Как же, так и прибежит. Чекисты в ласке не нуждаются. Только чекистки иногда. …Гали всё не было. Кролик — чёрт бы с ним. С каждой минутой Артём всё явственней тосковал по Гале. Старался отвлечься, вспоминал о чём ни попадя, но чувство к женщине находило, как проявиться. То вдруг в руках, в ладонях возникало навязчивое, как зуд, ощущение её тела — лопатки, шеи, другого всякого — и тогда Артём прятал руки в карманы, сжимал их в кулаки, чтоб зуд пропал. Тогда на губах чувствовался её вкус, её сладкий пот, мурашки на её шее — и Артём кусал свои губы и облизывался, как тот самый кот. «Сгинь, Галя! — просил. — А то начну выть тут… Все звери передохнут от ужаса…» Галя не покидала его. Незаметные, вновь подкрадывались мысли, тёплые и навязчивые. «Почему, если проститутка в тот раз велела мне „быстро“, — это мерзость? — спрашивал себя Артём. — А если Галя… — он перехватывал воздуха, чтоб додумать… — если она спросила „Ты можешь быстро?“ — от этого заходится сердце? Почему? Ведь одно и то же?» Ловил себя на том, что он опять о Гале, о Гале, о Гале — и спешил далеко прочь, куда-нибудь на волю, в Москву, в Зарядье, в любой трактир — с тарелками гороха на столах — или в кинотеатр… …Представил вдруг так чётко и явственно, как сидит в кинотеатре, и пронёс с собою бутылку пива, и на экране женщины (естественно, похожие на Галю) заламывают руки, и раскрывают огромные чёрно-белые глаза, и беззвучно кричат… …Вышел из кинотеатра, вознамерившись погулять — «куда, куда, куда хочу идти?» — скороговоркой спрашивал себя, — вот, к примеру, на Пречистенку — просто пошляться, там жил один дружок… Встречу его, спросит: «…Где был? Давно не видел, Тёма, тебя!» «А на Соловках… Разве не знал?» — ответит Артём будто нехотя. Про Соловки уже все знали года с 23-го. Сказать, что был на Соловках, — это красиво, в этом есть жуть и мрачное мужское достоинство. Хотя… дружок начнёт спрашивать, за что посадили, — лучше не надо этого разговора. «Тогда иначе, — мечтал Артём, — познакомлюсь с девушкой… Юной, в юбке, с колечком на мизинце. „Как ты жил?“ — спросит она, гладя его отросшие уже волосы…» «Многое было… Соловки были… Не спрашивай лучше…» — так Артём отвечал бы уставшим голосом, полузакрыв глаза. Он поймал себя на том, что и сам сейчас лежит, глаза полузакрыв, и весь разнеженный, как будто ледяного пива попил на жаре. Сел, засмеялся вслух над собой. Встряхнул себя вопросом: — А как же Галя? Какая ещё девушка с колечком — когда Галя? Может, вернёмся с ней, начнём жить? А что? Родим детей. Они вырастут. «Папа и мама, — спросят однажды, — вы где познакомились?» — «А в тюрьме. Папа убил вашего дедушку и сел в тюрьму. А мама хотела посадить папу в карцер и тоже убить. Но потом раздумала и, вызвав его в свой кабинет, сказала „…Да где ж там у тебя?..“ Как вам, дети, такая история?» Артём снова засмеялся. В дверь стучали. Это было совсем весело и очень много-обещающе. «Открывай, сирота, — велел себе, — …без креста и без хвоста!» * * * Артём заметил, что про Эйхманиса она могла говорить в любую минуту и с любого места — едва его разговор касался, — но даже если и не касался — тоже. Он мог выглянуть из-за всякого события, словно мир был полон его отражениями и отчётливыми следами. — …Он забыл про тебя уже, — говорила Галя, глядя в потолок, вроде бы успокаивая Артёма, но на самом деле в её словах слышалось некоторое пренебрежение: кто ты такой, чтоб тебя Фёдор помнил, — …для него не имеет значения: заключённый, нет. Не потому что он вас считает за людей — он никого не считает за людей. Поэтому он иногда кажется человечным — потому что ему всё равно. Здесь одни лагерники работают везде, он с ними и общается — а с кем же ещё? Ты думаешь, ты один такой — ой, тебя Эйхманис позвал к себе. Наверняка ведь так думал? Да ему просто скучно с этими красноармейскими скотами — а большинство из них скоты. Если завтра всех красноармейцев посадили бы, а его бы назначили их перевоспитывать — в нём бы ничего не дрогнуло. Почему? Потому что Эйхманис куда больший скот, чем все вы, вместе взятые… «По-моему, ты просто любишь его», — подумал Артём, но смолчал: а какое его дело. — Если по правде: он ни с кем не хочет разговаривать — ему плевать, — цедила свою трудную и болезненную речь Галя. — Но он видел, как Троцкий вёл себя с людьми, — и хочет быть похожим. Он работал с ним… Мы там и встретились впервые… — эту тему она тут же расхотела продолжать и разом подвела итоги: — Но если ему понадобится тебя расстрелять — он даже не моргнёт глазом. Фёдор убил сотни людей. Они сегодня ничего не делали друг с другом: Галина пришла какая-то необычная, не стала его целовать — и Артём, естественно, не решился к ней подступиться. Легла на диван — сразу было видно, что устала, а когда пошла речь про красноармейских скотов и про Троцкого, Артёма как озарило: она же пьяная. Галя почувствовала, что он догадался. — Водку будешь? — спросила. Артём смолчал, глядя на Галину, — она и не ждала ответа. Всякий раз, уже запомнил он, в её сумке что-то было — без подарков Галя не приходила. — Откуда такая водка? — удивился он, видя извлечённую бутылку с разноцветной наклейкой: со времён НЭПа не видел ничего подобного, а потом ведь ещё был сухой закон, всё самое вкусное давно допили. Галя насмешливо посмотрела на Артёма и ответила: — Хорошая водка всегда в наличии для оперативно-следственных мероприятий. Артём кивнул, хотя ничего не понял. — На расстрелы… — пояснила она через минуту, так и не найдя стакана, который высматривала по комнате, поворачиваясь всей головой — как птицы смотрят. Он сходил за кружкой. Когда вернулся — Галя уже сидела на диване, чуть раскачиваясь. — После расстрелов — хочется выпить: сложная мужская работа, — пояснила она, наливая. Артём втянул воздух носом, чувствуя отвратительный запах водки. — И что теперь? — невнятно спросил он, хотя она догадалась всё равно, про что вопрос. — Насухую расстреляют. Водой запьют, — ответила Галина и неровным движением сунула ему кружку в руки — водка качнулась и лизнула руку. Ощущение было — как лёгкий ожог. Хотелось подуть туда. Выпил залпом. Будто камень проглотил. Он застрял где-то посреди грудной клетки. — …Эйхманис сегодня так хохотал, — вдруг вспомнила она, начав с какого-то места, на котором сама запнулась. — В административном отделе одна белогвардейская сволочь собралась — по его же собственному выбору. Теперь они назначают старших на разные участки работы. И знаешь, что придумали? Они должность дают по фамилии. Не понял? Ну, смотри. Счетовод — естественно, Серебренников. Из белогвардейцев. Зоологическая станция — Зверобоев. На электрофикации — Подтоков. Астрономическую обсерваторию затеяли — Медведицына поставили, а он только в бинокль умеет смотреть, — здесь Галя сама засмеялась, что-то вспомнив. — Догадался, почему Медведицын? Я сама не сразу догадалась — Большая Медведица, созвездие. Эйх сразу раскусил — ему смешно!.. «Значит, „Эйх“?» — заметил Артём. — Есть ещё Дендрологический питомник! — вспомнила Галина. — Там работает Владимир Дендярев… То ещё жульё. Но, в отличие от Зверобоева с Медведицыным, хотя бы знает свою работу. И чувствует, что его ценят. Обнаглел до такой степени, что потребовал себе гужевой транспорт! Так Фёдор велел предоставить ему козла! Дендярев не отказался — и теперь ведёт козла до Никольских ворот, потом садится на него верхом и въезжает в монастырь. Дальше спешивается и передаёт поводья красноармейцу — а тот привязывает козла возле поста!.. Галя снова засмеялась, хотя смех её был злой и звучал так, словно она его, как водку, неопрятно расплёскивала из себя. Артёму отчего-то было совсем не смешно. Какая-то несмешная водка в горло попала, наверное. — Он тут распустил всех, — говорила Галя со всё большим раздражением. — Этому козла — ладно. Селецкий, который руководит лесозаготовками, — бывший начальник царской тюрьмы — сказал, что ему нужен револьвер. И заключённому выдали револьвер, Фёдор велел! Бурцев, которого перевели в ИСО из твоей роты, тоже захотел револьвер — и ему пожалуйста. Осип твой потребовал мать — ему привезут. Ему без мамы неприятно сидеть в тюрьме! Ещё потребовал командировку на материк — его отправят скоро, без конвоя!.. Граков тут рассказывал… — начала она какую-то новую историю, Артём чуть дрогнул веком, но вида не подал; она осеклась, и тут же продолжила о другом: — Все спецы из заключённых, что управляют заводами — кирпичным и прочими, — живут с женщинами: Фёдор разрешил гражданские браки. И ты думаешь, кто-нибудь ценит это, рассказывает на воле? «Я сидел на Соловках, мне дали временную жену, возможность гулять по острову, платили зарплату — мне хватало на то, чтоб покупать в ларьке лучшие папиросы, сладости к чаю и кормить собаку и кота, которые скрашивали мою жизнь в лагере»? Нет, никто про это не говорит! У всех настоящие жёны дома! Но все всё равно обижены! Все, уверена, расписывают свои крестные муки — вся страна уже знает про Соловки, детей Соловками пугают! Зато местные чекисты на Фёдора каждую неделю пишут доносы… И если б не его отношения с Глебом — Глеб Бокий, знаешь?.. — Фёдора бы самого сюда посадили давно. Галя снова начала, по-птичьи поворачивая голову, что-то себе искать, и Артём догадался, что теперь и ей самой нужна посуда. Снова сходил на кухню — вернулся с морковью, хлебом и двумя кружками: одна с чаем, другая пустая. Когда подходил к своей сторожевой комнатке, с удивлением услышал, что Галя так и продолжала разговаривать, словно и не заметила его отсутствия. — …Потому что вы все люди, а он — полубог, — заключила она и подняла пустые и чёрные глаза на Артёма. — Бога же отменили, — сказал Артём, бережно разложив снедь и тихо расставив кружки. — Богов и не было никогда. Были только полубоги, — сказала Галя, выкладывая каждое слово отдельно и с паузой, чтоб они не слиплись в её захмелевшей гортани. «Из двух полубогов, — отстранённо подумал Артём, — можно сделать одного бога. Ленин и Троцкий — раз, и готово… Хотя Троцкий, кажется, уже вырван из иконостаса — как зуб». Ему было тревожно. «Лучше бы она ушла», — подумал он, глядя на Галю. Галя налила водки и тут же опрокинула её в себя.