— Достоинство этой краски в том, что она сохнет за несколько секунд и… — Извините меня, — внезапно прервала его Минна. Ничего не объясняя, она выскочила вон и принялась искать туалет. Это не заняло много времени: туалета здесь не было. Пошатываясь, она выбралась на лестничную площадку, чувствуя, как желудок поднимается к горлу черной ледяной массой. Даже для нее сегодняшняя доза спиртного оказалась чрезмерной. В конце коридора она обнаружила то, что служило всему этажу уборной. Старый добрый сортир без унитаза, с поддоном из растрескавшейся эмали, обнесенный тремя цементными стенами. Вонь выбивала из головы все мысли и соображения. Минна закрыла глаза, наклонила голову и подогнула ноги, упершись руками в колени. Она извергла весь сегодняшний вечер с его разговорами, откровениями и лишним алкоголем — коньячные бокалы все еще со звоном сталкивались в ее мозгу. Под горящими веками она, казалось, изгоняла демона. Когда Минна вернулась в мастерскую, она была трезва как стеклышко. И случилось чудо. Перед ней был Йозеф Крапп, брови и очки завершили муляж. — Вы не хотите добавить ему бороду? — Не думаю, что он ее носил. Низ лица не пострадал: ему не нужно было его прятать. Минна была в замешательстве. Без маски у Краппа не было лица. Но и с ней лицо не возникло. Его обличье было таким банальным, таким обычным, что он мог мелькнуть совершенно незамеченным в толпе, в кабинете, в ночи… — Это потрясающе, — пробормотала она, имея в виду работу художника. Киршенбаум не смог скрыть законной гордости. — Я еще не утратил навык! — бросил он, вытирая пальцы о халат. — Вы, кажется, говорили о фотографиях? Минна принесла сумку и вытащила оттуда складную фотокамеру «Voigtlander Avus 9×12». Второе свое сокровище после «мерседеса». Они направили светильники на голову и выбрали лучший ракурс. Она сделала несколько снимков. Продолжая нажимать на затвор, Минна не могла не чувствовать тонкую иронию ситуации. Она делала фотографии маски, чтобы получить возможность отыскать человека, который под ней скрывается. На родительской вилле у нее была фотолаборатория. Там еще оставалось несколько канистр проявителя и уксусной кислоты. Она также сохранила черно-серебряную фотобумагу. Меньше чем за час ей удалось снова вдохнуть жизнь в лабораторию, подготовить ванночки с проявителем и фиксажем. Тайной ее целью было вернуться на виллу и успеть распечатать снимки до того, как проснется Бивен… Когда она закончила снимать, Киршенбаум тоже уже собрал свой багаж: халат, накладные волосы, шпатели — все уместилось в его баул. Теперь он заворачивал вылепленную голову в тряпицу. — Подарок, — сказал он, протягивая Минне странный предмет. Минна не знала, что ответить. На его лицо вернулась насмешливая улыбка, и она уже поняла, что краткий момент, который арийка и еврей разделили в сердце ночи, миновал. — Сохраните ее на память, — настойчиво предложил Киршенбаум. — Может, однажды, когда все это закончится, вы над ней посмеетесь. Она взяла голову; та оказалась не такой уж тяжелой. — Слабо верится. — Мне тоже, — улыбнулся он. — Во всяком случае, здесь наши дороги расходятся. Надеюсь, вы поймаете своего убийцу. Ей хотелось найти какие-то слова поддержки, но при всем старании ничего не приходило в голову. Он снова улыбнулся и дружески сжал ее руку: — Возвращайтесь в ваш кошмар. А я вернусь в свой. 74 Перед ратушей округа Райниккендорф, у парка Ратхаус, недалеко от квартала Виттенау был воздвигнут памятник погибшим в войне 1914–1918 годов. По традиции бывшие фронтовики выбирали это место для своего марша с благословения нацистов, которые тоже использовали мемориал для своей воинствующей пропаганды. Памятник представлял собой нечто вроде кирпичной арки, в которой стоял кряжистый солдат, олицетворяющий внушительную силу и боевой дух, — ничего общего с плаксивым надгробным изваянием. В целом ансамбль производил впечатление отчасти восточного, эзотерического, как если бы этот чугунный солдат в каске и при оружии был индийским божеством или древнеперсидским оракулом, способным предсказать будущее фюрера и победу. Наступил полдень, и солнце заливало весь квартал с равной беспощадностью: никому мало не казалось. Как обычно, Симон Краус спрашивал себя, что он тут делает. Бивен впал в прежний грех, организовав новую операцию силами собственной команды: его заместитель Динамо, его талисман Симон и на этот раз Минна в роли его вдохновительницы. Они заехали за Симоном в десять утра, после чего покатили на север, пока не оказались в этом квартале фабрик и пустырей, унылом районе, где тем не менее возвышалось роскошное новое здание ратуши и этот странный памятник павшим. В такой солнечный день и даже несмотря на то, что война шла полным ходом, множество берлинцев наверняка уже гуляли в Тиргартене или же купались в окрестных озерах, но только не они. Они ждали еженедельного марша ветеранов, который в это воскресенье грозил стать особенно впечатляющим, дабы достойно поддержать активные силы нации, идущие маршем на Варшаву. В очередной раз Минна оказалась проворнее и хитроумнее своих компаньонов. Этим утром каждый член команды имел в кармане портрет убийцы, а значит, возможность засечь его в веренице искореженных физиономий. Собралась толпа, и Бивен, Симон, Минна и Динамо встали по обе стороны той линии, по которой двинутся бывшие солдаты, чтобы не упустить Краппа, едва он появится. Вскоре раздалась музыка. Медные духовые, флейты в мерном сопровождении глухих навязчивых басов. В своих исследованиях сновидений Симон Краус уделил особое место музыке. Был ли мир снов звуковым? Да, в некоторых кошмарах слышалась нестройная, извращенная музыка. Приблизительно такая же, как та, что надвигалась на них… Труба играла фальшиво и плохо, периодически издавая лязгающие звуки под ритмичное бум-бум, которое вообще не подлежало обсуждению. Симон узнал «Эрику», военный марш Третьего рейха. Хоть какое-то разнообразие по сравнению с «Horst-Wessel-Lied»[120], переложенным на музыку стихотворением Хорста Весселя, убитого мелкого сутенера, которого рейх упорно представлял политическим мучеником. Под буйным колыханием черных знамен и хищных орлов шествовала одна из природных стихий — и стихия больная. Сначала Симон узнал людей из NSKOV: синяя форма, коричневые рубашки, черные галстуки, фуражки со знаком Nationalsozialistische Kriegsopferversorgung, Союза помощи ветеранам войны, короткий меч на ремне… В пропагандистских фильмах нацистские марши выглядели всегда одинаково: красивые блондины мощного телосложения — казалось, каждого участника отбирала лично Лени Рифеншталь. В реальности все было по-другому. Симон видел только тщедушные фигуры, анемичные силуэты, лица, отмеченные отвратительным уродством. Не в обиду Гитлеру будет сказано, такова была молодая гвардия СС: подростки, рожденные в голоде, с хилыми телами и тупым взглядом. Редкие красавцы эти арийцы… Но вот и бывшие фронтовики… Восемьсот тысяч калек — это полно народу. К счастью, не все они были тут. Однако те, кто сейчас продвигался вперед, тоже представляли собой внушительное сборище. Толпу, даже волну, которая несла с собой одно — страдание. Вначале ехали колясочники. Двухколесные кресла-каталки, трехколесные, что угодно, лишь бы катилось… Люди-обрубки, полутело-полуповозка, и одеты они сейчас были не в современную форму, знаменитые подборы костюмов от Хуго Босса[121], а в мундиры Большой войны цвета грязи и поражения. По другую сторону этой мельтешни скрипучих колес, грязных сцеплений и болтающихся культей Симон заметил Минну, скрывающуюся под темными очками и неизменным беретом. Чуть подальше — Бивен в штатском с подергивающимся единственным открытым глазом. Краус прикусил щеку: на этот раз у них не было права на ошибку. После колес — протезы; эти стояли на ногах, но все равно были обрубками. За ними вставала картина оторванных, иссеченных, ампутированных конечностей… Симону пришла на память картина Отто Дикса «Игроки в скат», изображающая слепленных из разнородных кусочков убогих созданий, играющих в карты пальцами ног. И наконец появились «лицевики». Симон помнил фотографии, которые видел в архивах NSKOV, но в натуре это было нечто иное. Большинство скрывало свои раны. Повязки, бинты, платки, иногда белые, часто черные, перечеркивали лица, пряча непереносимое для взора. Другие носили маски, как Йозеф Крапп, и выглядели вроде получше. Но уже через несколько секунд первое впечатление сменялось дурнотой. Лица были застывшими. Плоть сухой. Глаза не мигали… Симон подумал об афише «Der Geist des Weltraums». В некотором смысле они тоже были инопланетянами. Вдруг музыка смолкла, и вместо нее из громкоговорителей зазвучали последние новости. Англия только что объявила войну Германии, и Франция не замедлит последовать ее примеру. Все переговоры провалились. Любимый фюрер прямо сегодня отправляется на фронт… В этот момент появился Крапп. Ни к чему было доставать фотографию из кармана: она отпечаталась в мозгу Симона. Врач-скульптор ошибся ненамного: это было то самое лицо. До боли заурядная физиономия и в то же время застывшая, как посмертная маска. Его неприметные, но чуть искаженные черты (стеклянный глаз слишком ярко блестел за квадратной оправой очков, брови походили на конский волос) могли обмануть, только если не присматриваться вблизи. Рефлекторно Симон бросил взгляд на Минну и Бивена: они тоже увидели. Он физически, собственными нервами чувствовал их возбуждение — и наверняка то же самое происходило с Динамо, который стоял на его стороне, хотя Симон потерял его из виду. Как раз в этот момент Крапп поравнялся с ними. Бивен, казалось, задавался вопросом: кинуться на него прямо сейчас, сию же минуту? Симон готов был взорваться. Ну почему этот идиот явился в штатском? В мундире он имел бы право вмешаться. Его нашивки сделали бы свое дело. Или, по крайней мере, дали бы ему время объясниться. Но в штатском? Охранники мгновенно накинутся на него, а может, и убьют — в нынешнем 1939 году за этим дело не станет… Бивен прыгнул, но Йозеф Крапп уже исчез, словно растворившись среди монстров и полуроботов марша. Не раздумывая, Симон тоже кинулся вперед, рассекая ряды калек. Маски отлетали в сторону, открывая лица без челюстей и подбородков. Психиатр хотел закричать, но от вида вынырнувшей морды с фиолетовыми вздутыми рубцами у него перехватило дух. Он упал. Одним коленом на земле, с опущенной головой, он видел, как вокруг него падают застывшие физиономии, а деревянные глаза катятся в пыли. Вдруг мощная рука схватила его за ворот, подняла в воздух как кролика, и все вокруг завертелось. Ему потребовалась секунда, чтобы разглядеть, что кто-то перед ним размахивает, как факелом, жетоном гестапо, прокладывая себе дорогу. И еще через секунду он понял, что это Динамо собственной персоной, красный как кирпич, тащит его сквозь ряды перепуганного сборища, измученного солнцем. Еще несколько секунд, и они выбрались из столпотворения и кинулись за Бивеном и Минной, которые преследовали Йозефа Краппа. В это мгновение в пронизанном солнцем воздухе зазвучал голос. Завывающий голос фюрера, разнесенный громкоговорителями по всей площади: «МЫ ВСЕ ИСПРОБОВАЛИ, ЧТОБЫ ИЗБЕЖАТЬ ВОЙНЫ…» 75 Крапп бежал по пустырю к машинам, припаркованным по другую сторону площади, — у него что, есть свой автомобиль? Его нагонял Бивен. Позади мышкой поспешала Минна. Оставались аутсайдеры: Динамо и Симон, оба не слишком близко, несущиеся вперед опустив голову, один как кабан, другой больше походил на теннисиста. Над ними, подобно каркающей птице, предрекающей беду, витал голос фюрера: «АНГЛИЯ ОТВЕРГЛА ВСЕ НАШИ ПРЕДЛОЖЕНИЯ…» Симон был всего в нескольких метрах от дороги. Крапп уже миновал ряды машин. Бивен и Минна продирались сквозь бамперы. Когда до них добрались наконец Краус и Хёлм, все четверо пребывали в одинаковом состоянии: задыхающиеся, чуть не сварившиеся на жаре, залитые потом. Внезапно в туче пыли прямо на них вылетела «скорая помощь». Они едва успели увернуться. Подняв глаза, Симон заметил за ветровым стеклом застывшее лицо — Йозеф Крапп без вуалетки. «ГЕРМАНИЯ НЕ ПОТЕРПИТ ТАКИХ УНИЖЕНИЙ!» — В мою машину! — завопила Минна. Остальные переглянулись — согнувшийся пополам Бивен, пытающийся на ощупь засунуть свой люгер в кобуру, Динамо, приземлившийся задом на асфальт в попытке перевести дух, Симон, вопрошающий небо, свет и ускользающий момент, какое же решение принять. Не сговариваясь, они развернулись и бросились вслед за Минной.