— Нет. — И они не мешают ей радостно проводить время с семьей? — Совершенно верно. — Вы можете сказать, будучи отцом Уиллоу, что постарались на славу, чтобы обеспечить ей хорошую обеспеченную жизнь? «О нет», — подумала я. Шон чуть выпрямился, горделиво расправил плечи: — Черт побери, так и есть! — Тогда почему, — сказал Гай, переходя к смертельному броску, — вы утверждаете, что не желали ее рождения? Слова пронзили Шона, как пуля. Он дернулся вперед, уперев ладони в столешницу: — Не надо говорить за меня. Я такого не говорил. — На самом деле говорили. — Гай взял копию иска из папки и передал ее Шону по столешнице. — Вот здесь. — Нет. Шон стиснул челюсть. — Ваша подпись под этим документом говорит правду, лейтенант. — Эй, слушайте, я люблю свою дочь. — Вы ее любите, — повторил Гай. — И поэтому считаете, что лучше было бы ей умереть? Шон дотянулся до иска и смял его в руке: — Я не буду этого делать. Я этого не хочу. Никогда не хотел. — Шон… — Шарлотта встала и взяла его за руку, но он вырвался. — Как ты можешь говорить, что это не навредит Уиллоу?! — возмутился он; слова застревали у него в горле. — Она знает, что это всего лишь слова, Шон, слова, которые ничего не значат. Она знает, что мы любим ее. Она знает, что мы тут по этой причине. — Знаешь что, Шарлотта, и это тоже просто слова. — Шон широким шагом вылетел из конференц-зала. Шарлотта посмотрела ему вслед, потом взглянула на меня: — Я… Мне нужно уйти. Я поднялась, не зная, стоит ли мне выйти за ней или остаться и попробовать уладить вопрос с Гаем Букером. Пайпер Риис покрылась красными пятнами, уставившись в пол. Шарлотта застучала по коридору на низких каблуках, которые звучали, словно выстрелы. — Марин, — сказал Гай, откинувшись на спинку стула, — вы ведь не думаете, что у вас жизнеспособный иск? Между лопатками у меня скатилась капелька пота. — Вот что я знаю, — сказала я с большей уверенностью, чем было на самом деле. — Вы только что видели, как эта болезнь разрывает их семью на части. Думаю, и жюри присяжных это заметит. Я собрала записи в портфель и вышла в коридор с гордо поднятой головой, будто верила в то, что сказала. И только оставшись наедине с собой в лифте, я закрыла глаза и призналась, что Гай Букер прав. У меня зазвонил телефон. — Проклятье! — буркнула я, потирая глаза и роясь в сумочке. Мне не сильно и хотелось находить его: звонила либо Шарлотта, извиняясь, что стала моим самым главным фиаско за всю карьеру, или Роберт Рамирес, который увольнял меня, потому что плохие новости разлетаются со скоростью света. Но на экране не отобразился номер, звонили с неизвестного. Я прокашлялась: — Алло? — Это Марин Гейтс? — Слушаю. Двери лифта разъехались в стороны. У противоположной стены холла я увидела Шарлотту, которая уговаривала Шона, но тот качал головой. На мгновение я забыла, что отвечаю по телефону. — Это Мейси Донован, — сказал тонкий голос. — Я служащая… — Я знаю, кто вы, — поспешила ответить я. — Мисс Гейтс, у меня есть нынешний адрес вашей биологической матери. Амелия Я ждала, когда бомба взорвется. Самое лучшее в этом дурацком иске было то, что он совпал с началом школы, когда все решали, кто с кем, а не интересовались какой-то юридической баталией, поэтому новости не распространялись по коридорам, как электричество по проводам. Мы учились уже два месяца, пытаясь пережить занятия, которые вели скучные люди, где обсуждались скучные темы; сидели над тестами NECAP, и каждый день, когда звенел звонок, я удивлялась тому, что получила очередную отсрочку. Не стоит и упоминать, что мы с Эммой теперь не общались. В первый день в школе, когда мы шли в спортивный зал, я отвела ее в сторону: — Я не знаю, что делают мои родители. Я всегда говорила, что они инопланетяне, и это лишь доказательство. Раньше Эмма просто посмеялась бы, но теперь она покачала головой: — Да, Амелия, очень смешно. Напомни мне пошутить, когда тебя подставит тот, кому ты доверяла. После этого я стеснялась ей что-то говорить. Расскажи я, что я на ее стороне и что считала иск моих родителей против ее матери нелепым, с чего бы ей поверить мне? На месте Эммы я бы решила, что я выведываю информацию и все, что я скажу, может быть использовано против меня. Она не говорила другим, что между нами случилось, иначе поставила бы себя в неловкую ситуацию. Наверное, просто сказала, что мы сильно поссорились. И вот что я узнала, находясь на расстоянии от Эммы: что люди, которых я считала своими друзьями, были на самом деле друзьями Эммы, а меня лишь терпели. Вряд ли я сильно удивилась, но все же стало обидно, когда я шла с подносом мимо столика, где они все сидели, и никто даже не подвинулся. Или когда я достала свой сэндвич с арахисовым маслом и вареньем, который в шкафчике всегда сминался из-за учебника по математике, а варенье сочилось из него, как кровь на одежде жертвы, а Эммы не было рядом, чтобы сказать: «Вот, возьми половинку моего с тунцом». Через несколько недель я почти привыкла к роли невидимки. Даже усовершенствовала это мастерство. Иногда я сидела в классе так тихо и неподвижно, что на мои руки приземлялись мухи; в автобусе я скатывалась с сиденья вниз, и как-то раз водитель даже поехал обратно в школу, не затормозив на моей остановке. Но однажды утром я зашла в класс и сразу поняла, что все изменилось. Мать Джанет Эффлингем работала на ресепшене в юридической фирме и рассказала всем о большой отвратительной ссоре между моими родителями во время дачи показаний в конференц-зале. Вся школа узнала, что моя мать подала иск на маму Эммы. Я думала, что это вернет нас с Эммой в одну жалкую спасательную шлюпку, но забыла, что лучшая защита — нападение. Я сидела на уроке математики, который был для меня самым тяжелым, потому что мой стул стоял за спиной Эммы и мы то и дело передавали записки туда-сюда («Похоже, мистер Функе стал выглядеть сексуальнее из-за развода? Вероника Томас сделала себе грудь во время длинного уик-энда в честь Дня Колумба или как?»), но тут Эмма решила предать нашу историю огласке и вызвать всеобщее сочувствие к себе. Мистер Функе показывал на слайд на экране: — Итак, если мы говорим про двадцать процентов дохода миллионера Марвина и он заработал в этом году шесть миллионов, какие алименты он должен выплатить Хныкающей Ванде? И вот что сказала Эмма: — Спросите Амелию. Она знает все про охотников за состоянием. Мистер Функе, казалось, не заметил ее комментария, хотя все стали усмехаться, а мои щеки моментально покраснели. — Может, все было бы лучше, научись твоя тупая мать выполнять свою идиотскую работу, — огрызнулась я. — Амелия, немедленно ступай к мисс Гринхаус! — резко сказал мистер Функе. Я встала, взяла рюкзак, но передний карман, где я хранила карандаши и деньги на ланч, был открыт, и оттуда на пол перед моей партой посыпались центы, даймы и четвертаки. Я чуть не бросилась собирать монеты, но решила, что остальным это покажется еще более забавным — дочь хапуги хватает деньги? — поэтому оставила монеты на месте и вышла из класса. Я вовсе не собиралась идти в кабинет директора. Вместо этого я свернула направо и направилась в спортивный зал. В течение дня учителя физкультуры оставляли двойные двери распахнутыми на проветривание. Всего на одну секунду я запаниковала, что учитель увидит, как я ухожу из школы, но потом вспомнила, что меня никто не замечает. Я была для этого недостаточно важной. За дверями школы я накинула на плечо рюкзак и побежала. Пересекла футбольное поле, миновала росшие рядом деревья. Я бежала, пока не добралась до главной дороги, разрезавшей город на две части, и только тогда разрешила себе замедлить шаг. Аптека была последним зданием перед выездом из города, не думай, что я не рассматривала такой вариант. Я прошла по рядам. Сунула в карман батончик «Сникерс». А потом увидела кое-что получше. Да, в школе я была невидимкой, но вот приходя домой, я все же видела себя. Я могла бежать сколько угодно, но никогда не убежала бы от этого. Похоже, моим родителям не нужны были дети. Может, я смогу предложить им другой вариант. Шарлотта