Вот практически и все, что Минна знала об этих окруженных тайной заведениях. Ибо Гиммлер совершил ошибку — он всегда отказывался открыто освещать то, что касалось этих клиник. Что в результате и породило множество слухов. — Может, хоть ты в курсе, что такое «Лебенсборн»? — спросила Минна на обратной дороге. — Между собой мы часто говорим о них, — издал дурацкий смешок Бивен. — На мой взгляд, что-то вроде борделей. Борделей для эсэсовцев. Бивен иногда бывал настолько предсказуем — просто до смешного, — что становился даже трогательным. — Значит, Грета была шлюхой? — Заметь, не я это сказал. — А почему бы и не Сюзанна, Маргарет, Лени? Эсэсовец не ответил. Ганс Вебер всего лишь рассказал им, что не единожды тайно возил хозяйку в «Лебенсборн», расположенный на юге Берлина, в клинику «Цеертхофер». Его информация была не очень точной — в этом неудобство пентотала, — но вскрывала решающее обстоятельство: Грета Филиц контактировала с «источником жизни» до своей беременности, начиная с апреля. Данный факт, возможно, подтверждал настойчивые слухи о «Лебенсборн». Говорили, что эти особые клиники иногда предоставляют кандидаткам на материнство рекомендованных производителей. Вот почему молва ассоциировала эти заведения с борделями… Обратилась ли Грета в клинику «Цеертхофер», чтобы найти подходящего отца своему ребенку, раз уж гомосексуал-муж был не в состоянии ее оплодотворить? Неужели у нее не было никакого любовника, способного оказать ей — добровольно или нет — такую услугу? Симон Краус, например? — Высади меня здесь, — велел Бивен. Они еще не доехали до Принц-Альбрехтштрассе, 8, но он не хотел, чтобы его видели вылезающим из «Мерседеса-Мангейм WK10», за рулем которого сидела женщина с короткой стрижкой. Ему не следовало слишком высовываться. Минна затормозила и повернулась к нему. Только тогда она заметила его застывшее лицо и опустошенный взгляд — будто он направлялся в конкретный ад, известный ему досконально. Он снова надел форму без погон и знаков различия, воняющую трупами и свернувшейся кровью. — С тобой все в порядке? — Не обращай внимания. — Что это за новая работа? — Говорю ж, не обращай внимания. Его даже пожалеть не получалось. С точки зрения Минны, в этой дерьмовой нацистской Германии коль уж стал сволочью, то навсегда. Бивен годами избивал евреев, коммунистов, цыган, гомосексуалов. И вдруг его совесть замучила? Ему вдруг стало невыносимо хладнокровно увечить ни в чем не повинных и совершенно беспомощных людей? Если кто и будет сокрушаться над его судьбой, то только не она. Однако, несмотря на всю неприязнь и отвращение, которое он периодически у нее вызывал, она поймала себя на том, что кивнула, когда он бросил: — До вечера. Прямо пожилая супружеская пара. Ну и дичь! Она рванула с места, не дожидаясь, пока он захлопнет дверцу. Теперь следовало разузнать побольше о «Лебенсборн». Ничего нет легче. Она знала одного из главных благотворителей Черного ордена. Главного förderndes Mitglied[146] этих господ. Этот щедрый даритель, тайный благодетель нацистов, был не кем иным, как братом ее отца, — это его в немецкой прессе называли «бароном асфальта». Или же, если вам так больше нравится, для членов клана фон Хасселей — «дядюшкой Герхардом». 101 Герхард фон Хассель жил в просторной усадьбе недалеко от виллы «Баухаус», на подступах к Грюнвальдскому лесу. Как и родители Минны, он не стал дожидаться, пока квартал Далем войдет в моду, чтобы выбрать место для своей резиденции. На самом деле этот дом был выстроен его отцом еще в начале века. В глубине тенистого парка, засаженного деревьями с шелестящими кронами, спокойно благоденствовало одно из самых крупных промышленных состояний Германии. Ничто и никто, и уж конечно не нацизм, не могло потревожить дядюшку Герхарда за стенами его крепости. В детстве Минна боялась этого дома. Здание — то ли в неоготическом стиле, то ли в неоренессансном, определить не представлялось возможным — имело два крыла с многочисленными окнами и башенками. Ансамбль всем своим весом тяжело упирался в землю, отражаясь в озере, лежащем на галечном ложе, и хруст этой подрагивающей гальки Минна до сих пор ощущала под ногами. Разумеется, в центре пруда возносился фонтан, ангелы на котором, казалось, подсаживали друг друга, карабкаясь вверх среди журчания воды. Вдоль обоих крыльев на галерее с деревянными колоннами располагались стойла, где содержались лошади — и чувствовали себя как у бога за пазухой. Это было единственное счастливое воспоминание о дядином доме, сохранившееся в памяти Минны. Долгие прогулки верхом по семейным владениям, таким обширным, что казалось, будто вокруг дикая природа. Минна не предупредила о своем приезде, но она знала привычки Герхарда. Дядюшка, то ли вдовец, то ли разведенный, она точно не помнила, любил по утрам оставаться дома, управляя своей империей с помощью телефона, пневматической почты, телеграмм и разных скрепленных личной печатью писем. Глас Герхарда был не гласом диктатора, а звуком из диктофона — или с восковых цилиндров, если вам угодно. Сразу при входе вы попадали в царство мрамора. Определяющими словами здесь были твердость и блеск. Мрамор на полу. Мрамором отделана широкая лестница с такими же холодными ступенями. Мраморные панели обрамляли вестибюль, леденящий, как могила. Ваши шаги звучали здесь подобно звонящему по вам колоколу. Но Минну это не особо впечатляло — она стоптала свои детские башмачки на этих полированных поверхностях, она скользила по ним, как по льду, играла в классики, каталась на велосипеде… Стеклянные створки дверей распахнулись, пропуская дворецкого, чье имя Минна забыла. Слуги в таких огромных домах представляли собой нечто среднее между человеческим существом и автоматом. Нечто жесткое, механическое, такое же отлаженное, как колесики часов на комоде. Минна была дочерью богача. Она была привязана к этой челяди (и дядиной, и собственной семьи), но как привязываются к безделушкам, предметам, мелочам домашнего очага. Иногда их заменяли. И через несколько дней предыдущие уже исчезали из ее памяти. — Герр фон Хассель сейчас вас примет. Слуга обращался к ней как к иностранному дипломату, явившемуся с визитом к монарху. Что дядя, что она сама того не стоили: ни Минна, безработный психиатр, ни ее дядя, промышленник-асфальтоукладчик, с каждым днем все больше компрометирующий себя связями с нацистами. Гостиная напоминала фойе отеля «Адлон»: те же баварские своды, те же жуткие картины на стенах, тот же антураж пещеры, перенесенной прямиком из вагнеровских либретто. Герхард внес персональную нотку, добавив несколько старинных доспехов и развесив по стенам алебарды. Как и положено, камин высился слева, такой внушительный, что там можно было бы зажарить целого кабана. Кожаные кресла, дубовые столы, турецкие ковры дополняли обстановку, выдержанную в ржаво-коричневых тонах. — Моя дорогая, — неожиданно проговорил низкий голос, звучащий здесь так же естественно, как колокол в церкви. Ох уж этот Герхард. Широкое мощное тело, казалось готовое штурмовать пространство, квадратное лицо с твердыми углами, словно вырубленное долотом. Первое слово, приходящее на ум, было «плотность». Все его существо дышало особой насыщенностью, словно он состоял из магмы, которая, охлаждаясь, сжалась, превратившись в свою противоположность. Глядя на него, Минна представляла себе сердце мертвой звезды, которое, как считалось (интересно, кто это смог подсчитать), состояло из вещества, кофейная ложечка которого весила столько же, сколько «мерседес». Его лицо в плену у собственной массы выглядело торжественным, как военный парад. Было любопытно наблюдать за тем, как менялись его выражения: они не следовали плавно одно за другим, а переключались, словно по щелчку, как если бы его черты состояли не из плоти и мускулов, а из металла и зубчатых передач. А характерный смех — волчий оскал, ослепительные зубы — всегда длился лишнюю долю секунды, ровно столько, чтобы нагнать страх. Зато светлые глаза, напротив, обладали необычайной палитрой оттенков, плавно отражая все нюансы чувств и переживаний. И если взгляд не дышал холодом, а пылал, то его синева напоминала верхушку пламени, где оно всего жарче. Что было приятно в дядюшке Герхарде, так это полное физическое и социальное соответствие. До последнего стежка своего костюма он выглядел тем, кем и был: солидным человеком, одним из самых влиятельных промышленников Третьего рейха, каждое решение которого потрясало экономику Германии. Ничего общего с нацистскими руководителями, которым мало было применения на практике их невразумительных и смертоносных принципов, так они и физически выглядели самозванцами. Как распознать идеального арийца? Легко. Он блондин, как Гитлер, высок, как Геббельс, и строен, как Геринг[147]. Минна не была медиумом, но при виде этого расплывшегося в улыбке человека, распахнувшего ей объятия, она с легкостью могла предсказать, что семейство фон Хассель переживет нацизм, войну и разгром. Однажды, не так давно, Герхард сказал ей: «Мы работаем на другого фюрера, моя дорогая, куда более могущественного, чем этот человек с усиками. На бога, который стоит неизмеримо выше их жалких попыток изменить ход истории, а именно — на деньги. Мир основан на первом капиталисте в истории: на человеке. Вот самая надежная ценность, она никогда не идет на понижение и не теряет эффективности: бешеный эгоизм человеческого существа». — Чему обязан удовольствием тебя видеть? Он обнял ее так крепко, что у нее заболели плечи. От дяди исходил странный аромат: смесь сандалового дерева и лаванды, а еще запах недавнего завтрака: кофе, горячие тосты… Не дав ей времени ответить, он продолжил: — Как поживает твоя клиника? Он спросил без всякой иронии. Во всех великих семьях есть свой маргинал, артист, чудак — маленькая слабость любой династии, достойной этого названия. У фон Хасселей такой была Минна. У нее душа не лежала рассказывать, что Брангбо сгорел, а те, кто это сделал, как раз и финансировались из щедрых пожертвований фон Хасселя. — Все хорошо. Он положил ей руки на плечи — разница в масштабах была поразительной. Она доходила ему до груди, и в один его пиджак можно было запихать четверых или пятерых таких, как она (если, конечно, поставить их боком). — Коньяку? Герхард был в курсе пороков племянницы. Она поспешно приняла предложение. Было одиннадцать утра. Промышленник подошел к сервировочному столику с батареей бутылок и графинов. Повернулся к ней спиной, и Минна смогла оценить гармонию момента: мощные плечи, низкий звон стеклянной пробки, ударившейся о горлышко графина. Она представила себе льющийся прозрачный алкоголь, густой, как янтарь. Почувствовала, как волна желания защекотала кожу под волосами. — Ну так что, малышка? Что тебя привело? Протянув ей бокал, он силой усадил ее в кресло. — Я пришла поговорить с тобой о «Лебенсборн», — уверенным тоном заявила она. 102