Ее жизнь была нагромождением реализованных и нереализованных планов, печалей и, самое главное, тревог и беспокойства — на протяжении целых двух лет, как она сейчас поняла. Это началось, когда она переехала в Лаффертон, который оказался для нее во многих смыслах неподходящим местом, хотя в некоторых — очень подходящим. Но в Лаффертоне события разворачивались слишком пугающе и непредсказуемо. Она была наивна, она противостояла одним людям, другим не давала шанса. Еще до того, как она была рукоположена в священники, ее очаровывал идеал монашества, она много читала о нем в прошлом и настоящем, и часть ее всегда стремилась к затворничеству. Она пришла в аббатство в эмоционально уязвимом состоянии и полном раздрае, и здесь она смогла излечиться и до некоторой степени обрести умиротворение. Здесь она смогла примириться с собой, посмотреть на некоторые вещи со стороны и, как ни странно, довести до конца свое затянувшееся взросление. Она чувствовала удовлетворение, время текло легко и приятно. Но с самой первой недели, хоть она и цеплялась за свои мечты, хоть и осознавала, что многое получает от этого места и обитающих в нем людей, она понимала, что такая жизнь была не для нее. Не навсегда. Здешняя действительность оказалась для нее не чересчур возвышенной, а чересчур прозаичной, и больше всего ее выбивала из колеи клаустрофобия, которую она испытывала, живя с небольшой группкой женщин в замкнутом пространстве. Потому что существование в монастыре было по-настоящему замкнутым, несмотря на то что главное здание было огромным, а по парку и садам можно было гулять свободно и без ограничений; Джейн затосковала по большому миру. Она поняла, что романтизировала монашескую жизнь и ошибалась по поводу собственной способности ее вести. Эта истина стала для нее шоком и настоящим уроком смирения. Она была пристыжена и упала духом, но другие монахини отнеслись к ней с потрясающей и исключительной добротой и здравомыслием. «Ты не первая, ты не последняя», — сказала тогда аббатиса. Сестра Кэтрин была реалисткой. Джейн встала, вернулась к главному зданию и зашла в загон, где расхаживали курицы и выискивали зерна в траве вокруг своего деревянного курятника. Она услышала звук работающего оборудования и ступила за ворота. Всю фасоль уже собрали. Одна из сестер, в грубых сапогах и наушниках, аккуратно подоткнув рясу, шла по широкой полоске земли с культиватором. Джейн увидела, как она дошла до противоположного конца грядки, ловко развернулась, пошла навстречу к ней, подняла глаза и начала неистово ей махать. Монахиня выключила машину. В воздухе стоял густой запах свежевспаханной земли. — Джейн! Эти волосы я узнаю повсюду! Как прекрасно снова тебя увидеть. Ты останешься у нас? Ты останешься на обед? — Сестра Томаис заключила Джейн в свои теплые объятия, а потом, улыбаясь, отодвинула ее от себя, чтобы как следует рассмотреть. — Ты так хорошо выглядишь. Мирская жизнь тебе идет. Здесь ты немножко осунулась, знаешь, а теперь — ты только посмотри! Мне никто не сказал, что ты приедешь. Представь себе, когда ты уезжала, я только все засеивала, а теперь мы уже почти все собрали, и я подготавливаю землю под осенние конские бобы — рассада уже подошла. Пойдем тогда в дом — аббатиса знает, что ты здесь? — она будет в восторге, все будут рады тебя видеть, тем более ты так хорошо выглядишь, мирская жизнь тебе идет, я уже говорила? Ну да, так и есть, и, конечно, мы очень скучаем по тебе, но, глядя на тебя сейчас, Джейн, я думаю, это к лучшему, ты нужна где-то в другом месте. Ну, теперь расскажи, где ты сейчас, что делаешь? Добродушная и активная сестра Томаис болтала без умолку всегда, когда они не соблюдали молчание, как будто на протяжении долгих часов в ней копились слова, которые вырывались наружу сразу же, как только снималась преграда. Остальные говорили мало всегда, будто забыли, как это делается: утратили речь, так надолго запертые здесь, в своем мире молчания и созерцания. Все монахини могли свободно разговаривать с посетителями в любое время. Гостеприимство и комфорт приезжающих здесь ставились на первое место. Это диктовала обыкновенная культура. В монастыре во многих отношениях оказалось гораздо культурнее, чем ожидала Джейн. Это была одна из тех вещей, по которой Джейн скучала, как и по ставшей привычной взаимной вежливости и внимательности. Здесь люди по умолчанию ставили на первое место интересы других. Это был их стиль жизни. Контраст с внешним миром был разительный. Большинство монахинь, которые не покидали стен монастыря со дня своего прихода сюда, не выжили бы за его пределами. Аббатиса выходила часто. Она прекрасно понимала, что мир собой представляет, но относилась к этому с удивительным спокойствием. В конце концов, она была исключительно женщиной. Они зашли в заднюю дверь, у которой сестра Томаис скинула свои ботинки, а потом прошли дальше, в само здание. — Ты же не будешь против пройти здесь, Джейн, правда, а то нам пришлось бы весь его обходить, к тому же мы починили то самое окно, посмотри, а еще недавно заново покрасили стены в коридоре, не чувствуешь запах краски? Они прошли по свежевыкрашенному коридору через те помещения в доме, которые предназначались для внутреннего пользования, а потом оказались в парадной части аббатства. Запах краски тонул в другом запахе, который снова ударил в нос Джейн и отозвался самыми живыми воспоминаниями об этом месте — так же как и звуки аббатства: звон колоколов и стук шагов по коридору, поочередно следовавшие друг за другом, когда монахини поспешно и тихо направлялись в часовню. Этот запах был свойственен в равной степени монастырям и интернатам — это был запах полироли для пола и готовящейся еды. Дверь в швейную комнату была приоткрыта, и из-за нее доносилось жужжание машин. В офисе был слышен мягкий стук пальцев по клавишам. Мокасины Джейн на резиновой подошве скрипнули на половицах, когда они свернули за угол, прошли мимо часовни, мимо двойных дверей трапезной, а потом завернули еще за один угол, где находилось высокое прозрачное окно, которое впускало поток солнечного света, льющегося на серебряную вазу с лимонно-желтыми хризантемами перед большим деревянным крестом. * * * Когда Джейн начала сомневаться, для нее ли религиозная жизнь, сестра Кэтрин внимательно ее выслушивала, время от времени вставляла свои ремарки, но никогда не подталкивала в ту или иную сторону и никогда не торопила с принятием решения. «Ты можешь оставаться здесь столько, сколько тебе нужно, — говорила она. — Не торопи время. Никто не будет выгонять тебя до того момента, как ты сама решишь уйти. Или остаться». Джейн сразу становилось лучше. Аббатство оказалось не тем, чего она ожидала, и не тем, чего, как она думала, она хотела. Жизнь тут была рутиной, причем преимущественно отупляющей. Ей нравилась тишина и спокойствие, та размеренная, неторопливая манера, с которой женщины занимались своими повседневными делами. Но ей не хватало стимулов и вызовов внешнего мира. Не шума, не суеты, а новизны каждого следующего дня. Здесь новизна практически полностью отсутствовала. Отчасти в этом была суть, и она была удивлена, насколько сильно ей этого не хватало. Молитвенная жизнь для нее не была проблемой, хотя ей было проще зачитать чин самостоятельно, чем участвовать в общих службах, проще проводить время за молитвой у алтаря в своей комнате. Ее комната. Ей самой от себя было смешно. Ее комната была одной из главных проблем — как бы нелепо это ни звучало. Ее комната больше походила на безликий и функциональный номер в гостинице, чем на монашескую келью. Она была скудно обставлена, но не лишена комфорта. Окна выходили на край сада. Она была крайне невыразительна, Джейн никогда не чувствовала ее своей, и в ней вообще не было никакой атмосферы. Односпальная кровать под светло-голубым покрывалом, шкаф из светлого дерева в стиле 1930-х, небольшой стол с темным деревянным стулом — его грохот ее почему-то страшно раздражал; туалетный столик без зеркала. Кресло, обитое бежевым плюшем, который часто встречается в домах пожилых людей. Настольная лампа на ножке, которая постоянно ломалась. Распятие на столе. Репродукция возрожденческого «Изгнания из Рая» на стене. Депрессивные миазмы проникли в нее сразу же, как только она впервые зашла в эту комнату, и никуда не испарялись, а проникали все глубже и глубже каждый раз, когда она заходила сюда вновь. Пещера отшельника, вырубленная в скале, или келья в средневековом монастыре с выбеленными стенами, собственной грядкой за высокой каменной стеной и простым соломенным матрасом на полу. Похоже это было на то, чего она так жаждала? Теперь она взирала на собственные ложные и нелепые ожидания почти что со стыдом. В день своего отъезда она разделила скромный обед с аббатисой, которая организовала его за своим столом у окна, потому что твердо верила во встречи тет-а-тет и разговоры за принятием пищи как способ решать многочисленные проблемы и разногласия внутри своего сообщества. Это было приятно, беседа вращалась вокруг множества вещей — ситуации в мире и политике, опасности третьей мировой войны, места монашества в современном обществе, образования, роли женщины в Церкви. Аббатиса не была священницей. Никто из монахинь не был рукоположен, и Джейн трогало уважение к ее статусу, проявляемое женщинами, которые были гораздо старше и опытнее ее. Когда сестра в услужении принесла кофе, они переместились в пару кресел у открытого окна с видом на парк, и Джейн сказала: — Я здесь не на своем месте. Я была не на своем месте дома. Я была не на своем месте в Лаффертоне. Я боюсь, что я нигде не буду на своем месте, сестра. — «Не знает покоя сердце наше, пока не успокоится в Тебе»[2]. Эти слова что-то для тебя значат, Джейн, если только я не оцениваю тебя совсем не правильно. Ты не нашла то, что искала, здесь, но это никак не связано с отсутствием у тебя веры или тем более с ее потерей. — Нет. Пребывание здесь укрепило мою веру — в этом я убеждена больше, чем в чем бы то ни было. — Я рада. Но внутреннее спокойствие и уверенность очень ценны, и если у тебя есть вера, а она у тебя есть, то поиск своего реального места в мире не будет для тебя труден. — Нет? — Нет. Может быть, он займет много времени. Ты можешь пойти в нескольких направлениях, но любое из них обогатит твой опыт. Если я что-нибудь и знаю наверняка, так это то, что ничто никогда не бывает потеряно впустую. Полностью — никогда. — Да. Но что за направление у меня сейчас? — Когда ты только прибыла сюда, как об одном из своих желаний ты говорила о возобновлении академической деятельности. Я знаю, что ты много времени проводила в нашей библиотеке. Это было полезно? — О да. Мне очень нравилось. Помимо чтения, конспектирования и уединенных размышлений, Джейн в библиотеке занималась еще и работой, и время, проведенное здесь, было одним из самых приятных в период пребывания в монастыре. Еще у нее была работа в прачечной, которую она также выполняла с удовольствием, и в швейной мастерской, которую она ненавидела так же люто, как и уроки труда в средней школе. Теперь же улыбающаяся аббатиса поднялась из-за своего стола и пошла к ней, вытянув руки, чтобы сжать ладони Джейн в своих. — Джейн, какая радость! Как приятно видеть тебя! — Приятно снова вернуться. Она говорила искренне. Было приятно знать, что это место всегда ждало ее. Она знала, что всегда сможет вернуться сюда, если ей понадобится место молитвы и тишины, хотя и понимала, вновь входя в эти двери, что никогда не захочет остаться здесь. — Как ты смотришь на то, чтобы прогуляться, Джейн? Мне бы не повредило размять ноги и сменить обстановку. Они прошлись до одной из чугунных скамеек. Олени отошли дальше, и теперь их стадо щипало траву на пологом берегу реки, небольшой участок которой протекал по территории монастыря. В воздухе кружила мошкара. — Сейчас не совсем сезон, — сказала сестра Кэтрин, — но мы все равно рады тебе. Зима будет долгой. Джейн взглянула на нее. Она была симпатичной женщиной, вероятно пятидесяти с лишним лет, и в ее речи слышались легкие нотки… Чего? Меланхолии? Задумчивости? Насколько это тяжело — сомневаться в своем призвании, даже в своей вере, а иногда, возможно, просто уставать от монашеской жизни, но все равно оставаться главой сообщества? Перспектива ничего не делать, сохранять молчание и не признаваться ни в чем из этого даже самой себе, продолжая поддерживать свою не-несчастливую рутину, казалась вполне приемлемой. Сомнение было не той темой, которую Джейн могла бы поднять при аббатисе. — Что ж, Джейн, ты выглядишь очень хорошо и у тебя более уверенный настрой. С нашей точки зрения мне, конечно, жаль признавать это, потому что нам бы хотелось, чтобы ты осталась с нами, но я очень рада, что ты, очевидно, приняла верное решение. На самом деле я никогда в этом и не сомневалась. — Вы хотите сказать, что и не рассчитывали на мой успех здесь? — Ой, ну что такое «успех»? Нет, я просто хочу сказать, что никогда не считала это место подходящим для тебя. Какое-то время они посидели в тишине, по-дружески помолчав. Солнце бросало косые лучи на осенние деревья, и олени побрели в их сторону. Джейн некуда было спешить. Прямо отсюда она поедет в Кембридж, а это не более часа пути, и до конца дня никаких дел у нее не было, только научная работа. Она занимала должность помощника капеллана в больнице в Кембридже, а еще замещающего капеллана в колледже Стефана Первомученика: она выходила вместо тех, кто уезжал на миссию. Также она работала над своей диссертацией по средневековому монашеству. Аббатиса залилась смехом, когда услышала об этом. «Это подходит тебе гораздо больше, Джейн! — сказала она. — Тебе точно понравится аскетичность северной Англии двенадцатого века, где монастыри еще были настоящими монастырями!» Как ни прискорбно, Джейн вынуждена была с ней согласиться. Аббатиса встала. — Мне пора идти, — сказала она, — но ты иди и повидайся с остальными, все будут очень рады тебя видеть, а сестра Томаис приготовит кофе. Но по пути в главное здание они встретили сестру Монику, выбежавшую из офиса с болтающимися на груди очками на шнурке. — Джейн, дорогая, это просто невероятно! Десять минут назад нам позвонили и стали спрашивать о том, где тебя можно найти, и я как раз искала твой нынешний адрес, когда на секунду отвлеклась, подняла голову — и вот она ты! Я глазам своим не поверила! — Но кто мог звонить мне сюда? — Доктор Дирбон из Лаффертона. Можешь перезвонить из моего офиса, дорогая. Тридцать один — Какого черта?.. — Серрэйлер выглянул из окна своего кабинета и увидел огромное скопление телевизионных фургонов на стоянке у участка. Территория была захвачена волочащимися проводами, людьми с камерами, другими людьми, которые что-то в эти камеры говорили, транспортом с открытыми настежь дверями, за которыми виднелись техники и их оборудование. — Вызовите ко мне пресс-секретаря. — Сэр. Как только закрылась дверь, зазвонил телефон. — Саймон, что происходит? Пресса у меня уже на голове сидит, в моем офисе сейчас председатель Полицейского комитета, а когда я включаю радио, я слышу, как кто-то рассказывает про неконтролируемую стрельбу в Лаффертоне. Ты можешь поговорить со мной? — Ну, мэм, наша парковка сейчас забита фургонами телевизионщиков. — Разберись с этим. У нас четыре мертвые женщины, три отдельных инцидента с огнестрельным оружием, и ни малейшего представления о том, кто за это ответственен. Я права? — В общем, да. Элейн Димитру была новенькой, очень милой и, как заключил Саймон, совершенно беспомощной, когда ее работа в качестве пресс-секретаря касалась дел, превосходящих по масштабу местные. — Я очень извиняюсь, они просто приехали и начали расставляться. Все из-за ребенка, сэр. Они все хотят историю о ребенке. Я выступила с пресс-релизом, но они были довольно агрессивны. — У вас есть с собой то, что вы им дали?