– Мистер Кураши никогда не вспоминал об этом? Хегарти покачал головой. Барбара, не сводившая глаз с Эмили, видела, насколько сильно взбудоражила ее эта информация. Но, сосредоточившись на Муханнаде, она упустила из виду кое-что еще, о чем ясно сказал Хегарти. В памяти Барбары внезапно промелькнуло слово, которое словно подтолкнуло ее мысли. Беременна, а ведь это слово не исключает присутствие в качестве подозреваемого кого-то еще… – А Джерри? – после паузы обратилась она к Хегарти. – Джерри Де Витт. Хегарти, уже впавший в обществе дам в некоторую эйфорию от осознания собственной важности в расследовании, вновь разволновался. Об этом красноречиво свидетельствовали его глаза, внезапно ставшие внимательными и настороженными. – А он при чем? Уж не думаете ли вы, что Джерри… Послушайте, я же уже сказал. Он ничего не знал обо мне и Хайте. Поэтому-то я и не хотел сначала говорить с вами. – И все же почему вы, как вы только что сказали, не хотели говорить с нами? – спросила Барбара. – Да потому, что в ту ночь он работал в доме Хайта, – стараясь говорить убедительно, ответил Хегарти. – Опросите жителей Первой авеню. Они наверняка видели свет в доме и слышали шум работ. И я ведь уже говорил вам: узнай Джерри о наших отношениях с Хайтом, он покончил бы со мной. Он никогда не сделал бы Хайту ничего плохого. Это не в его характере. – Способность убить, мистер Хегарти, – возразила Эмили, – не является одной из черт характера. Выполняя необходимые заключительные формальности допроса, Барлоу назвала время и выключила магнитофон. – До скорой встречи, – сказала она, вставая. – Прошу вас, не звоните мне домой, – попросил он. – И не приходите в квартиру на Сыпучих песках. – Благодарим вас за помощь, – вместо ответа произнесла Эмили. – Детектив Эйр отвезет вас на вашу работу. Барбара следом за Эмили вышла в коридор, и там руководитель следственной группы, склонившись ближе к ее уху, отрывистым голосом сообщила, что Джерри Де Витт, невзирая на то, был у него мотив или не был, все еще остается в ее списке подозреваемых под тем же номером один. – Теперь о том, что Муханнад привозит на фабрику. Там он пакует это в коробки и вместе с продукцией фабрики готовит к отправке. Он знает, когда заказы бывают скомплектованы и подготовлены к отправке. Господи, ведь готовить заказы к отправке – это же часть его работы. И все, что ему нужно сделать, – это подгадать так, чтобы его собственная поставка ушла с фабрики вместе с коммерческим заказом. Необходимо обыскать на фабрике все сверху донизу – и внутри, и снаружи. По мнению Барбары, допрос Хегарти нельзя было прекращать так сразу. Тридцатиминутная беседа с ним породила не меньше полудюжины вопросов. И ни на один из них нельзя было ответить, указав на Муханнада Малика. Когда они, направляясь к лестнице, проходили через приемную, Барбара заметила Ажара, беседующего о чем-то с дежурным детективом. Когда они подошли ближе, он повернулся и тоже увидел их. Эмили, заметив его, повернулась к Барбаре и бросила с мрачным юмором: – Ага, вот и он, «Человек, преданный своему народу», проделавший путь из Лондона для того, чтобы показать нам, каким должен быть добропорядочный мусульманин. – Она остановилась позади стола дежурного и, обращаясь к Ажару, спросила: – Не слишком ли рано вы пришли на сегодняшнюю встречу? Сержант Хейверс будет занята до вечера. – Я пришел не на встречу, а для того, чтобы забрать мистера Кумара и отвезти его домой, – ответил Ажар. – Двадцать четыре часа пребывания под стражей практически истекли. Я полагаю, вам-то это известно. – Мне известно еще и то, – с сарказмом в голосе заявила Эмили, – что мистер Кумар не заявлял о том, что нуждается в ваших услугах в качестве его личного шофера. А раз так, то он будет доставлен домой тем же способом, каким он был взят из дома и доставлен сюда. Ажар перевел взгляд на Барбару. Он, казалось, понял по тону руководителя следственной группы, что у следствия появилась какая-то другая версия. Сейчас в ее тоне уже не было слышно прежнего опасения того, что другая община может публично выразить свое недовольство. А это делало ее менее склонной к компромиссам. Эмили не дала Ажару возможности ответить. Отвернувшись от него, она окликнула одного из детективов. – Билли, если мистер Кумар уже помылся и отужинал, отвези его домой, – распорядилась она. – Когда доставишь его домой, собери все его бумаги и паспорт. Надо сделать так, чтобы он не скрылся от нас до тех пор, пока не сообщил нам всего, что должен сообщить. Ее голос звучал резко и убедительно. Ажар наверняка расслышал все до единого слова. Когда они поднимались по ступенькам, Барбара, стараясь придать голосу непринужденность, спросила: – Эм, даже если Муханнад заправляет всем этим, ты же не думаешь, что Ажар – мистер Ажар – является соучастником? Он же прибыл из Лондона. И до этого даже и не слыхал об этом убийстве. – Мы ничего не знаем о том, что он знал и когда это узнал. Он прибыл сюда как эксперт в области законодательства, и, кроме этого, мы ничего не знаем. А может быть, он мозговой центр всего дела, которое затеял Муханнад. А где он был в пятницу вечером, Барб? Ответ на этот вопрос Барбара знала очень хорошо, потому что через щель в занавеске на окне своей хижины наблюдала за тем, как Ажар с дочерью жарили бараний халал-кебаб на лужайке перед домом, построенным во времена короля Эдуарда, на первом этаже которого была их квартира. Но она не могла сказать об этом Эмили, не раскрывая дружеских отношений, существующих между ними. Поэтому она лишь ограничилась словами: – Эксперт… возможно; во время встреч он показался мне вполне нормальным человеком. Эмили сардонически засмеялась. – Он нормальный, кто в этом сомневается. Свою жену и двоих детей он бросил в Хаунслоу[122] и стал жить с какой-то английской потаскухой. Сделал ей ребенка, после чего она – Анджела Вестон, или как там ее – его бросила. Одному богу известно, со сколькими женщинами он путался в свободное время. Наверняка он наводнил город своими отродьями-полукровками. – Она снова засмеялась. – Такие дела, Барбара. Вот тебе и вполне нормальный человек, это мистер Ажар. От неожиданности Барбара споткнулась. – Что? А как ты… – Она не могла докончить вопроса. Эмили, шедшая по ступенькам впереди, остановилась и сверху вниз посмотрела на нее. – Как я – что? Разузнала о нем всю правду? В тот день, когда он объявился здесь, я послала запрос по телефону. Ответ на запрос был получен вместе с идентификацией отпечатков пальцев Хегарти. – Она, прищурившись, посмотрела на Барбару. – Ну так что ты хотела узнать, Барб? Как влияет правдивая информация об Ажаре на стоимость бензина? А если без шуток, то это еще больше утвердило меня во мнении, что никому из этих мерзавцев нельзя доверять ни на йоту. Барбара все еще пыталась найти ответ на вопрос Эмили. Но сейчас ее уже не заботило, будет ли ответ искренним или нет. – Да нет, ничего, – ответила она. – Серьезно, ничего. – Отлично, – обрадовалась Эмили. – Тогда займемся Муханнадом. Глава 23 – Выпейте хоть чашку чая, мистер Шоу. Я же здесь рядом, на посту, там же, где и обычно. Если она повернется, машины просигналят и я услышу. – Спасибо, сестра, я действительно в порядке. Я не хочу… – Не спорьте, молодой человек. Вы похожи на привидение. Вы провели здесь полночи, но от вашего присутствия никому не будет и капли пользы, если вы не начнете заботиться о себе. Это был голос дневной дежурной сестры. Агата его узнала. Она не должна была открывать глаза, чтобы узнать, кто говорит с ее внуком; его голос она тоже узнала, поскольку открытие глаз требовало непомерно больших усилий. К тому же ей никого не хотелось видеть. Она не обязана была видеть их жалостливые лица. Она и без того хорошо знала, какие выражения они придадут своим лицам, чтобы выразить свое сожаление: развалина; беспомощный остов, перекошенный на одну сторону; левая нога бездействует; правая рука похожа на поджатую когтистую лапу мертвой птицы; голова откидывается по сторонам, при этом рот и один глаз открываются или закрываются; глаз слезится, а изо рта противно текут тягучие слюни. – Все в порядке, миссис Джекобс, – успокаивал сестру Тео, но Агата поняла, что голос у него усталый. Судя по голосу, он утомлен и нездоров. От этой мысли ее на мгновение охватила паника, легкие ее сжались в судороге, и она едва справилась с дыханием. «Вдруг с Тео что-нибудь случится?» – тревожно подумала Агата. Она никогда не предполагала, что такое возможно, но если он не думает о себе… Что, если он заболеет? Или с ним случится несчастье? Что тогда будет с ней? Агата всегда по запаху чувствовала, что он рядом: по свежему запаху мыла и слабому, едва уловимому запаху бритвенного крема, пахнущего липовым цветом. Она чувствовала, как матрас больничной койки чуть осел, когда он, опершись на постель, нагнулся к ней. – Ба, – прошептал он. – Я хочу сходить в кафе, но ты не волнуйся. Я ненадолго. – Вы будете там столько времени, сколько необходимо на то, чтобы нормально поесть, – бесцеремонно вмешалась сестра Джекобс. – Если вы, юноша, появитесь здесь раньше чем через час, я отправлю вас обратно. Учтите, я именно так и сделаю. – Смотри, ба, до чего же она грозная, – чуть повеселев, произнес Тео. Агата почувствовала на своем лбу его сухие губы. – Ничего не поделаешь, придется мне прийти через шестьдесят одну минуту. А ты за это время как следует отдохни. Отдохни? Агата мысленно скептически скривилась. И как, интересно, она может отдыхать? Стоит ей закрыть глаза, как она мысленно видит отвратительное зрелище, которое сама же и нарисовала в своем сознании: бесформенная оболочка энергичной прежде женщины, ставшая теперь беспомощной, неподвижной, опутанной зондами и катетерами; всецело зависящей от приборов. А когда она пыталась прогнать от себя это видение и представить себя в будущем, то перед глазами появлялась новая, но тысячи раз виденная и всегда вызывавшая презрение картина: она едет в машине по Эспланаде, вдоль которой выстроились ряды домиков для престарелых, обращенных окнами на море. По дорожке вдоль домиков ковыляют ископаемые древности, поддерживая свои немощные тела палками и ходунками. Их спины согнуты, как вопросительные знаки, хотя ни у кого не хватает смелости задать свой вопрос; и они, словно армия забытых и немощных, безмолвно шаркают ногами по тротуару. Агата всегда, с самого раннего детства, понимала, что значит быть старым. И еще в самом раннем детстве она дала себе клятву, что закончит свою жизнь до того, как сделается такой, как они. Но вот сейчас Агата не хотела заканчивать свою жизнь. Она хотела повернуть свою жизнь вспять и знала, что для этого ей необходим Тео. – Ну, ну, моя милая, я чувствую, что вы уже проснулись, хотя и не открываете глазки, – сестра Джекобс наклонилась над ней. Она пользовалась крепким мужским дезодорантом, и когда потела – а потела она обильно и часто, – ее тело испускало какой-то сильный специфический запах с такой же интенсивностью, с какой пар поднимается в атмосферу с поверхности кипящей воды. Она, собрав обеими руками волосы Агаты в пучок, откинула их назад и принялась расчесывать, распутывая свалявшиеся пряди. – Какой у вас очаровательней внук, миссис Шоу. Можно влюбиться с первого взгляда. А у меня есть дочь, которая не прочь познакомиться с вашим Тео. Он еще свободен? Я хочу пригласить ее на чашку чая, когда у меня будет перерыв. Я думаю, моя Донна и ваш Тео понравятся друг другу. А вы как думаете? Вы ведь не против того, чтобы у вас была хорошая невестка, миссис Шоу? Моя Донна поможет вам поскорее поправиться. Ну уж нет, только не это, подумала Агата. Не хватало, чтобы какая-то безмозглая потаскуха вцепилась своими когтями в Тео. Как хочется поскорее выбраться отсюда, вновь обрести мир и покой, необходимые ей для того, чтобы собраться с силами в предстоящей борьбе за выздоровление. Мало кому удавалось обрести мир и покой на больничной койке. Во время лежания на больничной койке большинство пациентов получали лишь инъекции, капельницы, процедуры да еще жалость. Ничего из этого ей было не нужно. Самым несносным была жалость. Жалость Агата ненавидела. Она сама ни к кому не испытывала этого чувства и не хотела, чтобы кто-то испытывал его по отношению к ней. Она согласна была терпеливо переносить другие чувства и эмоции, вызывавшие у нее антипатию – например, то, что она испытывала, видя эти немощные подобия людей, бредущих по Эспланаде, – лишь бы не ощущать себя бессловесным паралитиком, о котором в его присутствии говорят намного чаще, чем с ним. Отвращение вызывает страх и ужас, которые могут быть, в конечном счете, использованы и для собственного блага. А вот жалость вызывает у окружающих чувство превосходства, а с этим Агата никогда в жизни не сталкивалась. И – в этом она поклялась себе – не столкнется сейчас. Если она позволит кому-то взять верх над собой, она будет повержена. А это значит, что ее планы относительного будущего Балфорда будут перечеркнуты. Ничего не оставит Агата Шоу после своей смерти, кроме, быть может, воспоминаний, да и то выборочных, в памяти своего внука – да и извлекать их оттуда он будет лишь по необходимости. А вот в памяти будущих поколений о ней не останется ничего. Да и как она может поверить тому, что Тео о ней не забудет? Ведь ему есть о ком помнить. Да, будь у нее возможность оставить память о себе и придать смысл своей жизни, пока та не закончилась, Агата наверняка сама справилась бы с этим. Она собрала бы все воедино и расставила по своим местам. Ведь она уже начала заниматься этим, когда ее разбил этот проклятый инсульт и скомкал все ее планы. Ну нет, если бы она не была бдительной, этот сальный, неумытый монстр Малик продвинулся бы намного дальше. И что он только ни делал для того, чтобы занять ее место в муниципальном совете; и он сумел пролезть в совет, да так ловко, словно болотный сапог в реку. А сколько всего он еще натворит, когда узнает о том, что ее свалил второй инсульт… Весь Балфорд превратился бы в парк «Фалак Дедар», дай возможность Акраму Малику развернуться. Город и понять бы не успел, что происходит, а над рыночной площадью возвышался бы минарет, на месте церкви Святого Иоанна выросло бы аляповатое здание мечети, а на каждом углу от Балфорд-роуд до самого побережья чадили бы их отвратительные обжорки. До настоящего вторжения оставался бы всего один шаг: десятки пакистанцев, окруженные сотнями завшивленных детей – на половину которых государство платило бы пособие, а другая половина оказалась в стране незаконно – и обе половины оскверняли бы традиции и культуру страны, в которой они решили проживать. Они хотят лучшей жизни, ба, так Тео объяснял ей ситуацию. Но ей не нужны были эти добросердечные и ошибочные объяснения того, что было абсолютно очевидным. Им нужна была ее жизнь. Им нужна была жизнь каждой английской женщины, каждого мужчины, каждого ребенка. И они не успокоятся, не дадут себе отдыха и не отступят от начатого, пока не достигнут своей цели. И в особенности Акрам, думала Агата. Этот гнусный, мерзкий, жалкий Акрам. Он постоянно гнул свою линию, вешая всем на уши липкую лапшу насчет дружбы и братской любви. Он даже выступил в роли миротворца, введя часть своей общины в это нелепое «Сообщество джентльменов». Но Агату Малик не обманул ни своими речами, ни своими действиями. Все это были лишь хитроумные уловки. Они очень напоминали известные способы, с помощью которых в бараньи головы простолюдинов вколачиваются мысли о том, что пастбище свободное и безопасное и что нет никакой необходимости оглядываться каждую минуту, боясь подвергнуться нападению волков. Но Агата покажет ему, что все его способы и методы она раскусила. Она, как Лазарь, восстанет с больничной койки и снова обретет свою неукротимую силу, которую Акраму Малику – со всеми его планами – ни за что не одолеть. Агата поняла, что сестра Джекобс ушла. Специфический запах исчез, уступив место запаху лекарств, пластиковых трубок, ее телесных секреций, мастики на полу. Она открыла глаза. Ее матрас был слегка приподнят, поэтому ее тело было чуть наклонено, а не распластано на нем. Это можно было считать явным улучшением ее состояния за время, прошедшее с момента инсульта. Она видела перед собой только потолок, покрытый не совсем чистыми звукопоглощающими плитами. Она поняла, что в палате специально для нее установлен телевизор, звук которого был приглушен, а сестра Джекобс, уходя, не сделала его громче. Сейчас показывали фильм, в котором страстный, незабываемо красивый супруг вез на каталке свою несчастную, но все еще привлекательную, беременную – это делало ее еще более привлекательной – жену в травматологическую палату, где ей предстояло родить их ребенка. Этот фильм, подумала Агата, если судить по их топорным манерам и слащавому выражению лиц, должен был бы считаться комедией. И какая смехотворная идея у этого фильма! Ведь ни одна из знакомых ей женщин не относилась к родам как к чему-то, вызывающему смех. С усилием Агата смогла чуть-чуть повернуть голову, так чтобы видеть окно. Полоска неба за окном была блеклой, почти бесцветной, как хвост пустельги, и она поняла, что жара все еще не ослабела. Здесь, в палате, температура наружного воздуха не ощущалась, поскольку больница была одним из нескольких зданий в радиусе двадцати миль от Балфорда, в которых работали эффективные системы кондиционирования. Ей следовало радоваться этому факту… если бы она оказалась в больнице, чтобы проведать кого-то, пострадавшего в результате, к примеру, стихийного бедствия. Разумеется, Агата без труда могла бы назвать имена двадцати людей, более, чем она, заслуживающих того, чтобы пострадать от стихийного бедствия. На этой мысли она задержалась и начала перебирать в памяти имена этих двадцати людей, и развеселилась тем, что приговорила каждого из них к пытке, выпавшей на ее долю. Занятая этой мыслью, Агата сперва не заметила, что кто-то вошел в палату. Легкое покашливание подсказало ей, что у нее гость. Она услышала негромкий спокойный голос: – Нет, не двигайтесь, миссис Шоу. Пожалуйста, позвольте мне. Рядом с кроватью прошелестели шаги, и вдруг она оказалась лицом к лицу со своим главным врагом: Акрамом Маликом. Она издала нечленораздельный звук, означавший: «Что вам надо? Уходите. Прочь отсюда. Мне противны ваши ехидные ужимки». Но ее пораженный мозг посылал неразборчивые команды голосовым связкам, потому что они издавали лишь непонятную мешанину из неразборчивых стонов и хрипов. Акрам внимательно смотрел на нее. Все ясно, решила она, он оценивает ее состояние и пытается оценить, какой удар нанести ей, чтобы свалить ее в могилу. А уж тогда у него не будет никаких помех для претворения в жизнь своих хитроумных коварных планов в отношении Балфорда-ле-Нец.