* * * Утром пришёл красноармеец, сказал: «Собирайся!». Артём спал плохо и мало, проснулся до зари и долго лежал лицом к стене, не шевелясь. Сначала пытался не думать — ничего не вышло, потом пытался думать — тот же результат. Пока Осип собирался на работу, Артём делал вид, что спит. — Что ж так пахнет духами, — несколько раз спросил Осип, нюхая воздух. — Артём! Артём, спишь?.. Или одеколоном? «Нет, бля, не сплю — дрова рублю», — мысленно отвечал Артём, желая Осипу, как в той приговорке, осипнуть и вообще провалиться к чёрту. …И потом красноармеец. Артём сидел на лежанке, пытаясь по его виду понять, что же теперь случится. Ничего понять было нельзя, пришлось собираться. О, эти болотные сапоги. Красноармеец внимательно смотрел, как Артём их надевает. Женские чулки Артёму было бы менее противно натягивать. «Что он так смотрит, — думал Артём. — Может, он собирается снять их с меня сразу после расстрела?..» Иной раз такими мыслями Артём себя удивительным образом взбадривал, но тут получилось едва ли не наоборот: его вдруг снова затошнило, руки потеряли крепость, сапоги не лезли, и не лезли, и не лезли — это был смех и позор какой-то… Артём встал — носок так и не пробрался вовнутрь, несколько шагов он прошёл, как хромой конь. — Натяни сапог-то, — сказал красноармеец равнодушно. — Нет, что ли, другой обувки-то? — Нет, — ответил Артём, сам едва услышав свой голос. …Дорога была в ИСО. На втором этаже встретил Бурцева — тот быстро спускался вниз, под мышкой папка с бумагами, дорогу не уступил — пришлось посторониться и красноармейцу, и Артёму: так и прошелестела эта сволочь мимо, даже не кивнув, как и не были знакомы никогда. На третьем во всё том же кабинете ждала Галина, с поджатыми губами, с ледяным взглядом… но пахнущая духами. Кивнула ему на табуретку. Артём сел. Фотография Эйхманиса под стеклом был перевёрнута лицом вверх, с удивлением заметил он. «Зря она ему рога не пририсовала», — подумал Артём из своего душного душевного подземелья. Галина придвинулась ближе к столу, в упор — так что объёмная грудь её тяжело застыла ровно над столом. — Если ты, — сказала Галина одними губами, — скажешь хоть слово — проживёшь ровно столько, сколько нужно, чтоб довести тебя под размах. Никакого карцера не жди — по тебе донесений как раз на три расстрела. Тебе хватит одной пули. Артём поднял глаза на Галину и кивнул. Она тоже кивнула: хорошо. — Никому ещё не похвастался? — чуть громче спросила она. — О чём вчера шептался с Василием Петровичем своим во дворе? Артём проглотил слюну, не зная, что сказать. — О другом, — выдавил он. Галина недолго разглядывала Артёма. — Так как ты у нас остался без работы, — сказала она, вернувшись к бумаге на своём столе, — пришлось… оформить тебе новую должность… С сегодняшнего дня Артём Горяинов направляется… сторожем в Йодпром. Ваш сосед Осип Троянский там работает, так что… теперь поработаете вместе. Придёте — вам всё там покажут… На таких должностях у нас обычно духовенство трудится в поте лица… Вот будете как попович. Некоторое время они сидели молча. Галина постукивала карандашом по столу. На щеках её выступил румянец, заметил Артём. Выражение глаз её с ледяного понемногу сменилось на чуть более живое — словно бы она задумала какое-то озорное девичье дело. — Спасибо, — сказал Артём тихо и внятно. — Ага, — сказала Галина беззаботным голосом, каким, наверное, разговаривают барышни на Арбате. …Вниз по лестнице Артём почти бежал — как в гимназии несказанно много лет назад. «Живой, живой, живой, — повторял он. — Я живой. Я такой живой. Я не хочу быть богочеловек. Я хочу быть живая сирота. Без креста и без хвоста… Да!» Некоторое время он метался по келье — как влюблённый перед свиданием. Впрочем, собирать ему всё равно было почти нечего: паёк, как участник спартакиады, он уже не получал, вещи у него остались только тёплые, зимние — а погода ещё нежилась, отекала солнечно в преддверии августа. «…И что же мне теперь, голодным быть?» — встрепенулся Артём, благополучно забыв, что, если б ему полчаса назад сказали бы: кормить тебя не будем вовсе, зато не расстреляем — он был бы согласен, благодарен и безмерно счастлив. Есть очень хотелось. У него под лежанкой, помнил Артём, были овощи, хоть и много — а хотелось чего-нибудь вроде мяса большим куском. Не раздумывая, он выдвинул ящик из-под кровати Осипа. Осип был богат: похоже, только что получил посылку. Сушёные вишни и черешни. Варенные в сахаре груши. Макароны в марлевом мешочке. Рис, гречка, горох. Горчица, сало. Орехи… Хлеб. «Только несколько вишен и горсть черешен…» — рассудительно решил Артём и тут же набил полный рот. «И сала… — разрешил себе, — один кусочек». Благо оно было нарезано и недоедено. «Наверное, матушка, так и прислала ему — нарезанным — сало, — догадался Артём. — А то сам Осип так и грыз бы его, пока челюсти не вывернул». Одним кусочком не обошлось, и тремя бы не обошлось тоже, если б Артём не скомандовал себе: всё, пора, пора, уходи. Всё-таки сушёные вишни и сало — это чудесная штука. «Как вернусь домой — только этим и буду питаться», — решил Артём. …До Йодпрома было два километра сосновым лесом. Артём знал эту дорогу, да она и нехитрая была — из кремля на север, мимо тишайшего, как Алексей Михайлович, озера по гранитной набережной, через пути узкоколейки, — спустя несколько минут работающих кто где лагерников и конвойных совсем не будет видно, — потому что дальше прямо, прямо, прямо, лес слева, лес справа, очень спокойно, почти беззвучно, только если прислушаться — услышишь ручей, текущий в Святое озеро. «Не по плису, не по бархату хожу… а хожу-хожу по острому ножу…» — тихо напевал Артём по дороге. Ему казалось, что это очень весёлая песня. «…Если б я умел размышлять, — думал Артём, — я стал бы как Мезерницкий: я был бы уверен сразу во всём, особенно в самом неприятном, — и эта уверенность не огорчала бы меня…» «…Какие все люди непонятные, — думал Артём. — Никого понятного нет. Внутри внешнего человека всегда есть внутренний человек. И внутри внутреннего ещё кто-нибудь есть». «Вот Шлабуковский — он какой? Афанасьев — какой? Граков — кто там внутри Гракова? Моисей Соломонович — разве он то, что он есть — то, что поёт свои бесчисленные песни? Бурцев? Крапин? Кучерава? Борис Лукьянович? Щелкачов? Захар? Лажечников?.. Хотя нет, он уже умер… Ксива? Жабра? Каждый из них был ребёнком, который залезал маме на колени? Когда они слезли с этих коленей?» Ему не очень хотелось вспоминать вчерашние слова Василия Петровича, хотя, с другой стороны, он ведь сказал, что Артём здесь становился лучше — как это странно, ведь сам он не замечал за собой ничего такого. Он вообще себя не замечал — он просто был тут и делал всё, чтоб не умереть. «Но ведь и другие так же делают, — думал Артём. — Или не так же?.. А как делают другие? В чём моё отличие от них? Надо бы спросить у Василия Петровича, а то я не понимаю». Артём нарочно не вспоминал Эйхманиса и Галину — потому что это были трудные мысли, они тревожили его, по-разному — но тревожили, а он не хотел тревожиться. Тем более если Артём на мгновение отпускал своё сознание на волю — он тут же очень внятно чувствовал ладонью грудь Галины, которую он разыскал в её рубашке, оторвав четвёртую пуговицу сверху, и вывалил наружу, и сосок её, ужасно твёрдый, упирался ему ровно посредине ладони… куда было идти с такими мыслями?.. …Если они настигали — надо было бежать от них, как от комарья, чтоб не сожрали. Вот и сейчас Артём немного пробежал — рванувшись с места — и снова почувствовал, какой он лёгкий, молодой, красивый. Убеждение было такое, что если он с размаху влепится плечом в сосновый ствол — то сосна, крякнув, завалится. Через сто метров сбавил шаг, дыхание почти не сбилось, зато навада эта осталась позади, и ладони снова были пусты — хватайся ими за воздух, следуй дальше. У дороги лежала поваленная берёзка. Листья её были красные, словно напитались кровью. …С дороги налево, до деревянной калитки — и там, на пригорке, стояло белое здание, аккуратное, как торт, три окна с торца, четыре с лица, посредине крылечко со ступеньками. Филиппова пустынь — здесь и располагался теперь Йодпром: раньше был в другом месте, видимо, только что переехали. Возле здания в палисадничке виднелось что-то вроде бревенчатого курятника с маленьким окошком и маленькой дверцей — быть может, келья того самого Филиппа, кто знает. Как бы только он входил в эту дверцу? Разве что кланялся каждый раз до земли. Поодаль дома стоял высокий крест, и под крестом — колодец. Артём вполне по-хозяйски прошёл туда выпить воды. Теперь это будет место его обитания.