— Сегодня моему малышу было бы два года шесть месяцев и четыре дня. С ней тоже было что-то не в порядке, генетическое заболевание. Если бы она выжила, то была бы очень отсталой. Как шестимесячный младенец, навсегда. — Она сделала глубокий вдох. — Моя мама уговорила меня так поступить. Она сказала: «Анни, ты едва можешь позаботиться о себе. Как ты сможешь заботиться о таком ребенке?» И еще: «Ты молода. У тебя еще будет ребенок». И я уступила, мой доктор провел операцию на двадцать второй неделе. — Анни отвернулась, ее глаза заблестели. — Этого никто не скажет. Когда ты рожаешь плод, то тебе дают свидетельство о смерти, а не о рождении. А потом приходит молоко, и ты никак не можешь это остановить. — Она посмотрела на меня. — Здесь невозможно выиграть. Либо рожаешь ребенка и переносишь эту боль во внешний мир, либо не рожаешь и тогда хранишь боль внутри навечно. Я знаю, что поступила правильно. Но в то же время мое сердце говорит об обратном. «Нас легионы», — поняла я. Матерей, чьи дети покалечены, и весь остаток своей жизни они гадают, не стоило ли избавиться от них. И матерей, которые отпустили своих покалеченных детей, которые смотрят на наших и видят лица тех, кого уже никогда не встретят. — Они дали мне выбор, — сказала Анни, — и даже сейчас я жалею об этом. Амелия Той ночью я позволила тебе расчесать мои волосы и завязать их резинками. Обычно ты запутывала ужасные узлы, чем раздражала меня, но тебе нравилось это занятие — твои руки были слишком коротки, чтобы завязать себе даже хвостик, поэтому, когда другие девочки твоего возраста играли со своими волосами и заплетали ленты и косички, ты оказывалась в распоряжении мамы, которая умела плести лишь халу. Не думай, что я вдруг стала испытывать угрызения совести или что-то вроде того, — мне просто было жаль тебя. Мама и папа ругались из-за тебя с тех пор, как вернулись домой, будто тебя не было рядом. Господи, да твой словарный запас был вдвое богаче моего — не могли же они всерьез считать, что ты ничего не понимаешь? — Амелия, мне нравится цвет твоих волос, — сказала ты, заканчивая с косичкой, которая падала мне прямо на нос. Я внимательно посмотрела на себя в зеркало. Я не чувствовала себя классной цыпочкой в стиле панк, несмотря на все свои старания. Скорее Гровером из «Улицы Сезам». — Амелия, мама и папа разведутся? Наши взгляды встретились в зеркале. — Не знаю, Уиллс. Я предвкушала следующий вопрос. — Амелия, это я виновата? — Нет! — яростно ответила я. — Честно! — Я убрала из волос заколки и резинки, пытаясь распутать узлы. — Так, хватит. Не надо делать из меня королеву красоты. Ложись спать. Все забыли уложить тебя сегодня в постель. Я и не ожидала другого, наблюдая в последнее время низкий уровень родительского внимания. Ты забралась в свою кровать с открытой стороны: по обе стороны матраса все еще были перекладины, которые ты терпеть не могла, говоря, что они для малышей, хотя они служили твоей безопасности. Я склонилась над тобой и накрыла одеялом. Зачем-то поцеловала тебя в лоб. — Спокойной ночи, — сказала я и, выключив свет, запрыгнула в свою постель. Среди темноты дом пульсировал, словно у него было сердце. Эта вибрация отдавала в моих ушах. Пум-пум-пум. Сейчас стало еще громче. Может, мои новые волосы стали неким суперпроводником. — Знаешь, мама всегда повторяет, что когда я вырасту, то могу стать кем угодно, — прошептала ты. — Это ложь. Я приподнялась на локтях: — Почему? — Я не могу быть мальчиком, — сказала ты. Я усмехнулась: — Спроси маму об этом. — И я не могу быть «мисс Америкой». — Как так? — Нельзя носить ортезы на конкурсе красоты. Мне подумалось об этих конкурсах: девушки были неестественно красивыми, высокими, идеальными, как пластиковые куклы. Потом я подумала о тебе, приземистой, коренастой, перекошенной, словно корень, который рос от ствола неправильно, с лентой, пересекавшей твою грудь. Мисс Непонимание. Мисс Заблуждение. Мисс Ошибка. Желудок сдавило спазмом. — Ложись уже спать! — сказала я более резко, чем хотела, а потом досчитала до тысячи тридцати шести, пока ты не засопела. Я спустилась на первый этаж, на цыпочках прокралась на кухню и открыла холодильник. В доме совсем не было еды. Возможно, мне пришлось бы есть лапшу быстрого приготовления на завтрак. Честно, родителей можно было уже привлечь к суду за жестокое обращение с детьми, если они не сходят в магазин. Все повторяется. Я порылась в отсеке для фруктов и достала высохший лимон и корешок имбиря. Я захлопнула холодильник и услышала стон. Перепугавшись — а что, если люди, которые вломились в дом, насилуют девочек с синими волосами? — я подкралась к кухонной двери и выглянула в гостиную. Когда мои глаза немного привыкли к темноте, я увидела, в чем дело: стеганое одеяло было перекинуто через спинку дивана, подушка лежала у отца на голове, а он сам перекатился набок. Я ощутила ту же боль в желудке, как и при твоих словах о королевах красоты. Вернувшись на кухню тихонько, как мышка, я провела пальцами по столешнице, пока они не коснулись рукоятки ножа для мяса. Я забрала его с собой наверх, в ванную. Первый порез причинил мне боль. Я смотрела, как, словно волна, поднимается кровь, как струится по моему локтю. Черт, что я наделала? Я включила холодную воду, подставила под струю руку, пока кровь не замедлилась. Потом сделала параллельный надрез. Они были не на запястьях, не думай, что я пыталась покончить с собой. Просто причинить вред и понять, почему мне так больно. Все было прозрачно: ты делаешь надрез, чувствуешь боль, и точка. Внутри что-то нарастало, словно горячая волна, и я лишь добавляла жара. Я вспомнила про маму, как она делала коржи для пирога. Она протыкала в них маленькие дырочки. «Чтобы он дышал», — говорила она. И я просто… дышала. Я закрыла глаза, предвкушая каждый тоненький порез, испытывая прилив облегчения, когда со всем было покончено. Господи, как мне было хорошо! Это нарастающее чувство и сладкое освобождение. Мне придется спрятать эти отметины. Я лучше умру, чем позволю кому-нибудь узнать про них. Но я также гордилась собой. Такое совершали безумные девчонки, которые сочиняли стихи про свои органы, наполненные вязкой смолой, или густо подводили глаза карандашом в египетском стиле, а не хорошие девочки из хороших семей. А значит, либо я не была хорошей девочкой, либо не относилась к хорошей семье. Решай сама. Я приподняла бачок унитаза и сунула внутрь нож. Возможно, он мне еще понадобится. Потом я уставилась на порезы, которые теперь пульсировали, подобно всему дому. Пум-пум-пум. Они напоминали развязки железнодорожных линий. Башню из ступенек, которую находишь на платформе. Я представила себе парад из таких же уродцев, как и я. Мы королевы красоты, которые не могли ходить без ортезов. Закрыв глаза, я подумала, куда могли вести эти ступени. Часть третья На землях этих изобильных Нет места для вещей бессильных: Так презирай, ломай, бросай! Пусть дни тяжелыми бывали, Но что любимы — раньше знали, Но сердцу я скажу — прощай! Элизабет Баррет Браунинг. Мое сердце Твердое тело: одна из стадий сахарного сиропа в приготовлении карамели, которая происходит при температуре 250–266 градусов по Фаренгейту Нуга, маршмеллоу, леденцы, жевательный мармелад — все готовятся до состояния твердого тела, когда концентрация сахара достигает высшей точки и сироп, стекая с ложки, образует такие нити. (Будьте осторожны. Сахар продолжает наносить ожог даже после того, как соприкоснется с кожей. Легко забыть, что нечто столь сладкое может оставить шрам.) Чтобы проверить сироп, нужно бросить кусочек в холодную воду. Карамель готова, если образует твердый непластичный шарик, который, однако, может поменять форму при сильном надавливании. Более распространенное описание твердого тела: грубое, агрессивное, боевое, созданное, чтобы формировать чужое мышление под себя. «Божественность»