— Ты в порядке? — ахнула я. — Что-нибудь сломала? Ты быстро оценила свое состояние и покачала головой. — О чем ты только думала? Ты же знаешь… — Амелия же гуляет по льду, — тоненьким голосом сказала ты. — Во-первых, ты не Амелия. Во-вторых, лед недостаточно прочный. Ты повернулась ко мне: — Как и я. Я мягко развернула тебя, так что ты сидела у меня на коленях, свесив ноги по бокам. «Паучок», — называли такое положение дети, когда катались на качелях, хотя тебе подобное не разрешали. Слишком легко нога могла запутаться в цепи или сцепиться с конечностью другого ребенка. — Вовсе нет, — решительно сказала я. — Уиллоу, ты самый сильный человек, какого я когда-либо знала. — Но ты все-таки хочешь, чтобы я не пользовалась инвалидным креслом. И не ездила все время в больницу. Шон настоял на том, чтобы ты знала, что происходит вокруг тебя, а я наивно полагала, что наш разговор много месяцев назад рассеет все сомнения, которые появятся из-за моих слов, их затмят поступки. Но меня беспокоило, что ты слышишь от меня, а не то, какие скрытые смыслы можешь прочесть. — Помнишь, я говорила, что мне придется сказать то, что я не имею в виду? В этом все дело, Уиллоу. — Я замешкалась. — Представь, что ты в школе и твоя подруга просит сказать, нравятся ли тебе ее кроссовки, а тебе не нравятся — ты считаешь их ужасными. Ты ведь не скажешь ей, что они отвратительны? Иначе она огорчится. — Это ложь. — Знаю. Это неправильно в большинстве случаев, если только ты не пытаешься кого-то задеть. Ты пристально посмотрела на меня: — Но ты задеваешь мои чувства. Кинжал в моем животе провернулся. — Я не нарочно. — Значит, — сказала ты, размышляя над этим, — это вроде того, как Амелия устраивает День наоборот? Амелия придумала эту игру, когда была примерно твоего возраста. Даже тогда она перечила нам, отказывалась делать уроки, а потом хохотала, когда мы кричали на нее, говоря, что это День наоборот и она уже все доделала. Или начинала задирать тебя, называя Стеклянной Заучкой, а когда ты приходила в слезах, Амелия настаивала, что в День наоборот это означало, что ты принцесса. Я никогда не могла сказать наверняка, придумала Амелия День наоборот от богатого воображения или бунтарства. Но может, это могло бы распутать густые заросли термина «неправомерное рождение», размотать ложь, как Румпельштильцхен превращал пряжу в золото. — Именно. Совсем как День наоборот. Ты так сладко улыбнулась мне, что кругом чуть не начал таять лед. — Хорошо, — сказала ты. — Тогда и мне жаль, что ты родилась. Когда мы с Шоном стали встречаться, я оставляла угощения в его почтовом ящике. Сахарное печенье в форме его инициалов, булку «бабка», булочки в глазури с засахаренным пеканом, миндальные конфеты. Обращение «сладкий» я восприняла буквально. Я представляла, как он тянется за счетами или каталогами, а вместо них достает рулет с вареньем, медовый торт, плиточку ирисок. — Ты не разлюбишь меня, когда я наберу тридцать фунтов? — спрашивал Шон, а я лишь смеялась. — А с чего ты решил, что я люблю тебя? Конечно, я любила его. Но мне было проще показывать любовь, а не говорить о ней. Слова напоминали мне пралине: крохотные, драгоценные, невыносимо сладкие. Я оживала в его присутствии, казалась себе солнцем в созвездии его объятий. Но попытки уложить эти чувства в слова будто бы преуменьшали их значимость, это как прикрепить иголкой бабочку под стеклом или запечатлеть на видео комету. Каждую ночь он обнимал меня и шептал на ухо это предложение, от которого по телу шли мурашки: «Я люблю тебя». Потом он ждал. Он ждал, а я знала, что он не станет давить на меня, пока я не буду готова признаться ему, но все же я улавливала его молчаливое разочарование. Однажды я пришла с работы, отряхивая с рук муку, чтобы побежать за Амелией и забрать ее с уроков, когда нашла небольшую карточку под своими дворниками. «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ», — говорилось там. Я бросила карточку в бардачок и тем же днем приготовила трюфели и оставила их в почтовом ящике Шона. На следующий день, уходя с работы, я нашла на лобовом стекле карточку размером восемь с половиной на одиннадцать дюймов с надписью: «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ». Я позвонила Шону. — Я одержу победу, — сказала я. — Мы оба, — ответил он. Я приготовила лавандовую панакоту и оставила поверх его счета «Мастеркард». Он ответил мне плакатом. Текст можно было прочитать из витрины ресторана, что стало предметом острот со стороны метрдотеля и шеф-повара. — В чем же проблема? — спросила меня Пайпер. — Просто скажи ему, что ты чувствуешь. Но Пайпер не понимала, а я не могла ей этого объяснить. Когда ты показывал другому свои чувства, они были свежими и искренними. Когда ты говорил о чувствах, за словами могли стоять лишь привычка или ожидания. Этими тремя словами пользовались все: простые слоги не могли вмещать в себя нечто столь редкое, как мое чувство к Шону. Я хотела, чтобы он почувствовал то же, что и я, находясь рядом с ним: невероятное сочетание комфорта, раскованности и чуда, знание того, что с каждым глотком этого чувства к нему у меня возникало привыкание. И я приготовила тирамису, оставив его между стопкой бумаг с amazon.com и буклетом компании по покраске. На этот раз Шон позвонил мне: — Открывать чужие почтовые ящики — это тяжкое преступление. — Так арестуй меня, — ответила я. В тот день я уходила с работы в сопровождении остальных работников, которые наблюдали за нашими ухаживаниями, как спортивные фанаты, и увидела, что вся моя машина покрыта пергаментом. На бумаге были огромные, размером с меня, буквы. «Я НА ДИЕТЕ», — гласило послание Шона. Конечно же, я приготовила ему булочек с маком, но они остались лежать в ящике на следующий день, когда я пришла оставить имбирное печенье. А через день, учитывая эти нетронутые подношения, я даже не смогла вместить клубничный тарт. Вместо этого я понесла его к дому и позвонила в дверной звонок. Светлые волосы Шона сияли на солнце, белая футболка обтягивала торс. — Как так случилось, что ты не ешь то, что я приготовила тебе? — спросила я. Он лениво улыбнулся: — Как так случилось, что ты не можешь произнести тех слов? — А ты не понимаешь? Шон скрестил руки на груди: — Чего не понимаю? — Что я люблю тебя. Он открыл экранную дверь, схватил меня и крепко поцеловал. — Ты вовремя, — с широкой улыбкой сказал он. — Я чертовски проголодался! Тем утром мы с тобой не только приготовили вафли. Мы сделали хлеб с корицей, овсяное печенье и «Блонди». Я позволила тебе облизать ложку, лопатку и миску. Около одиннадцати Амелия размашистым шагом залетела на кухню, только выйдя из душа. — Какая армия собралась к нам на ланч? — спросила она, потом взяла кукурузный кекс, разломила его пополам и вдохнула пар. — Тебе помочь? Мы приготовили торт «Малиновый бархат» и тарт из слив «Татин», яблочный пирог, печенье вертушки и макаруны. Готовили до тех пор, пока в моей кладовой ничего не осталось, пока я не забыла то, что ты сказала мне у пруда, пока у нас не закончился коричневый сахар, пока мы не перестали обращать внимание на отсутствие вашего отца весь день, пока мы не смогли больше впихнуть в себя ни кусочка. — И что теперь? — спросила Амелия, когда от выпечки не осталось свободного места на столешнице. Прошло столько времени, и стоило мне начать, я уже не могла остановиться. Отчасти я все еще готовила для ресторанной толпы, а не для отдельно взятой семьи, особенно той, где отсутствовал важный человек. — Можем поделиться с соседями, — предложила ты. — Ни за что! — заявила Амелия. — Пусть покупают. — Мы же не пекарня, — заметила я. — А почему бы и нет? Это мог бы быть овощной ларек в конце улицы. Мы с Уиллоу могли бы сделать огромный знак, который говорил бы «Сладости Шарлотты», а ты могла бы заворачивать все в пищевую пленку… — Мы можем украсить коробку из-под обуви, — сказала ты, — прорезать сверху щелку для денег и установить цену в десять долларов. — Десять долларов?! — воскликнула Амелия. — Попробуй бакс, голова садовая! — Мам! Она назвала меня садовой… Я представила себе побеленные стены, стеклянную витрину, столики из кованого железа с мраморными столешницами. Ряды фисташковых маффинов в фабричной печке, меренги, которые таяли во рту, островок кассира, похожий на крыло ангела. — «Силлабаб», — прервала я их, и вы обе повернулись ко мне. — Вот какое должно быть название на вывеске. Той ночью, к тому времени, как Шон пришел домой, я уже спала, а исчез он, не успела я проснуться. Я узнавала о его присутствии лишь по использованной кружке, которая одиноко стояла в раковине. В моем желудке все сжалось, и я притворилась, что это от голода, а не от сожаления. На кухне я сделала себе тост и достала ослепительно-белый фильтр для кофемашины. Когда мы с Шоном только поженились, он делал для меня кофе каждое утро. Сам он кофе не пил, но рано вставал на смену и программировал кофемашину «Крупс», чтобы меня ждала свежая порция кофе к возвращению из душа. Я спускалась на первый этаж и видела ожидавшую меня кружку с двумя ложечками сахара. Иногда прилагалась записка: «Увидимся позже» или «Я уже скучаю».