— Шон, утром я залезала на один сайт и узнала, что девушка с третьим типом сломала запястье, когда пыталась поднять половину галлона молока. Как ты можешь говорить, что Уиллоу не понадобится повышенный уход или помощник? И откуда на это возьмутся деньги? — Тогда она купит две кварты молока, — возразил Шон. — Мы всегда говорили, что не позволим судить о ней по ограниченным возможностям, но ты делаешь как раз это. — Результат оправдывает средства. Шон подъехал к дому: — Да, скажи это Гитлеру. — Он выключил двигатель; я слышала, как ты посапываешь на заднем сиденье. Чем бы ты ни занималась сегодня в школе, это совершенно тебя вымотало. — Я тебя не узнаю, — тихо сказал Шон. — Не понимаю человека, который это делает. Я пыталась успокоить его после встречи с адвокатом Пайпер. Дача показаний так и не состоялась, но он ничего не желал слушать. — Ты говоришь, что сделаешь для Уиллоу что угодно, но, если ты не можешь, тогда ты обманываешь себя, — сказала я. — Значит, я обманываю, — повторил Шон. — Это я обманываю? Да это ты обманываешь! По крайней мере, ты так говоришь. И будто Уиллоу не поймет, что ты не всерьез говоришь перед судьей всякие ужасные слова. Я очень надеюсь, что ты и впрямь врешь. В противном случае ты соврала мне несколько лет назад, что хочешь сохранить ребенка. Мы оба выбрались из машины. Я хлопнула дверью сильнее, чем следовало бы. — Как удобно быть высоким и сильным, когда живешь в прошлом, да? А что насчет жизни через десять лет? Хочешь сказать, что когда у Уиллоу появится ультрасовременное инвалидное кресло и ее зачислят в летний лагерь для «маленьких людей», когда у нее на заднем дворе будет бассейн, чтобы наращивать костную и мышечную массу, и машина, приспособленная под то, чтобы ездить, как все другие дети ее возраста, когда нам не будет так важно, что страховая компания отказалась выплатить за очередной комплект шин, потому что мы можем заплатить сами, и тебе не придется работать двойную смену, — и ты говоришь, что она вспомнит, что было сказано в зале суда, когда она была ребенком? Шон пристально посмотрел на меня: — Да, я так и думаю. Я отступила от него: — Я слишком сильно ее люблю, чтобы отказаться от такой возможности. — Тогда у нас с тобой совершенно разные способы проявления любви. Он потянулся к заднему сиденью и отстегнул тебя. Твое лицо покраснело, ты медленно возвращалась из мира снов. — Я выхожу из дела, Шарлотта, — сказал Шон, перенося тебя в дом. — Делай, что должна, но не тяни меня за собой. Я уже не впервые подумала, что при других обстоятельствах подобная ссора привела бы меня прямиком к Пайпер. Я бы позвонила ей и рассказала свою версию истории, а не Шона. Мне бы полегчало на душе, знай я, что она выслушала. И я бы сделала то, что узнала от тебя: позволила бы времени залечить перелом, который возник между мной и твоим отцом, который причинял боль, в какую бы сторону мы ни свернули. — Какого черта?! — спросил Шон, и я, подняв голову, увидела Амелию, которая стояла в коридоре. Она ела яблоко, а ее волосы были покрашены в неестественно синий цвет. Она усмехнулась мне: — Классно! Ты уставилась на нее: — Почему у Амелии сахарная вата на голове? Я затаила дыхание. — Я не могу сейчас, — сказала я, — просто не могу. И пошла вверх по лестнице так тяжело, будто мои ноги были сделаны из стекла. Во время последних восьми недель беременности три секунды каждого утра были идеальными. Я выплывала из глубин сна, и на эти моменты блаженства я забывалась. Чувствовала, как ты мягко перекатываешься внутри, как брыкаешься, и думала, что все будет хорошо. Реальность всегда накрывала меня, словно занавес: этот пинок мог снова сломать твою ногу. Этот поворот внутри меня мог причинить вред. Я лежала практически неподвижно и думала, умрешь ли ты во время родов или через некоторое время после. Или нам повезет сорвать джекпот: ты выживешь, но будешь инвалидом. Я вовсе не шутила, когда говорила, что если сломаются твои кости, то же произойдет и с моим сердцем. Однажды мне приснился кошмар. Я родила тебя, и никто со мной не разговаривал, никто не говорил, что происходит. Акушер, анестезиолог и медсестры повернулись ко мне спинами. — Где мой малыш? — спросила я, и даже Шон покачал головой и отступил. Я с трудом села на кровати, посмотрела между ног и увидела: вместо ребенка там лежала груда битого стекла; среди осколков я различила крошечные пальчики, очертания мозга, ухо, петлю кишечника. Проснулась с криком и несколько часов провалялась без сна. В то утро Шон разбудил меня, а я сказала, что не могу встать. И правда: я не сомневалась, что любое мое проявление жизни станет угрозой для тебя. С каждым шагом, что я сделаю, я могу причинить тебе вред, а если буду проявлять осторожность, то уберегу тебя от переломов. Шон позвал Пайпер, которая пришла к нам домой и поговорила со мной о течении беременности так, как объясняла маленьким детям: водная оболочка, жидкость, подушка между моим телом и твоим. Я все это знала, но в то же время понимала и многое другое, что оказалось неверным: что кости крепчали, а не истончались, что плод без синдрома Дауна должен был оказаться здоровым. Она сказала Шону, что мне нужно поспать, а она вернется позже. Но Шон все еще волновался и, взяв отгул на работе, позвонил священнику. Преподобный Грейди посещал прихожан на дому. Он сел на стул, который принес в комнату Шон: — Я слышал, вы немного обеспокоены. — Не то слово. — Бог не дает людям ношу, которую они не могут вынести, — заметил преподобный Грейди. Все это очень хорошо, но чем мой ребенок Его расстроил? Почему ей придется доказывать право на жизнь болью, еще даже не успев появиться на свет? — Я всегда считал, что Он оставляет по-настоящему особенных детей тем родителям, которым Он доверяет, — сказал преподобный Грейди. — Мой ребенок может умереть, — мрачно ответила я. — Возможно, ваша дочь и не останется в этом мире, — поправил меня он. — Вместо этого она отправится к Иисусу. Мои глаза наполнились слезами. — Пусть Он заберет другого ребенка. — Шарлотта! — одернул меня Шон. Преподобный Грейди посмотрел на меня теплыми круглыми глазами: — Шон решил, что мне не помешает зайти и благословить дитя. Вы не против? — Он поднял руку и занес над моим животом. Я кивнула: от благословения я отказываться не собиралась. Но пока он молился над моим животом, я молча произносила собственную молитву: «Прошу, пусть она останется со мной, и Ты сможешь забрать все, что у меня есть, кроме нее». Он положил мне на тумбочку молитву и пообещал попросить за нас перед Богом. Шон проводил его вниз, а я уставилась на изображение Иисуса, распятого на кресте. «Он страдал от боли», — поняла я. Знал, что такое, когда твою кожу пронзает гвоздь и дробит кость. Через двадцать минут, одевшись и приняв душ, я пришла к Шону, который сидел за кухонным столом, опустив голову на руки. Он выглядел потрепанным, беспомощным. Я так переживала за нашего ребенка, что не понимала, через что проходит мой муж. Сделать карьеру на том, что защищаешь людей, и не иметь возможности спасти своего нерожденного ребенка. — Ты встала, — озвучил он и так очевидное. — Я решила немного прогуляться. — Хорошо. Свежий воздух. Я пойду с тобой. Он поднялся слишком быстро, громыхнув столом. — Знаешь, — сказала я, пытаясь улыбнуться, — мне нужно побыть одной. — Э-э-э… хорошо, без проблем, — согласился он, но выглядел обиженным. Я не понимала происходящего: мы вместе попали в самый ужасный кошмар, но почему же мы были словно порознь? Шон предположил, что мне нужно подумать, прочистить мысль, все осознать. Но визит преподобного Грейди навел меня на мысли о женщине, которая год назад перестала ходить в церковь. Она жила в полумиле дальше по улице, и время от времени я видела, как она выносит мусор. Ее звали Анни, и я лишь знала, что она была беременна, а потом живот пропал, и после этого она больше не ходила на мессу. Ходили слухи, что Анни сделала аборт. Я выросла католичкой. Меня обучали монахини. Забеременев, девочки либо исчезали из класса, либо уезжали на семестр за границу, а возвращались тихими и послушными. Но с восемнадцати лет я голосовала за демократов. Может, это не был мой личный выбор, но я думала, что женщинам он нужен. Тогда я размышляла, связан мой личный выбор с тем, что я католичка, или просто с тем, что меня не заставляли поступать определенным образом на практике, лишь в теории. У Анни был желтый дом, со сказочной отделкой и садом, наполненным летом лилиями. Я прошла к крыльцу и постучала, гадая, что сказать, если она откроет мне. «Привет, я Шарлотта. Зачем ты это сделала?» Я испытала облечение, когда мне никто не ответил: все это казалось теперь глупой затеей. Я вернулась по подъездной дорожке, когда вдруг услышала голос за спиной. — Ой, привет! Мне показалось, я услышала кого-то на крыльце. — Анни была в джинсах, красной рубашке без рукавов и в садовых перчатках. Волосы завязаны в узел на затылке. Она улыбалась. — Вы живете дальше по дороге, верно? Я посмотрела на нее и брякнула: — Что-то не так с моим ребенком. Анни сложила руки на груди, ее улыбка померкла. — Мне жаль, — напряженно произнесла она. — Врачи говорят, что если она выживет — если выживет, — то будет очень больна. Слишком больна. И мне нельзя об этом думать, но я не понимаю, разве грех любить кого-то и желать уберечь его от страданий. — Я смахнула слезы рукавом. — Я не могу сказать об этом мужу. Не могу сказать, что даже подумала об этом. Она поддела землю носком кроссовки: