Сегодня кухня была пустой, кофемашина тихой и покинутой. Я отмерила воды и зерен, нажала на кнопку, позволяя жидкости заструиться в кофейник. Дотянулась до кружки в шкафчике, но передумала и взяла ту, что оставил в раковине Шон. Вымыла ее и налила себе кофе. Слишком крепкий, горький вкус. Касались ли губы Шона кружки в том же месте, что и мои? Я всегда с сомнением относилась к женщинам, которые описывали разрушение своего брака как нечто, что случилось за одну ночь. «Разве могли вы не знать? — думала я. — Как могли пропустить все эти сигналы?» Давайте я расскажу: вы были так заняты тем, что разжигали костер перед собой, и не замечали за спиной огненного зарева. Я не смогла вспомнить, когда мы с Шоном в последний раз смеялись над чем-то вместе. Не могу вспомнить, когда подходила к нему и целовала. Я так сильно стремилась защитить тебя, что сама стала уязвимой. Иногда вы с Амелией играли в настольные игры, а когда бросали кубики, они застревали между диванными подушками или падали на пол. «Перебрось», — говорила ты; как же легко было попытаться еще раз. Вот чего я хотела: перебросить кости. Но если быть честной с собой, я бы не знала, с чего мне начать. Я вылила кофе в раковину, глядя, как жидкость убегает в сток. Я не нуждалась в кофеине. И не нуждалась в том, чтобы мне приносили кофе по утрам. Уйдя с кухни, я взяла пиджак (Шона, с его ароматом) и направилась за газетой. Зеленый ящик, в котором хранилась местная пресса, пустовал. Должно быть, Шон забрал газеты, направляясь туда, куда направлялся. Рассердившись, я повернулась и заметила тачку с выпечкой, которую мы поставили в конце подъезда. Она оказалась пустой, за исключением обувной коробки, которую Амелия переделала в своеобразную кассу для поощрений, и картонного знака, который вы нарисовали блестками, — «СИЛЛАБАБ». Я схватила коробку и побежала в дом, в вашу спальню. — Девочки! — выкрикнула я. — Смотрите! Вы обе перевернулись набок, все еще окутанные сном. — Боже! — простонала Амелия, глядя на часы. Я села на твою постель и открыла обувную коробку. — Откуда у тебя все эти деньги? — спросила ты, и Амелия мгновенно села на кровати. — Какие деньги? — спросила она. — Это от нашей выпечки, — ответила я. — Дайте мне. — Амелия схватила коробку и принялась раскладывать деньги по стопкам. Там были банкноты и монеты разного номинала. — Здесь почти сто долларов! Ты перебралась со своей кровати на постель Амелии. — Мы богаты, — сказала ты, зажала в кулаке доллары и бросила в воздух над головой. — И что будем с ними делать? — спросила Амелия. — Думаю, нам нужно купить обезьянку, — сказала ты. — Обезьяны стоят больше ста долларов, — нахмурилась Амелия. — Думаю, нам стоит купить телевизор в спальню. А я подумала о том, чтобы заплатить кредит по «Мастеркард», но сомневалась, что вы согласитесь. — У нас уже есть телик внизу, — сказала ты. — Но нам не нужна глупая мартышка! — Девочки, — перебила их я, — есть только один способ получить то, что мы все хотим. Мы сделаем еще выпечки, чтобы заработать больше. — Я взглянула на каждую из вас по очереди. — Ну и?.. Чего же мы ждем? Вы с Амелией помчались в смежную ванную, я услышала, как заструилась вода, как вы принялись методично чистить зубы. Я расправила твою простыню и заправила одеялом. На кровати Амелии сделала то же самое, но на этот раз, когда я расправляла стеганое одеяло под матрасом, мои пальцы коснулись дюжины оберток от конфет, пластикового пакета от буханки хлеба, пачки крошащихся крекеров. «Подростки», — подумала я, бросая все в мусорную корзину. Из ванной доносились ваши споры насчет того, кто оставил открытой зубную пасту. Я дотянулась до обувной коробки и подбросила в воздух еще несколько купюр и монет, прислушиваясь не к звону серебра, а к песне надежды. Шон Возможно, мне не стоило забирать газеты. Я думал об этом, сидя за столиком в забегаловке в двух городках от Бэнктона, обхватив ладонями стакан апельсинового сока в ожидании, когда мне по-быстрому пожарят яичницу. По крайней мере, именно это всегда делала по утрам Шарлотта: попивала кофе, изучая заголовки. Иногда она даже зачитывала письма к редактору, особенно те, которые явно написали чокнутые люди в одном шаге от конфликта вроде Руби-Ридж[10]. Когда я улизнул из дому в шесть утра и остановился, лишь чтобы взять газету, то понял, что это выведет ее из себя. И возможно, я нашел достаточный для себя предлог, чтобы уехать. Но теперь, развернув газету и глянув на передовицу, я сразу же понял, что стоило оставить ее на месте. Прямо передо мной распахнулась история обо мне и моей семье. МЕСТНЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ ПОДАЕТ ИСК О НЕПРАВОМЕРНОМ РОЖДЕНИИ Уиллоу О’Киф во многих отношениях является обычной пятилетней девочкой. Она полноценно посещает детский сад при начальной школе Бэнктона, где изучает чтение, математику и музыку. Во время перемен она играет со сверстниками. Покупает ланч в школьной столовой. Но кое-что отличает Уиллоу от других пятилетних детей. Иногда Уиллоу использует инвалидное кресло, иногда ходунки, иногда ортезы. Все потому, что за свою недолгую жизнь она перенесла свыше шестидесяти двух переломов из-за заболевания под названием «несовершенный остеогенез». Это врожденное заболевание, которое, как утверждают ее родители, следовало диагностировать акушеру на ранних стадиях, чтобы была возможность аборта. Хотя О’Кифы горячо любят свою дочь, ее медицинские счета превышают обычную страховку, и теперь ее родители — лейтенант Шон О’Киф из полицейского департамента Бэнктона и Шарлотта О’Киф, — подобно многим другим родителям, подают иск на акушера-гинеколога, которая не предоставила им информацию по внутриутробным нарушениям и не дала возможности, как они говорят, принять решение о прерывании беременности. Бо́льшая часть штатов в Америке признает иски о неправомерном рождении, и многие из таких дел разрешаются судом на меньшую сумму денег, чем присуждает жюри присяжных, потому что страховые компании по врачебным ошибкам не желают допускать таких детей, как Уиллоу, до жюри присяжных. Но подобные иски всегда открывают ящик Пандоры с этическими противоречиями: что такие иски говорят о ценности человеческой жизни в обществе в отношении людей с ограниченными возможностями? Кто может осуждать родителей, которые видят мучения своих детей-инвалидов каждый день? Кто имеет право выбирать, для каких отклонений нужно рекомендовать аборт? И как это отразится на ребенке вроде Уиллоу, которая уже достаточно взрослая, чтобы услышать показания своих родителей в суде? Лу Сен-Пьер, президент отделения Американской ассоциации людей с ограниченным возможностями в Нью-Гэмпшире, говорит, что понимает, почему родители вроде О’Кифов решают подать иск в суд. «Это может помочь с невероятным финансовым грузом, который возникает в связи с жизнеобеспечением ребенка с тяжелыми заболеваниями, — говорит Сен-Пьер, появившийся на свет с врожденной спинномозговой грыжей и прикованный к инвалидной коляске. — Но подумаем над посылом ребенку: что люди с ограниченными возможностями не могут жить насыщенной жизнью, что, если ты не идеальный, тебе нет места в этом мире». В 2006 году Верховный суд Нью-Гэмпшира отклонил иск на компенсацию в 3,2 миллиона долларов по делу о неправомерном рождении от 2004 года. Там даже приводилась фотография нас четверых, которую сделали для рекламного полицейского проспекта «Добро пожаловать в наш дружелюбный район», вывешенного полицейским участком Бэнктона два года назад. У Амелии еще не было брекетов. Твоя рука была в гипсе. Я отбросил газету в сторону, так что она приземлилась на дальний столик. Чертовы журналисты! Что они делали? Ждали у суда, чтобы посмотреть, что произойдет на слушании? Все, кто прочтет статью, — а разве найдутся другие? — решат, что мне нужны лишь деньги. Но это было не так. И чтобы доказать это, я достал бумажник и положил на стол двадцать баксов за двухдолларовую еду, которую мне даже не принесли. Через пятнадцать минут, заехав в полицейский участок, чтобы найти адрес Марин Гейтс, я подъехал к ее дому. Ожидал я совершенно другого. Во дворе стояли садовые гномы, почтовый ящик представлял собой свинку с пятачком. Обшивка была покрашена в фиолетовый цвет. В таком месте могли бы жить Гензель и Гретель, а не деловой юрист. Когда я позвонил в дверь, мне открыла Марин. На ней была футболка Битлз «Револьвер» и домашние штаны с буквами UNH на штанине. — Что вы здесь делаете? — Мне нужно с вами поговорить. — Стоило сперва позвонить. Она обвела взглядом пространство вокруг меня, пытаясь найти Шарлотту. — Я пришел один. Марин сложила руки на груди: — Меня нет в справочниках. Как вы узнали, где я живу? — Я же коп, — пожал плечами я. — Это вторжение в личную собственность. — Хорошо. Можете подать на меня иск, когда завершите дело с иском Пайпер Риис. — Я поднял утреннюю газету. — Вы читали этот бред? — Да. Мы мало что можем сделать с прессой, разве что отвечать «Без комментариев». — Я больше не в деле. — Простите? — Я выхожу из игры. Я больше не участвую в этом деле. — (Сами эти слова сняли тяжесть с моих плеч, позволив переложить их на другого несчастного.) — Я подпишу все, что скажете, я просто хочу сделать все официально. Марин замешкалась. — Зайдите, и мы поговорим, — сказала она. Снаружи дом удивил меня, но интерьер поразил еще больше. Одну стену целиком занимали статуэтки Хуммель на полках, а на других стенах висело плетеное кружево. Узоры на салфетках распускались, как водоросли, покрывая диван. — Милое местечко, — соврал я.