Он взял свою пинту разливного, потому что не переносил сладкий, плотный вкус настоящего эля, который они всем пытались впарить, и пошел вместе с ней в свой угол, захватив местную газету и ручку, если ему надо будет что-нибудь пометить. Там все было про стрельбу. Три смерти. Никаких зацепок. Никаких улик. Куча воды, растянутой на несколько страниц, но ничего содержательного. Ничего такого, о чем бы ему стоило беспокоиться. Двадцать восемь Саймон Серрэйлер лежал на полу на спине и перекатывался сначала на левый, потом на правый бок. Налево, направо, налево, направо. Он был высоким мужчиной, и его часто беспокоила спина, но последние две недели он работал по пятнадцать часов, и даже понимая, что ему надо бы сходить к физиотерапевту подлечиться, он не мог найти на это времени. Он перекатился слева направо еще дюжину раз и снова лег на спину, закинув руки за голову, в своей тихой гостиной. Скоро начнут звонить колокола. По четвергам вечером проходила большая тренировка. На этот раз он смог только немного заставить поскрипеть половицы, приходящие в прежнее положение после его небольших упражнений. Еще упражнения помогали прочистить мозги. А это ему было нужно. Он слишком долго был в игре, чтобы тащить это с собой еще и домой. Сегодня днем он сказал в участке: «Мы достанем его, и я скажу вам, почему. Потому что он совершит ошибку. Да, он умный и хитрый, да, он все тщательно планирует. Но при обращении с огнестрельным оружием можно допустить множество ошибок, и рано или поздно он одну из них допустит и выдаст себя. Я не хочу сказать, что мы должны сидеть и ждать, пока он это сделает. Мы будем проявлять максимальную активность в отношении этого дела. Но я уверен, что, как только он облажается, мы будем рядом и не упустим его». Он верил в это. Он закрыл глаза. Потом открыл их и оглядел свою комнату, черпая силы из царившего в ней спокойного порядка. Затем поднялся, сделал несколько разворотов и пошел плеснуть себе виски. Этот вечер он собирался провести дома, в одиночестве, за просмотром документального фильма об Италии и чтением книги Саймона Себага-Монтефиори про Сталина. Это было его личное время, в котором он так отчаянно нуждался и которого с нетерпением дожидался, и его было настолько мало, что он ценил каждую минуту. Он хотел просмотреть свои блокноты с рисунками из отпуска на Фарерских островах этой весной, где он наглотался морозного воздуха, находился среди морских птиц и домов с камышовыми крышами и где чувствовал одновременно невероятное воодушевление и глубокий покой. В будущем году у него планировалась выставка, и половину рисунков он выберет оттуда, а вторая половина будет состоять из портретов, в основном его матери. Он хотел провести тщательный отсев, расположить их в идеальном порядке, а это потребует много времени в тишине. Он растянулся на диване. Ему не хватало не только времени. Он нуждался в тихой эмоциональной гавани и понятия не имел, где ему найти такую. У мужа его сестры нашли опухоль мозга. Саймон знал достаточно, чтобы понять, что шансов у него мало. Он искренне восхищался Крисом, и ему сложно было представить, каково будет остаться без него, но его голову и сердце больше занимала его сестра. Ее будущее с тремя маленькими детьми и напряженной работой, но без любимого мужа казалось невообразимым. Ей нужен будет Саймон. А ему нужны будут силы, время и любовь для всех них. Потому что больше никого не останется. Колокола собора начали свой перезвон. Саймон подошел к окну и посмотрел вниз, на площадь. «Неправда, — настойчиво твердил голос у него внутри, — не правда, и ты знаешь это. Есть еще папа. А теперь — папа и Джудит». Джудит Коннолли. «Она милая женщина, — продолжал голос. — Она мягкая, добрая, кажется искренняя, и она сделает твоего отца лучше. Какая может быть причина для того, чтобы испытывать к ней такую враждебность? Никакой». Теперь, когда на работе ему приходилось ловить рыбу в мутной воде в состоянии полной неопределенности, Крис заболел и, возможно, умирал, а Джудит заняла место его матери, он не мог найти успокоение ни в чем, не мог получать удовольствие от рисунков и от планирования выставки, не мог успокоиться и просто жить. Зазвонил телефон. — Сай? Кэт. Она плакала. — Я еду, — сказал Саймон. Это была еще одна теплая ночь, медленный уход лета продлился еще на один день. В его квартале не было ни души. В ночи продолжали звонить колокола. Саймон постоял минуту и послушал. Он не был особенно музыкальным или религиозным — он оставил это Кэт. «Я занимаюсь Богом и музыкой за нас обоих», — как-то сказала она. Но он подумал о Крисе, который был обречен столкнуться со страшной болезнью, страшным лечением и, вероятнее всего, со страшной смертью, и его мысли были близки к молитве как никогда. Если ГРСИ возникнет с новым делом и будет похоже, что они собираются работать вне Лаффертона достаточно долго, он решил, что попросит их обойтись без него. Он был нужен здесь, а не в другом конце страны, где будет гоняться за каким-нибудь неуловимым и загадочным преступником. Впрочем, если говорить о таком, то далеко за ним ехать не надо. Когда он выехал на узкую городскую улицу, у него зазвонил телефон. Он его проигнорировал. Сейчас на первом месте была Кэт. Двадцать девять — Джейми, замолчи и давай спать. Спать у него получалось отлично. Если бы не это, Бетан Дойл уже давно бы с катушек слетела. Он просыпался раньше шести, но в любом случае им надо было выходить из дома в семь, так что это не имело значения. Она отводила его в детский сад, а потом садилась на автобус до Бевхэма, чтобы быть там к восьми. Каждое утро превращалось в ад, но уж лучше это, чем зависеть от Фостера, лучше быть независимой, лучше сидеть без денег. С деньгами у нее сейчас и правда было не очень — после того как она оплатила детский сад и все счета. Но зато она была самостоятельной женщиной. И если ее бизнес со свадебными платьями пойдет в гору, то она, наверное, даже сможет бросить утреннюю работу. Джейми завыл. Она закрыла дверь и включила ему Улицу коронации, но вой был слышен даже из-за стенки. Все с ним было нормально. Телевизор тоже завыл — так уж звучала фирменная заставка Улицы коронации, — и на некоторое время отвлек Джейми. Бетан пошла на кухню и включила чайник; но, когда она вышла, Джейми рыдал так громко, что из соседней квартиры начали стучать. Она зашла в темную спальню. Его манеж стоял в одном углу комнаты, ее кровать — в другом. Убогая маленькая комнатка. Ей внезапно захотелось разнести тут все вокруг, так она ненавидела убожество. И улицу, на которой они жили, и людей по соседству, и все вокруг. Она обращалась в совет за социальным жильем, но ей предложили вариант в самом жутком районе Бевхэма, а она хотела остаться здесь. Лаффертон был шагом вперед, и здесь она была далеко от Фостера. И школы здесь были хорошие, если думать о будущем. Если она сможет найти работу здесь и не платить за проезд, все станет еще лучше. У нее были планы. Все продвигалось очень медленно, но планы у нее были. Джейми не был запланированным, далеко нет, но он родился, так что ее планы касались их обоих. Дети вырастают, это все не навсегда. Ее план был пойти в колледж, изучить дизайн и предпринимательство и открыть собственный свадебный салон вместо того, чтобы шить дома. Ее реклама уже принесла ей несколько заказов. Сейчас у нее на очереди было прекрасное платье с бисером. Если бы она только могла выйти на улицу и наорать на всех этих девочек, которых контролируют парни, как и ее когда-то. Если бы она только могла заставить их увидеть. Но она это сделает. Она была уверена. Она убрала влажные волосы Джейми у него со лба. В комнате было душно. Наверное, поэтому он не мог отключиться. Бетан отдернула шторы и приоткрыла окно. В комнату ворвался теплый ветерок и поднял в воздух одеяльце Джейми, свисавшее с края манежа. Он засмеялся. А еще ветер принес запах жареной рыбы с картошкой. Она бы убила за порцию горячей рыбы с картошкой, но это была одна из тех вещей, о которых не предупреждают: ты буквально застреваешь дома и сидишь с ними как пришитая. Другая мать, может, и оставила бы своего ребенка, побежав в забегаловку в паре кварталов. А какая-нибудь еще и задержалась бы, чтобы пропустить пару стаканчиков. Некоторые оставляют своих двоих или троих детей на старшего, искренне полагая, что на десяти- или двенадцатилетнего ребенка уже вполне можно возлагать такую ответственность. Запах картошки дразнил ее. — Джейми, ложись. Давай, уже ночь, пора спать. Ложись. Он стоял на коленках, но теперь подтянулся на решетках манежа и протянул к ней свои ручонки с улыбкой во все свое пухлое личико. — Джейми, давай, ложись. Смотри, тут мышка. В дверь кто-то позвонил. Джейми начал скакать на месте, одной рукой маша мышке, а другой держась за манеж. Она не пойдет открывать. Наверняка кто-то что-то собирает, или продает, или, может, это просто дети. Дети тут были невыносимы, но она их не винила. Им было скучно. Джейми все еще стоял на ногах и теперь начал долбить по краю манежа. Иногда он долбился об него головой и будил ее. Это ее беспокоило. Зачем он бьется головой так сильно, что наверняка делает себе больно? Она упомянула об этом в разговоре с доктором, когда отводила его на очередную прививку, но его, кажется, это не особенно заинтересовало, так что он просто пожал плечами и сказал: «Иногда они так делают. Один из моих так делал». Бам. Бам. Бам. А потом снова зазвонил этот чертов звонок. Она оставила дверь спальни открытой, чтобы Джейми мог слышать ее. Если она ее закрывала, он начинал стучаться головой и трясти решетку манежа еще сильнее. У нее на двери висела цепочка. Она всегда была осторожна, закрывала окна по ночам и не снимала цепочку с двери, если была дома одна, то есть большую часть времени. Она отперла замок и приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы натянулась цепочка. — Ау? Тишина. Чертовы дети. Она не стала снимать цепочку, просто высунула голову подальше из двери. От внезапного звука выстрела Джейми резко сел в своем манеже. Он распахнутыми глазами смотрел через решетки на то место в коридоре, где только что стояла его мать, а теперь лежала и не двигалась. А потом он начал кричать. Он кричал очень долго. Входная дверь захлопнулась, а его мать все еще продолжала лежать на полу. Джейми стал долбить по решетке манежа. Никто не пришел. Через какое-то время он сел и стал глядеть на свои ноги, а потом дополз до мышки и лег, прижав игрушку к лицу. Он покричал еще пару раз, но рядом была мышка, мягкая и приятная, так что в конце концов он заснул. Свет в коридоре оставался включен, и спустя какое-то время сквозь открытое окно спальни на подоконник начал капать дождь. Ребенок проснулся, заворочался, попытался накрыться одеялом, но потом его снова одолел сон. Он просыпался дважды, и один раз встал и начал колотить по манежу, сначала кулаками, потом головой. Он долбился очень долго. Его мать по-прежнему лежала на полу и не подходила к нему, и свет все еще горел. Дождь усилился, насквозь промочив занавески. В конце концов темнота вокруг побледнела и посерела, и ребенок распластался в манеже и заснул, накрыв собой мышку. Он проспал до шести часов, потом до семи и не просыпался до восьми утра. Но ничего не изменилось. Дождь стучал в окна, и свет по-прежнему был включен, и его мать все еще лежала на полу в коридоре, и ребенок начал плакать, но теперь уже тихо, осознав бесполезность криков и долбежки по манежу, голодный, грязный и замерзший. Но ничего все равно не произошло. Ничего не изменилось. Никто не пришел, и его мать не поднялась. Тридцать Джейн неспешно ехала по длинной дороге между рядами качающихся тополей, листья которых мягкими золотыми кучами лежали на траве. Монастырских построек видно еще не было. Только ухоженные луга по обе стороны и деревья парка. Многие деревья, конечно, погибли и были срублены, и их заменяли уже новые, высаженные и выращенные на тех же самых местах, чтобы парк не так сильно отличался от того, что было в XVIII веке, когда он был разбит. Через пятьдесят лет аббатству на вечное пользование также были дарованы главное здание и сто с лишним акров земли. Теперь это стало предметом для беспокойства, как поняла Джейн вскоре после прибытия. Когда-то в общине состояло сто двадцать монахинь. Даже тридцать лет назад их было больше семидесяти. Сейчас их оставалось только двадцать две, и больше чем половине из них было далеко за восемьдесят. Изредка появлялись новые послушницы, и только некоторые из них принимали постриг и оставались. Но через десять лет монахинь уже явно будет недостаточно, чтобы обеспечивать содержание построек и территории. На самом деле их недостаточно и сейчас, но у них очень щедрая жертвовательница. Когда она умрет, совершенно непонятно, что станет с монастырем и монахинями. Джейн остановила машину, вышла, и ее тут же окутала удивительная тишина. Легчайший шум производил только ветерок, колышущий ветви тополей и шуршащий собранными листьями, но в остальном — ничего. Тишина. Самая удивительная, осязаемая тишина, которую она знала. Она наполнила ее чувством спокойствия, как и каждый день на протяжении тех шести месяцев, что она провела здесь. Тишина на это время стала частью ее, нашла себе место у нее внутри и оставалась с ней, будучи ее опорой даже после того, как она ушла. Теперь, когда она снова вдохнула ее и позволила ей себя заполнить, она почувствовала, что ее внутренний ресурс возрос и его хватит еще на несколько месяцев. Если бы вопрос был только в том, чтобы жить с этой тишиной, она до сих пор была бы здесь. Было десять минут двенадцатого. В аббатстве сейчас должны были работать. Она вернулась в машину, обогнула главное здание, припарковалась, снова вышла и стала прогуливаться по территории. Вокруг не было ни души. Вдалеке она увидела щиплющих траву оленей. По стволу одного из деревьев стремительно сбежала белка и уставилась на нее. Джейн пошла дальше, к старому дубу со скамейкой, опоясывающей его ствол, на которой она столько раз сидела, читала, размышляла, произносила молитвы. И боролась с собой. И так приятно было посидеть здесь теперь, когда борьба прекратилась и решение уже было принято. Оно было сложным и болезненным, но теперь она точно знала, что, как бы ни была она счастлива вернуться сюда в качестве гостя, она поступила правильно, когда уехала.