Я пытался связаться с ней, но, как и сказала Амелия, она не отвечала ни по одному телефону. Причина стала предельно ясна, когда я подъехал к дому и увидел, как она осторожно поднимает тебя с заднего сиденья — теперь не только в «ортопедических штанах», но и с новой повязкой, которая удерживала твою руку. Шарлотта повернулась на звук шин и вздрогнула: — Амелия, боже мой, прости! Я совершенно забыла… — Да, и что на этот раз? — проворчала Амелия и протопала в дом. Я взял тебя из рук матери: — Что случилось, Уиллс? — Я сломала лопатку, — сказала ты. — А это сделать довольно сложно. — Лопаточная кость, можешь поверить? — проговорила Шарлотта. — Трещина прямо по центру. — Ты не отвечала на телефон. — Села батарея. — Ты могла бы позвонить из больницы. Шарлотта подняла голову: — Шон, не стоит злиться на меня. Я была чуточку занята! — Думаешь, мне не следует знать, если у моей дочери травма? — Не мог бы ты сбавить тон? — Зачем? — возразил я. — Почему бы всем не послушать? Все равно все услышат, как только ты подашь… — Я отказываюсь обсуждать это при Уиллоу… — Что ж, тебе лучше поскорее разобраться с этим, милая, ведь она услышит каждое мерзкое слово. Лицо Шарлотты покраснело; она забрала тебя у меня и понесла в дом. Уложила на диван, дала тебе пульт от телевизора, потом прошла на кухню, ожидая, что я последую за ней. — Что с тобой, черт подери, такое?! — Со мной? Именно из-за тебя Амелия прождала в школе два часа после уроков… — Произошел несчастный случай… — Так что с ним? — Перелом не был серьезным. — Знаешь что, Шарлотта? Для меня он кажется чертовски серьезным. — И что бы ты сделал, позвони я тебе? Пораньше ушел бы с работы? Минус один день из зарплаты, а значит, дела бы у нас стали еще хуже. Моя шея напряглась сильнее. В этом проклятом иске, словно невидимыми чернилами, был сокрыт подтекст, который будет записан в каждом судебном документе: «Шон О’Киф не зарабатывает достаточно денег, чтобы обеспечить специальные потребности дочери… поэтому все этим и закончилось». — Знаешь, что я думаю? — сказал я, стараясь говорить спокойно. — Поменяйся мы местами: если бы с Уиллоу оказался я, когда она травмировалась, и я бы не позвонил тебе, ты пришла бы в бешенство. И знаешь, что еще я думаю? Причина, по которой ты не позвонила, никак не связана с моей работой или разряженным телефоном. Ты сама это все придумала. Ты делаешь все, что, черт побери, пожелаешь, когда, черт побери, пожелаешь, независимо от моих слов! Я вылетел из дому в направлении внедорожника, который ждал меня на подъезде, — не приведи Господь мне раньше уйти со своей смены! Вцепившись в руль, я случайно просигналил. От этого шума Шарлотта подбежала к окну. Ее лицо выделялось на фоне окна крохотным белым овалом с размытыми чертами. Я сделал Шарлотте предложение с помощью птифура. Пошел в пекарню и попросил написать по букве на каждом пирожном: «ВЫХОДИ ЗА МЕНЯ», а потом перемешал их и разложил на тарелке. «Это головоломка», — сказал я ей. Нужно поставить буквы по порядку. «ВЫХОД АМНЕЗИЯ», — составила она. Шарлотта все еще стояла у окна, глядя на меня со скрещенными на груди руками. Я видел в ней ту девушку, которую попросил попытаться еще раз. Но я уже забыл выражение ее лица, когда она собрала предложение правильно. Амелия Когда тем вечером мама позвала меня на обед, я шла с энтузиазмом приговоренного к смертной казни. Не нужно было приглашать Эйнштейна, чтобы понять: в этом доме никто не был счастлив, а виной всему тот поход в адвокатскую фирму. Родители неприкрыто кричали друг на друга. Три часа назад отец уехал, потом вернулся, а мама замешивала мясной пирог и плакала, ты тоже хныкала. А я делала то, что и обычно, когда тебе было больно: надевала наушники и добавляла громкости. Я поступала так не потому, что хотела спрятаться от тебя. Так думали родители: что я не умею сопереживать. Переубеждать их я не собиралась, но дело в том, что я нуждалась в музыке! Мне нужно было отвлечься от того, что ты плачешь, а я не могу тебе помочь. От этого я ненавидела себя сильнее. Когда я спустилась, все сидели за столом, даже ты в своих «ортопедических штанах», с привязанной к груди рукой. Мама нарезала тебе мясо на квадратики, похожие на почтовые марки. Я вспомнила, как ты была маленькой и сидела на стульчике для кормления. Раньше я пыталась с тобой играть — катала мяч или тянула тебя за собой в вагоне, и каждый раз мне говорили одно и то же: «Осторожнее!» Один раз, когда ты сидела на кровати, а я прыгала на ней, ты упала. Мы были астронавтами, исследующими планету Зургон, но в следующую секунду твоя левая голень изогнулась под углом в девяносто градусов и ты впала в эту жуткую спячку, как всегда, при очень тяжелом переломе. Мама и папа изо всех сил старались втолковать мне, что это не моя вина, но кого они пытались обмануть? Это ведь я прыгала, пусть идея и принадлежала тебе. Не будь меня там, ты бы не пострадала. Я опустилась на стул. Мы не распределяли места, как в некоторых семьях, просто каждый раз садились на одни и те же. Я все еще была в наушниках, музыка громко ревела — что-то из эмо, такие песни заставляли поверить, что у некоторых людей жизнь еще хуже. — Амелия, — сказал папа, — не за столом. Иногда мне кажется, что внутри меня живет зверь, в пустой пещере, где положено быть сердцу, и порой он заполняет каждую клеточку меня, я ничего не могу с ним поделать и поступаю неправильно. Его дыхание наполнено ложью, от него веет злобой. И как раз в этот момент он решил высунуть свою мерзкую морду. Я заморгала, глядя на отца, и добавила громкости, а потом чересчур громко сказала: — Передайте картофель. Я вела себя как капризный ребенок, а может, и хотела им быть: если бы я вела себя как эгоцентричный подросток, то вдруг стала бы им и все замечали бы меня и заботились, а не кормили с ложечки тебя этим мясным пирогом, присматривая, как бы ты не упала со стула. Мне бы хватило, если бы меня признали частью этой семьи. — Уиллс, — сказала мама, — тебе надо поесть. — На вкус как подошва, — ответила ты. — Амелия, я не буду повторять, — сказал папа. — Еще пять кусочков… — Амелия! Родители не смотрели друг на друга и, насколько я знала, не разговаривали весь день. Понимали ли они, что сейчас могли бы находиться на противоположных концах земного шара, вести тот же самый разговор за обедом и ничего бы не изменилось? Ты увернулась от вилки, которой размахивала перед твоим лицом мама. — Прекрати вести себя со мной как с младенцем, — сказала ты. — Я сломала плечо, но это не значит, что мне два годика! В подтверждение своих слов ты потянулась здоровой рукой за стаканом, но перевернула его. Молоко разлилось на скатерть, но по большей части плеснуло в тарелку папы. — Черт подери! — выругался он и потянулся ко мне, вырывая наушники из моих ушей. — Как ты можешь вести себя так со своей семьей! Я уставилась на него: — Ты первый начал. Его лицо стало пунцовым. — Амелия, возвращайся в свою комнату. — Вот и отлично! Я со скрипом отодвинула стул и побежала наверх. По моему лицу струились слезы, из носа тоже текло, когда я заперлась в ванной комнате. Я не узнавала девочку в зеркале: у нее перекосился рот, а глаза были темными и пустыми. В те дни словно все выводило меня из себя. Я злилась, когда просыпалась утром, а ты смотрела на меня, как на животное в зоопарке, злилась, когда пошла в школу, а мой шкафчик был рядом с классом французского и мадам Риордан поставила себе целью сделать мою жизнь невыносимой. Раздражало видеть компанию чирлидерш с их идеальными ногами и жизнями; единственной проблемой этих девчонок было, кто пригласит их на следующий танец или не выглядит ли вызывающим красный лак для ногтей, а вовсе не то, заберут их мамы после школы или забудут, уехав в травмпункт. Я не злилась только тогда, когда хотела есть, как сейчас. По крайней мере, мне это казалось голодом. Меня словно пожирали изнутри, я уже не чувствовала разницы. Когда родители ссорились, как вчера, мы с тобой сидели в нашей спальне и слышали их громкие голоса. Слова проникали под дверь, хотя та была закрыта: «неправомерное рождение… показания… присяга». В какой-то момент я услышала упоминание телевидения: «Разве ты не понимаешь, что журналисты раздуют из этого скандал? Ты этого хочешь?» — сказал папа, и на мгновение я представила, как здорово оказаться в новостях, но потом вспомнила, что мы наглядный пример семьи с ребенком-инвалидом. Не так я себе представляла свои пятнадцать минут славы. — Они злятся на меня, — сказала ты. — Нет, они злятся друг на друга. Потом мы обе услышали, как папа сказал: «Ты и правда думаешь, что Уиллоу ничего не поймет?» Она посмотрела на меня: — Чего именно не пойму? Я замешкалась и вместо ответа взяла книгу, которая лежала на твоих коленях, и сказала, что почитаю вслух.