень представляю, как он сумел бы к ним приблизиться. Я хорошо их знал. Они совсем не из тех, кто пойдет в лес с первым встречным. — Крапп сбежал при вашем появлении. — Сбежать, когда тип вроде Бивена стучит в твою дверь? Это просто здравый смысл. — Он пытался убить Динамо. — Законная самозащита. Ей бы следовало выйти из себя, слушая, как сидящий напротив человечек с прилизанными волосами последовательно разрушает все ее умозаключения. А она, наоборот, была счастлива, что нашла, с кем поговорить. Человека с мощным интеллектом, который всегда опережает вас на шаг в рассуждениях и обладает врожденной способностью понимать любую человеческую личность. Сегодня вечером, когда появился Бивен, ее восхитила его физическая сила, и она почувствовала магнетическое влечение к этой неотесанной глыбе сырой руды. А сейчас она осознала, что маленький Симон на самом деле куда сильнее эсэсовца. Что бы она ни делала и ни говорила, как бы ни изображала из себя порочную девчонку, падкую на животную мощь, она всегда останется существом рассудочным. В ее глазах нет ничего притягательнее виртуозного ума. И ничего более чарующего, чем интеллектуальное превосходство. — В любом случае, — заключил Симон, разглядывая свою афишу, — завтра мы получим ответ. — Ты хочешь сказать… когда поймаем Краппа? — Ты в это не веришь? — Бивен ничего не сказал своему начальству, — задумчиво ответила она. — Он хочет снова провести операцию силами коммандос. Симон бросил взгляд на нациста, который похрапывал под клетчатым одеялом. — Не могу я понять этого типа… Зачем ему понадобилось втравливать нас в это дело по самые уши? Почему бы не вызвать своих дружков из гестапо? Он едва нас знает… — Представления не имею, но я целиком на его стороне. Рут убита, и я хочу заполучить шкуру убийцы. — Разумеется. Но иногда маленькой богачке недостаточно помахать кулачками, чтобы добиться своего. Минна с любопытством на него посмотрела: — Тебя я тоже никогда не могла понять… На факультете ты был лучшим из нас. В тебе были все задатки будущего руководителя психиатрической службы. — Ты забыла, как в Германии относятся к психиатрам. — Ты мог бы двигать науку, помочь тысячам… Он остановил ее взглядом. В глубине его зрачков вихрилась серебристая пыль. — Слишком поздно менять ход вещей, моя милая. Все, что ты можешь сегодня в Германии, — это плыть по течению. Желание защитить тех, кто уже обречен, — роскошь, которой я не могу себе позволить. — И что тогда? Опустить руки? Симон вздохнул. Под напомаженными волосами его лицо походило на кукольное — изящное, утонченное. Но неспокойная тень в глазах вызывала дрожь. В голове у Минны мелькнули слова «кошачья повадка». Бессмыслица. — Ты родилась на стороне власть имущих, аристократка, богачка. Ты никогда ни за что не боролась, и твои боевые способности в определенном смысле остались невостребованными. Но парни вроде меня и Бивена были вынуждены выкладываться по полной, чтобы взобраться наверх. — И это сделало вас безразличными, циничными, бесчувственными? В этом ваше оправдание? — Когда бедняк борется, чтобы выбраться из нужды, то это нормально, он в своем праве — праве бедности, справедливости, праве униженных. — Уверена, именно так и говорит себе Гитлер. Симон улыбнулся, и она почувствовала, что тает, как конфетка под языком. — Я и забыл, как ты умеешь отбрить. — Это потому, что ты слушаешь только себя. Он поднял свой стакан: — Выпьем за наше гиблое дело! — Хочешь поспать здесь? — С тобой? Она ответила лишь нервной неловкой улыбкой, но догадывалась, что он шутил лишь наполовину, да и ее внутренняя дрожь была непритворной. Она нырнула в алкоголь, в призывную легкость, где больше ничто не имеет значения, а желания ширятся, пока не затопят все остальное. — Лучше возвращайся к себе, — удалось ей выговорить. — Пойдешь завтра на марш? — Я никогда не пропускаю интересных вечеринок. Она пошла перед ним к входной двери и поспешила ее открыть. Своей подпрыгивающей, почти танцующей походкой он канул в ночь с афишей под мышкой. Минна закрыла дверь и выдохнула воздух, который невольно на долгие секунды задержала в легких. Краус или Бивен: и в том, и в другом случае это очень плохая мысль… 73 Два часа спустя она все еще не спала. Накинула пальто — пора было прогреть «мерседес» и нанести визит одному из немногих людей, которые, как и она, еще не ложились спать. Она направилась в сторону Ку’дам, сменяя один пустой проспект на другой. Никаких затемненных фар или синеватых огней. На небе цвета индиго выделялись только орлы и свастики, подобно плотным теням, грозным знакам, дожидающимся своего часа. Даже Курфюрстендамм в этот час как вымерла. Комендантский час был лишь предвестником того, чем станет вскоре существование берлинцев: жизни в отголосках сражений и бойни, прокатившейся по всей Европе, и так до тех пор, пока эта смертоубийственная волна, вернувшись к источнику, не сметет в свой черед и их самих. Минна не чувствовала себя в безопасности. Все знали, что затемнение способствует кражам, изнасилованиям и убийствам. Если на нее нападут, никто не придет ей на помощь — с этим она уже сталкивалась, и опыт был ужасающим. На проспекте она все же заметила нескольких проституток, чьи синие фонарики выписывали в темноте траектории падучих звезд. Это зрелище ее успокоило. Она была не одна в Берлине. Все окна в здании были темными, но Минна знала, что как минимум в одной квартире свет еще горит. Она припарковалась и поднялась на шестой этаж. Она тихонько постучала в дверь Рут Сенестье и стала ждать. Через несколько секунд ей открыл Ицхок Киршенбаум, не выказав никакого удивления. Он был в халате, но не медицинском, а в блузе художника, чем-то вроде широкой серой накидки, завязанной галстуком в форме банта. Минне он напомнил адвоката в суде. Защитника человеческого достоинства и восстановленных лиц. — Я еще не закончил, — предупредил он. — Я просто пришла вас подбодрить. Он посторонился, давая ей пройти. Окна он занавесил тяжелыми одеялами, чтобы никто снаружи не заметил света. Минна пошла вслед за ним в мастерскую, стараясь не наступить на высохшую лужу крови на ковре в гостиной. Лицо Краппа было почти закончено. На гипсовом муляже Киршенбаум восстановил орбиту правого глаза, но не налепив глиняную массу, а скрупулезно, слой за слоем нанеся мускулы, связки и наверняка кости, которые было уже не разглядеть. Затем он поместил в орбиты два ярко блестящих глаза. В их пристальном сиянии было что-то смущающее, как во взгляде чучел животных, вроде бы и застывших и в то же время словно готовых на вас броситься. Он также добавил объема щекам, восстановил нос, сформировал скулы. На некотором расстоянии иллюзия просто поражала, вот только лицо было двуцветным, бело-красным (глина и гипс), как у больного, подхватившего кожную заразу. Усевшись, Киршенбаум продолжил работу. В стоявшем у его ног бауле громоздились парики, бороды, очки… Значит, художник-хирург сохранил старые рабочие материалы. — Я справился быстрее, чем думал, — пояснил он, — помогли и опыт, и память. Я не забыл те работы, которые Рут когда-то выполняла для нас. Она столкнулась с тяжелой задачей, потому что место, обычно называемое лицом, практически отсутствовало… Минна разглядывала голову, которая словно бросала ей вызов в ответ: лицо казалось таким же спокойным и неподвижным, как у раненых солдат, когда они позировали скульпторам. — На самом деле я восстановил не лицо Краппа, а маску, которую слепила Рут. Ведь это и требовалось, так? — Именно. — Значит, я на верном пути. Рут подходила к своей задаче… поэтически. Когда она восстанавливала лицо, то выражала и душу. Что за душа скрывалась за больным мозгом Крап- па/Хоффмана? Хирург, ссутулившись на табурете, завершил свой труд несколькими взмахами шпателя. Завороженная Минна смотрела на него, как в восхищении смотрят на виртуозного музыканта или совершающего невероятный прыжок акробата. А он уже открыл баночку с бежевой краской и начал наносить тон на свое творение, придавая тому вид человеческой плоти.