Тот твердо и категорично покачал головой. Эмили не стала уточнять, какие временные категории он заложил в этот жест: «никогда» или «ни разу», поскольку, по его словам, сам он никогда не был на рыночной площади. – Мистер Кураши работал начальником производства на одной из здешних фабрик. Он мог бы предложить работу мистеру Кумару. Но мистер Кумар говорил, что они никогда не обсуждали вопросы, связанные с работой. Не хотел бы он сейчас изменить это свое показание? Нет, ответил ей Кумар через переводчика. Он не хочет менять никаких прежних показаний. Он знал мистера Кураши только как своего благодетеля, посланного к нему милостивым Аллахом. Но помимо этого, они были еще и связаны незримой нитью: у них обоих оставались в Пакистане семьи, которые они хотели перевезти вслед за собой в эту страну. С той лишь разницей, что у Кураши в Пакистане оставались родители, братья и сестры, а у Кумара – жена и двое детей; но несмотря на это, у них были одинаковые устремления и между ними было полное взаимопонимание, какое может быть между двумя странниками, встретившимися на оживленной дороге. – Но ведь постоянная работа была бы более нужным благодеянием, чем четыреста фунтов, если вы хотели перевезти сюда свою семью? – задала вопрос Эмили. – На сколько времени удалось бы вам растянуть эти деньги? Ведь, работая на горчичной фабрике Малика, вы могли заработать такую сумму за сравнительно короткое время. Кумар пожал плечами. Он не может объяснить, почему мистер Кураши не предлагал ему работу. Сиддики решил помочь Кумару и объяснить ситуацию. – Мистер Кумар был для мистера Кураши странником. Давая ему деньги, мистер Кураши исполнил свой долг в отношении его. От него больше ничего и не требовалось. – Мне кажется, что человек, который был «сама доброта» по отношению к мистеру Кумару, должен был позаботиться о его будущем благосостоянии так же, как и о его сиюминутных нуждах. – А откуда нам знать, какие устремления были у него в отношении мистера Кумара? – возразил профессор Сиддики. – Мы можем лишь судить о его действиях. Его смерть, к сожалению, лишила его возможности предпринять что-либо еще. «Может, с этим стоит согласиться?» – спросила себя Эмили. – Мистер Кумар, скажите, мистер Кураши когда-нибудь приставал к вам? – задала она следующий вопрос. Сиддики оторопело смотрел на нее, пораженный столь резким изменением темы беседы. – Вы спрашиваете… – Я, кажется, ясно сформулировала вопрос. У нас есть информация о том, что Кураши был гомосексуалистом. Я хочу узнать, было ли между ними что-нибудь еще, кроме денег, переданных мистером Кураши. Кумар сосредоточенно слушал вопрос. Когда он отвечал, в его голосе слышался неподдельный ужас. Нет, нет и нет, мистер Кураши был добрым человеком. Он был не способен осквернить свое тело, свой ум и свою нетленную душу подобным поведением. Такое невозможно, ведь это грех, грех ужасный и непростительный. Мусульмане твердо в это верят. – А где вы были вечером в пятницу? В своей комнате в Клактоне. И миссис Керси – самая добрая хозяйка – будет рада подтвердить инспектору Барлоу мои слова. На этом допрос закончился, что Эмили и надиктовала на магнитофон. Когда она его выключила, Кумар торопливо заговорил с Сиддики. – Прекратите сейчас же, – сердито приказала Эмили. – Он всего лишь хотел узнать, – объяснил Сиддики, – может ли он сейчас вернуться в Клактон. Он по вполне понятным причинам, инспектор, хочет как можно быстрее выйти отсюда. Эмили задумалась. Сможет ли она получить еще хоть какую-то информацию от этого пакистанца, если даст ему еще времени подумать, а заодно и попотеть в его камере-сауне, расположенной рядом с весовой. Если она еще пару-тройку раз допросит его с пристрастием, то, возможно, выколотит из него хоть какой-то малозначащий факт, который приблизит ее к убийце. Но в этом случае она рискует снова увидеть на улицах беснующихся азиатов. Любой из членов «Джамы», кто приедет сегодня днем в управление, чтобы отвезти Кумара в Клактон, будет пытаться разнюхать хоть что-нибудь полезное для повторения того, что было, и для еще большего разжигания страстей своих соплеменников. Стоит ли подвергать город и себя такому риску ради информации, которую она сможет, а может быть, и не сможет получить от сидящего перед ней азиата? Подумав, она подошла к двери и рывком распахнула ее. Детектив Хониман дежурил в коридоре. – Отведи мистера Кумара в свободную камеру. Проследи, чтобы он принял душ. Попроси кого-нибудь принести ему завтрак и кое-что из одежды. И скажи детективу Хескету: пусть отвезет профессора обратно в Лондон. Барлоу вернулась в комнату для допросов. – Мистер Кумар, – обратилась она к пакистанцу, – я еще не закончила работать с вами, поэтому пока и не думайте о том, чтобы смыться отсюда. Если вы ослушаетесь, я достану вас даже из-под земли и за яйца притащу обратно в камеру. Вам ясно? Сиддики смерил ее ироническим взглядом. – Думаю, мистер Кумар отлично вас понял, – сказал он. Расставшись с ними, Эмили пошла на первый этаж в свой кабинет. У нее давно вошло в привычку, ведя расследование, доверяться своим инстинктам, а они ясно и беспристрастно сообщали ей о том, что Кумар поделился с нею отнюдь не всей информацией. Она буквально кипела от злости: черт бы побрал это законодательство и запрещение пыток, сделавшие полицию практически бесправной. Всего несколько минут на средневековой дыбе – и этот ничтожный червяк на глазах следователя превратился бы в пудинг. А сейчас… он уходит, унося с собой свои секреты, а ее голова начинает раскалываться, а мышцы конвульсивно подергиваться. Господи, от всего этого можно рехнуться. И хуже всего было то, что этот короткий допрос Кумара свел на нет все результаты пылкой и самозабвенной четырехчасовой работы Гари прошедшей ночью. Эмили готова была оторвать голову первому встречному. Она готова была наброситься с диким криком на того, кто первый попадется ей на глаза. Она была готова… – Шеф! – Что? – рявкнула Эмили. – Ну что, наконец? Что? Белинда, стоя на пороге ее офиса, нерешительно переминалась с ноги на ногу. В одной руке она держала длинную факсовую распечатку, в другой – розовый бланк телефонограммы. Лицо ее было сосредоточенным, каким бывает всегда, когда она осмеливается заглянуть в офис Эмили и выяснить, почему руководитель следственной группы пребывает не в духе. Эмили вздохнула. – Прости. В чем дело? – У меня хорошие новости, шеф. – Этим я похвастаться не могу. Приободрившись, Белинда подошла ближе. – Сообщение из Лондона, – объявила она, протянув ей телефонограмму, а затем и факсовую распечатку. – Из отделов SO4 и SO11. Они прислали идентификацию отпечатков пальцев, оставленных на «Ниссане». И данные на этого парня-азиата, Таймуллу Ажара. Отель «Замок» не очень походил на замок. Он больше напоминал приземистую крепость – правда, без бойниц, но зато с балюстрадами. Снаружи здание было одноцветным – сложенным из темно-желтого камня в комбинации с темно-желтым кирпичом и темно-желтой штукатуркой, – но это цветовое однообразие с лихвой компенсировалось многоцветием внутреннего интерьера отеля. В цветовой гамме вестибюля преобладали розовые тона: потолок цвета фуксии окаймлял лепной зубчатый карниз нежно-розового цвета; стены были оклеены штофными обоями в широкие полосы, напоминающие цветом сахарную вату; красно-коричневое напольное покрытие густо пестрело цветками гиацинтов. Да, подумала Барбара, впечатление такое, будто находишься внутри огромного леденца. За барьером сидел мужчина средних лет во фраке и выжидающим взглядом следил за приближающейся к нему Барбарой. На бейджике было обозначено его имя – Кертис, – а манера поведения сразу вызывала предположение о том, что он постоянно совершенствует ее, упражняясь перед зеркалом дома. Перво-наперво, когда они встретились глазами, по его лицу неторопливо расплылась улыбка; затем обнажились неровные зубы; после этого поднялась голова и застыла в позе, выражающей немедленную готовность помочь; одна бровь поползла вверх; рука с карандашом изготовилась писать. Когда он с отработанной учтивостью предложил ей свою помощь, Барбара предъявила ему свое удостоверение. Бровь опустилась. Карандаш выпал из руки. Голова втянулась в плечи. Из Кертиса-распорядителя он мгновенно превратился в Кертиса-портье. Барбара снова достала из рюкзачка фотографии Кураши и Кумара и положила их перед Кертисом. – Этого парня грохнули на Неце на прошлой неделе, – без предисловий начала она. – А этот находится в камере, где его допрашивает старший следователь криминальной полиции. Вы кого-нибудь из них видели? Кертис немного успокоился. Пока он изучал фотографии, Барбара рассматривала стоявший на прилавке бронзовый сундучок, в котором стояли рекламные буклеты. Взяв один из них, сержант сразу же поняла, что точно такой буклет она нашла в номере Кураши в отеле. В сундучке были и другие буклеты, и она бегло просмотрела их. Отель «Замок» изо всех сил старался удержаться на плаву в эти трудные времена, предлагая специальные скидки на выходные дни, устраивая танцы, дегустацию вин, феерические представления на Рождество, на Новый год, на День святого Валентина и на Пасху. – Да, – с задумчивым вздохом промолвил Кертис. – О да, разумеется. Барбара, отведя взгляд от буклета, посмотрела на него. Фото Кумара он отложил в сторону, а фото Кураши, зажатое между большим и указательным пальцами, поднес поближе к глазам. – Вы видели его? – О да, разумеется. Я очень хорошо его помню, потому что никогда прежде не видел ни одного азиата на вечерах геев «В коже и в кружевах», которые бывают в нашем отеле. Они не посещают подобные мероприятия. – Простите? – в недоумении перепросила Барбара – «В коже и в кружевах»? Кертис порылся в бронзовом сундучке и вытащил из него буклет, который Барбара еще не успела посмотреть. Его обложка была черная с диагональной полосой белых кружев. Слова «В коже» – в верхнем треугольнике; слова «в кружевах» – в нижнем. Посредине было напечатано приглашение на ежемесячно устраиваемые танцевальные вечера, устраиваемые в отеле. Помещенные в буклете фотографии, сделанные на предыдущих вечерах, не оставляли сомнений в том, кто был посетителями этих мероприятий. Очко в пользу Тревора Раддока, подумала Барбара. – Это танцы для гомосексуалистов? – спросила она Кертиса. – Весьма необычное развлечение, которое можно найти за городом, согласны? – Сейчас трудные времена, – ответил он рассудительным тоном. – Бизнес, закрывающий дверь перед потенциальной прибылью, не слишком долго сможет быть бизнесом. В этих словах есть доля правды, подумала Барбара. Базил Тревор мог также вкусить кусок этого пирога и прожевать его во время подсчета прибылей и убытков в конце финансового года. – И вы видели Кураши на одном из таких танцевальных вечеров? – поинтересовалась она. – В прошлом месяце. Точно. Как я и говорил, на такие сборища азиаты почти не приходят. Между прочим, в нашей округе вообще очень немного азиатов. Поэтому, когда он появился, я сразу обратил на него внимание. – А вы уверены, что он пришел сюда именно на танцы, а не поужинать? Или выпить чего-нибудь в баре? – Нет, сержант, он пришел сюда именно на танцы. И не ради наркотиков, уверяю вас. И было похоже, что он оказался здесь в первый раз. Никакого макияжа. Никаких муляжных женских прелестей. Вы понимаете, о чем я. Но было совершенно ясно, зачем он приходил в «Замок». – Чтобы подцепить партнера? – Навряд ли. Он был не один. И его спутник не походил на того, от кого его спутник желает избавиться. – Значит, у него здесь было свидание? – Очень похоже на то. Итак, вот оно, первое подтверждение показаний Тревора Раддока о гомосексуальности Кураши. Но это подтверждение не вносило ясности в роль самого Тревора. – А как выглядел тот тип? Ну, с которым у Кураши было назначено свидание? – поинтересовалась Барбара. Кертис с готовностью обрушил на нее исключительно общее и в общем-то бесполезное описание, в котором все параметры описываемого человека – рост, вес, телосложение – были средними. Это описание, конечно, было не столь полезно, как громоотвод во время грозы, но одна деталь все-таки привлекла ее внимание. Когда Барбара спросила, была ли у спутника Кураши какая-нибудь видимая татуировка – например, паук в паутине, татуированный на шее, – Кертис ответил отрицательно. Определенно нет, заявил он и сразу стал объяснять, откуда у него такая уверенность. – Когда я вижу на ком-нибудь татуировку, я никогда этого не забываю, потому что от мысли иметь такую же на собственном теле у меня подгибаются колени. Иглофобия, – добавил он. – Если меня когда-нибудь попросят сдать кровь, я сразу помру.