Если случался романс — в Моисее Соломоновиче проступали аристократические черты, и, если присмотреться, можно было бы увидеть щеголеватые усики над его губой, в иное время отсутствующие. Лишь одно объединяло исполнение всех этих песен — верней, от каждой по куплетику, а то и меньше — где-то, почти неслышимая, неизменно звучала ироническая, отстранённая нотка: что бы ни пел Моисей Соломонович, он всегда пребывал как бы не внутри песни, а снаружи её. — Перевели нашего тенора, — сказал Василий Петрович Артёму. — Теперь он по кооперативной части. Моисей Соломонович, между прочим, принёс с собою дюжину пирожков с капустой и ещё столько же с яйцом. Стол был не то чтоб очень богатый, зато разнообразный, уставленный и уложенный сверх меры. — Всё это поедать одновременно не есть признак воспитанного человека, а вот если с чаем — тогда другое дело, — объявил Мезерницкий. — Тогда сочетание рыбы, пирогов с капустой, тюленьего мяса, брусники и моркови становится вполне уместным. Посему, Граков, идите за самоваром — он клокочет на печи в коридоре. — А что, у вас аналой? — спросил Осип Мезерницкого. — Это не совсем аналой, — ответил Мезерницкий. — Это тумбочка! Приспособили! Все засмеялись. Показалось, что самовар окончательно занял оставшееся в келье место, но, когда — «в рифму к аналою», как подумал Артём, — появился по-прежнему прихрамывающий владычка Иоанн, все с воодушевлением потеснились ещё больше. — А я вот… конфет, — сказал владычка, выглядывая место, куда можно насыпать сладкого. — Конфеты пока держите при себе, — сказал Мезерницкий. — Сейчас мы попросим гостей отведать тюленьего мяса и на освобождённое место… выложим… Перед едой только владычка Иоанн и Василий Петрович перекрестились, больше никто, заметил Артём. Несмотря на свой зачаровывающий копчёный и солёный запах, тюленина оказалась безвкусной, как мочалка. Хотя, если закусывать её пирогами с капустой, запивать горячим чаем, получалось совсем даже ничего. Все жевали, и у всех на глазах стояли слёзы напряжения и умиления. — У вас ведь скоро кончается срок, Мезерницкий, — сказал Василий Петрович, который буквально уронил слезу, расправившись с тюленьим мясом. — И не говорите, Василий Петрович, — как бы невпопад и оттого смешно ответил Мезерницкий. — И куда поедете, опять в Крым? — спросил Граков. Мезерницкий с едким юмором посмотрел на Гракова, одновременно не отказывая себе в пироге с капустой. Так с набитым ртом и ответил: — Как же, в Крым, у меня же там гражданская жена… Оттуда в Турцию, из Турции в Париж, оттуда в Москву и снова на Соловки… Так и буду по кругу, — и запил всё это чаем. Моисей Соломонович беззвучно смеялся на слова Мезерницкого, Артёму тоже было смешно. Зато Василий Петрович совсем не улыбался. — А всё-таки куда соберёшься, милый? — спросил владычка Иоанн. — А в Москву, куда же, — спокойно ответил Мезерницкий. — Какую Москву, бегите в деревню, а то опять за манишку и в конверт, — сказал владычка Иоанн и даже показал рукой, как Мезерницкого схватят за манишку. Тут уже все засмеялись, даже Осип, которому смех был вообще несвойственен: речь прозвучала из уст владычки крайне неожиданная и оттого ещё более трогательная. — Вылечили вашу хворь, владычка? — спросил спустя минутку Артём у батюшки Иоанна. Все уже были распаренные и понемногу наедались. Самый крепкий аппетит оказался у Моисея Соломоновича и Осипа, который был сегодня неразговорчив — видимо, предпочитал одного внимательного собеседника сразу нескольким шумным. — Нет, милый, — ответил владычка, — Зиновия выписали. А мне только разрешают погулять на свежем воздухе — размять колено. Вот я к вам и завернул по приглашению Василия Петровича, — и кивнул Василию Петровичу. Открылась дверь, и Артёму пришлось ещё раз удивиться — на этот раз Бурцеву. «С другой стороны, он же тут был — отчего бы ему не зайти, — сказал себе Артём, спокойно глядя на Бурцева. — Тут никто не в курсе твоих с ним проблем». Бурцев разом измерил взором всех гостей — тем особым образом, который даёт возможность ни с кем отдельно не соприкоснуться глазами. — У вас тут… аншлаг, — сказал он. Бурцеву места действительно не было, но, кажется, Мезерницкого это нисколько не расстроило. Владычка Иоанн порывался подняться, а Моисей Соломонович — вообще выйти из-за стола, захватив, правда, с собою две конфеты, но Мезерницкий встал напротив Бурцева так, чтоб остановить любое движение за своей спиной. — Давно тебя не было, брат, — сказал Мезерницкий, и Артём сразу почувствовал в его обращении нечто почти уже дерзкое, словно тот захмелел от чая. — Всё в делах? Бурцев прямо посмотрел на Мезерницого и ничего не ответил. — Говорят, у тебя теперь новая должность. И, как я догадываюсь, ты пришёл с визитом, дабы я разделил твою радость, — сказал Мезерницкий. — Мне предложили перейти в Информационно-следовательский отдел, — спокойно ответил Бурцев. Он вёл себя очень достойно. — Как ты растёшь, — сказал Мезерницкий. — Скоро Эйхманиса сменишь, если с такой скоростью… Бурцев ещё раз посмотрел на своего теперь уже бывшего товарища и ответил: — Я не клоун, Мезерницкий. Только когда Бурцев вышел, Артём догадался, о чём был этот диалог. Клоуном сотрудник администрации Бурцев назвал музыканта духового оркестра Мезерницкого. * * * — Давайте-ка я сам, — сказал Борис Лукьянович Артёму. Артём с удовольствием снял перчатки в виде рукавиц и варежек — настоящие, как вчера пообещал Эйхманис, должны были доставить на ближайшем пароходе из Кеми. — Чемпион Одессы, — кивнул Борис Лукьянович, когда нового кандидата в спортсекцию привели под конвоем. Артём ничего не ответил, чтоб не выдать словом своих печальных опасений. По озадаченному виду Бориса Лукьяновича было понятно, что одесская школа — это не шутка. Лоб и нос, плечи и руки — всё выдавало в этом парне состоявшегося боксёра. Когда он снял свой замусоленный пиджак, стало совсем неприятно: мышцы его напоминали те мокрые и десять раз перекрученные рубахи, которые Артём когда-то выжимал вместе с матерью. К тому же парень был взбешён тем, что его вытащили из роты. Ни с кем соревноваться он желания не испытывал. Но и сдаваться тоже, похоже, не собирался. На Бориса Лукьяновича поглядывал с неприязнью. На Артёма вообще не смотрел. Поединок начался так стремительно, что, казалось, вот-вот и закончится. Борис Лукьянович, до сих пор смотревшийся как самое идеальное среди всех спортсменов сочетание скорости и силы, теперь выглядел мясисто, медленно и озадаченно. Одесский чемпион бил сразу и со всех сторон, словно у него было шесть рук, и каждая оспаривала право быть самой быстрой и дерзкой. Через минуту, к удивлению Артёма, Борис Лукьянович начал немного раздражаться, но поделать всё равно ничего не мог: достаточно было и того, что он до сих пор не упал, хотя один глаз у него уже заплыл и ухо пылало, как поджаренное. Вообще, ничего не мешало ему сказать: спасибо, голубчик, мы вас берём, — но Борис Лукьянович, похоже, немного потерял рассудок от частых зуботычин. Чемпион дышал через нос — и самое дыхание его было злое, раздражённое, жаждущее унижения соперника. — Здесь нет канатов, — бросил он с презрением. — Не соизволите ли соблюдать хотя бы видимость квадрата? Я не бегун, чтоб вас догонять. Донельзя обиженный этими словами, Борис Лукьянович кинулся на чемпиона и через мгновение лежал поверженный и распахнувшийся настежь всеми руками и ногами. Артём присел возле, похлопал по щеке, позвал — слава Богу, тот начал выплывать, постепенно осознавая смысл предметов, звуки, цвета, причину нахождения Артёма рядом. Через минуту он сел, придерживая себя за виски кулаками. Чемпион, сняв рукавицы с варежками, с необычайной брезгливостью побросал их прямо на землю, встал спиной к Борису Лукьяновичу, натянул свой пиджак и красиво засунул руки в карманы. Борис Лукьянович жестом попросил у Артёма очки — так, словно без очков не умел разговаривать. — Отлично работаете, — сказал он громко. — Вынужден ходатайствовать о переводе вас в спортсекцию. — Мне отвратительна вся ваша показуха, — сказал чемпион. — Вы отказываетесь? — спросил Борис Лукьянович. Чемпион некоторое время молчал. Борис Лукьянович успел за это время подняться, не отказавшись от помощи подавшего руку Артёма.