– Так значит, у него было больше чем достаточно причин не раскрывать себя, если он был гомиком? – Если был, то да – подтвердил Ажар. Погасив окурок, Барбара стала пристраивать этот новый элемент в составную картинку убийства Кураши, пытаясь определить его место. Когда мысль выводила ее на что-то, она задавала Ажару новый вопрос. – А если кому-то стало известно, что именно он скрывает, – наверняка известно, поскольку он наблюдал Кураши в такой ситуации, которая исключает двусмысленность в его поведении… и если этот человек вступил с ним в контакт и сказал, что ему известно… и если этот человек предъявил ему некоторые требования… – Вы говорите, – перебил ее Ажар, – о человеке, который первым заподозрил Хайтама в гомосексуализме? Барбару насторожил тон, которым был задан вопрос; в нем слышалась и тревога, и готовность к спору. Она поняла, что ее размышления заводят их обоих туда, куда Ажар и его кузен мечтают ее завести, а поэтому со всей горячностью бросилась спасать положение: – Это особый англичанин, Ажар, англичанин, которому известны все особенности мусульманского гомосексуализма. И в частности, все особенности того гомосексуализма, который мы сейчас обсуждаем. – Но вы же говорите, что об этом знал азиат. – Я ничего не говорю. По тому, как Таймулла повел взглядом вокруг и задержал его на стакане, она поняла, что он думает. И его размышления вывели его на единственного азиата, кроме членов его собственной семьи, упоминавшихся полицией в связи с делом Хайтама Кураши. – Кумар, – сказал он. – Вы считаете, что этот самый Фахд Кумар причастен к смерти Хайтама. – Я этого не говорила, – ответила Барбара. – Но вы ведь не высосали эту мысль из воздуха, – возразил он. – Ведь кто-то сообщил вам об отношениях Хайтама с этим человеком, верно? – Ажар… – А может, что-то… Что-то навело вас на мысль. И если вы говорите о требованиях, которые удобно предъявить при сложившихся обстоятельствах, требованиях, предъявленных Фахдом Кумаром Хайтаму Кураши, то вы, следовательно, подразумеваете шантаж. – Вы слишком уж забегаете вперед, – покачала головой Барбара. – Ведь я сказала лишь то, что если кто-то видел, как Кураши делает то, что не должен делать, то это мог видеть и еще кто-то. Ну все, проехали. – И вы полагаете, что этот «еще кто-то» и есть Фахд Кумар, – снова заключил Ажар. – Послушайте. – Барбара чувствовала все нарастающее раздражение, вызванное отчасти тем, с какой легкостью Таймулла читал ее мысли, а отчасти и тем, что прочтение ее мыслей может внести путаницу в расследование и завести его кузена туда, где он не хотел бы оказаться. – Ну какая вам разница, был ли это Фахд Кумар или королева… – Вот и я, вот и я, вот и я! – Громкое пение стоявшей в дверях Хадии прервало их беседу. Она махала им акварелями, зажатыми в одной руке, во второй руке держала жестяную баночку, накрытую белой крышкой. – Барбара, я принесла только два рисунка, потому что третий, на котором море, мне не нравится. Посмотрите, кого я поймала! Она сидела на кусте роз на газоне. На кухне мне дали баночку, и она залетела прямо в нее. Она протянула Барбаре баночку. В сумеречном свете Барбара увидела перепуганную пчелу, мечущуюся в тесной банке в безнадежных попытках вырваться на волю из стеклянного плена. – Я положила ей еду. Смотрите. Видите? Я проткнула в крышке несколько дырочек. Как вы думаете, ей понравится в Лондоне? Я думаю, что понравится, ведь там столько цветов. Она будет их есть и делать мед. Поставив баночку с пчелой на стол, Барбара посмотрела на нее внимательным взглядом. На дне банки лежал вялый лепесток розы и несколько пожухлых листиков – это и была пища, которой Хадия обеспечила пчелу. Да, претендовать на Нобелевскую премию по энтомологии девочке еще рано. Однако, что касается отвлечения внимания взрослых и вмешательства в их дела, в этом у нее, безусловно, был талант. – Да, – задумчиво сказала Барбара, – с этим, девочка, я, думаю, возникнут проблемы. Ведь у пчел есть семьи и они все вместе живут в своих ульях. Пчелы не любят чужаков, так что если ты привезешь эту пчелу в Лондон, там у нее не будет семьи. По-моему, именно из-за этого она сейчас так волнуется. Уже темнеет, и, хотя ей было приятно погостить у тебя, ей очень хочется домой. Хадия, подойдя вплотную к Барбаре, наклонила голову, так что ее нос почти касался стекла банки. – Вы так думаете? – спросила она. – Так мне ее выпустить? Она скучает без своей семьи? – Конечно, – заверила девочку Барбара, разворачивая перед собой ее акварели. – К тому же, пчелам плохо в банках. Тесно, душно и небезопасно. – Почему? – поинтересовалась Хадия. Оторвав взгляд от акварели, Барбара посмотрела на отца юной художницы. – Потому что, когда ты вынуждаешь создание природы жить не в тех условиях, в которых ему хочется, все кончается тем, что кому-то становится больно. Тео меня не слушал, решила Агата Шоу. Он не слушал ее сейчас, как и тогда, когда они выпивали, когда обедали, когда пили кофе, когда смотрели девятичасовые новости. Телесно он присутствовал и даже умудрялся отвечать, причем так, что и менее сообразительная женщина смогла бы не упустить из рук нить разговора. Но все дело заключалось в том, что реконструкция Балфорда-ле-Нец интересовала его не больше, чем ее – текущие цены на хлеб в Москве. – Теодор! – отрывисто вскрикнула Агата, ударяя его палкой по ногам. Он уже в который раз проходил мимо ее дивана, меряя шагами расстояние от своего кресла до открытого окна и обратно, словно еще до наступления ночи решил протоптать тропинку по расстеленному в комнате персидскому ковру. А его бабушка никак не могла решить, что сильнее раздражает ее: его загадочная манера общаться с ней или его недавно появившийся интерес к тому, что происходит в саду. Да и что он мог разглядеть в саду в быстро сгущающихся сумерках? Но если поинтересоваться, к чему он проявляет столь неуемный интерес, Тео ответит, что ему до смерти жаль сгоревшего на солнце газона – в этом она не сомневалась. Палка не помогла ей остановить его, до него она и не дотянулась. – Теодор Майкл Шоу, – произнесла Агата, – попробуй пройди еще раз по комнате, и я так огрею тебя палкой по заднице, что ты запомнишь это надолго. Вот этой самой палкой. Ты слышишь? Это подействовало. Он остановился и посмотрел на нее грустным взглядом. – Неужели, ба, ты способна на такое? Вопрос этот был задан наивно мягким голосом. Странно, что Тео, кажется, еще способен на нежности. Он хотя и не пошел к окну, но смотрел на него пристальным взглядом. – Что, черт возьми, происходит? – громко произнесла Агата. – Ты не слышал ни слова из того, о чем я толковала тебе весь вечер. Я хочу, чтобы ты это прекратил, прекратил сейчас же. Сегодня же. – Прекратил что? – спросил он и, надо отдать ему должное, выглядел при этом настолько растерянным, что почти убедил ее. Нет, дурой Агата не была. Как-никак, она вырастила и воспитала четырех непохожих друг на друга детей – шестерых, если причислить к ним еще и Тео с его тупоголовым братом. У нее было особое чутье, и когда что-то еще только затевалось, она сразу же это чувствовала, в особенности, если это что-то намеревались скрыть от нее. – Да не прикидывайся глупцом, – поморщилась Агата. – Ты пришел позже… опять. Ты почти ничего не ел, не притронулся к сыру, твой кофе остыл, а последние двадцать минут ты старательно вытаптывал мой ковер и смотрел на часы, как заключенный, который ждет свидания. – Ба, я поздно обедал, – ответил Тео, стараясь вразумить ее. – Да еще эта проклятая жара… Ну как можно есть пирог с лососиной в таком пекле? – А я ела, – возразила она. – Кстати, при такой погоде полезно есть горячую пищу. Она охлаждает кровь. – Ба, да это же бабьи сказки. – Не болтай глупости, – осадила внука Агата. – Дело не в еде. Дело в тебе. В том, как ты себя ведешь. Ты ведь буквально не в себе с того времени… – Она замолчала и задумалась. Когда Тео перестал быть тем Тео, которого она знала и любила – любила наперекор своей воле, своему разуму и своей предрасположенности – последние двадцать лет? Может быть, месяц назад? Может быть, два месяца? Прежде, во время таких затянувшихся пауз, Тео обычно наблюдал за ней, думая, что бабушка на него не смотрит, а она все замечала, как замечала его ночные отлучки, торопливые звонки по телефону и то, что он вдруг сильно исхудал. – Да что, черт возьми, происходит? – решительно спросила она. Тео лучезарно улыбнулся, но от нее не скрылось то, что эта веселая мина не погасила тревожный блеск его глаз. – Ба, да поверь же наконец, ничего не происходит, – ответил он таким тоном, каким говорит врач, стараясь войти в контакт с упертым пациентом. – Ты сейчас адекватен? – напрямик спросила она. – Если да, то я хотела бы напомнить тебе, что в состоянии помутнения рассудка можно добиться немногого. – Да, конечно же, адекватен. Я думаю о нашем бизнесе: о том, как обустроить пирс; о том, сколько мы потеряем, если Джерри Де Витт не закончит ресторан к августовским праздникам. – Он опустился на стул, словно подтверждая этим свои слова. Он сцепил пальцы рук, сжал ладони коленями и перечислил ей все, на чем в эти дни было сосредоточено его внимание. А она продолжала, словно не слышала ни слова из того, что он сказал: – Помутнение рассудка губит все. И если ты намереваешься это оспорить, то я в качестве собственной аргументации приведу три имени: Стивен, Лоренс, Ульрика. Все они большие специалисты в области обмана. Агата заметила, как задрожали его веки над внезапно сузившимися глазами, и это ее обрадовало. Она и хотела нанести удар ниже пояса и была довольна тем, что удар оказался чувствительным. Его брат, его отец и его тупоголовая мамаша – вот что это была за троица. Все они лицемеры, и все они в конечном счете были лишены наследства; все они должны были бороться с миром за собственное существование. Двоих из них уже не было на свете, а третий… кто знает, чем кончит Стивен Шоу в этом гадюшнике, каким стал Голливуд? После того, как девятнадцатилетний Стивен ушел из дома, она постоянно уверяла себя, что Тео другой. Он был рассудительным, здравомыслящим и, в отличие от всех в своей семье, лишенным предрассудков и суеверий. С ним были связаны ее надежды, а поэтому он будет владеть ее состоянием. Если она и не доживет до завершения реконструкции Белфорда-ле-Нец, это не так уж важно. Тео воплотит в жизнь ее мечты. И она благодаря его стараниям будет жить. Так, по крайней мере, думала Агата. Но последние несколько недель – а может, уже и месяц? или два? – она заметила, как ослабел его интерес к ее делам. Последние несколько дней окончательно убедили ее в том, что его мозг глубоко погружен в какие-то другие проблемы. А последние несколько часов поставили перед ней неоспоримую альтернативу: либо она немедленно возвращает его в прежнюю реальность, либо теряет его навсегда. – Прости, ба, – сказал он. – Я внимательно слушал тебя. Но у меня голова забита всеми этими заботами на пирсе, строительством ресторана, планом отеля, совещанием в муниципалитете… – По мере того как его голос слабел, взгляд все чаще устремлялся на проклятое окно, но он тут же спохватывался и переводил глаза на нее. – Да еще эта жара, – вздохнув, добавил он. – На такой жаре ничего не идет в голову. Прищурившись, Агата наблюдала за ним. «Врет он или говорит правду?» – гадала она. А Тео между тем продолжал: – Кстати, я подал в муниципалитет заявку созвать специальное заседание. Я отвез ее сегодня утром. Они положительно отреагируют на нее, но мы не можем рассчитывать на то, что это будет скоро. Прежде всего им надо уладить дела с азиатской общиной из-за этого убитого на Неце. Ага, это уже что-то, обрадовалась она, ощутив первые сигналы душевного подъема, которых не чувствовала с того дня, когда с ней приключился инсульт. Они были очень слабыми и едва различимыми, но все-таки они были, а это уже прогресс. Возможно, Тео был и в самом деле таким наивным и простодушным, каким старался казаться. Сейчас Агата решила верить в то, что это именно так. – Отлично, – похвалила она. – Отлично, отлично. Итак, к заседанию совета нам необходимо заручиться необходимым количеством голосов. А ты знаешь, Тео, обдумав ситуацию, я пришла к выводу, что отмена вчерашнего обсуждения нашего вопроса – не что иное, как веление перста указующего. Ведь мы получили возможность лично обработать каждого члена совета. Внимание Тео переключилось на нее, а раз она заинтересовала его, то надо максимально воспользоваться этой минутой. – А ты знаешь, я уже пообщалась с Тревесом, – доверительно сообщила Агата. – Он с нами. – Неужели? – учтиво поинтересовался Тео. – Конечно, – ответила она. – Я сегодня разговаривала с этим занудой. Ты удивлен? Ну, а что? Почему бы не поговорить с ним? Сначала обработаем тех, кто поддается, а потом зарядим пушки. – Говоря с ним, Агата ощущала какое-то нарастающее волнение. Оно распространялось по всему телу, подобно сексуальному возбуждению; от него стало горячо между ног, как бывало тогда, когда Луис целовал ее в затылок. Вдруг она поняла, что ее не сильно волнует, слушает Тео или нет. Весь день она сдерживала свой энтузиазм – ведь не делиться же ей своими планами с Мери Эллис, – а теперь ей необходимо рассказать о них. – Он практически сразу объявил, что поддерживает нас, – с довольной улыбкой объявила Агата. – Он так же, как и мы, клянет этих паков, и готов сделать все, чтобы помочь нам протолкнуть проект. План реконструкции, предложенный семейством Шоу, служит интересам всего муниципального образования, сказал он. А это значит, что Тревес перережет себе горло, если это поможет поставить паков на место. Он хочет видеть вывески с английскими именами повсюду: на пирсе, в парке, на фасадах отелей, в центре развлечений и досуга. Он не хочет превращать Балфорд в пристанище цветных. Кого он особенно ненавидит, так это Акрама Малика, – добавила она и посмотрела на Тео так, словно только что проделала трудную работу. Такой же прилив радости охватил ее, когда, говоря по телефону с этим отвратительным держателем отеля, она поняла, что в их мировоззрениях есть хотя бы одно, что их объединяет. Тео, опустив голову, смотрел на руки. Агата заметила, как он с силой прижал друг к другу большие пальцы. После недолгой паузы он заговорил: – Ба, ну неужели так важно, как Акрам Малик назвал участок газона, примыкающий к его дому; как он назвал фонтан, деревянную скамейку или то, что он прикрепил к дереву ракитника табличку в память о своей теще? Почему это так сильно тебя волнует? – Меня это не волнует. И меня совершенно не волнует, как Акрам Малик манипулирует с зелеными насаждениями. – Да что ты? – Тео поднял голову. – Насколько помнится, ты и не помышляла ни о какой реконструкции, пока «Стандарт» не напечатал статью о восстановлении парков. – Значит, твои воспоминания неверны, – возразила Агата. – Мы вели работы на пирсе уже десять, ты вспомни, десять месяцев, когда Акрам Малик открыл свой парк. – Не спорю, работы на пирсе мы вели, а остальное – отель, центр досуга, дома вдоль променада, пешеходные дорожки, реконструкция Хай-стрит… Ведь до открытия парка Акрама мы ни к чему не приступали. А после того, как ты почитала эту публикацию в «Стандарте», ты не могла успокоиться, пока мы не наняли архитекторов, не собрали самых перспективных градостроителей и не заверили всех, имеющих уши, что долгосрочные планы возрождения Балфорда-ле-Нец в ваших руках.