Ты выглядела такой крохотной, даже с огромной шиной на ноге. Очевидно, что с новым штифтом в твоей бедренной кости такого серьезного перелома не случится. Как-то в передаче по телевизору я видела хирурга-ортопеда с дрелью, пилами, металлическими пластинами и подобными инструментами, — казалось, что она скорее рабочий на стройке, а не врач, и от самой мысли, как все это стучит и звенит внутри тебя, у меня подкосились колени. Не могу сказать тебе, почему этот перелом больше всего напугал меня. Возможно, это совпало с другими событиями, которые казались не менее пугающими: письмо о разводе, телефонный звонок от папы из больницы, который говорил остаться на ночь одной. Я никому не сказала об этом, потому что мама и папа с головой ушли в заботы о тебе, но я так и не поспала. Сидела за кухонным столом, не смыкая глаз, с самым большим ножом, какой нашла дома, на случай если к нам кто-то вломится. Я держалась на чистом адреналине, гадая, что случится, если моя семья не вернется домой. Но случилось прямо противоположное. Вернулась не только ты, но и мама с папой — и они не притворялись ради тебя, а действовали сообща. По очереди присматривали за тобой, договаривали друг за друга предложения. Будто я прыгнула сквозь сказочное зеркало и оказалась в альтернативной вселенной своего прошлого. Глубоко внутри я верила, что твой последний перелом воссоединил их, и если так, это стоит любой боли, какую тебе приходилось испытывать. Но с другой стороны, казалось, будто я питаю пустые иллюзии, что эта счастливая семья не более чем мираж. Я не сильно верила в Бога, но стоило подстраховаться, и я принялась молиться: пожалуйста, если мы снова станем семьей, я не буду ни на что жаловаться. Я не буду вредничать с сестрой. Я больше не буду вызывать рвоту. Не буду делать порезы. Не буду, не буду, не буду. Очевидно, что ты не испытывала того же оптимизма. Мама сказала, что после операции ты не переставала рыдать и отказывалась есть. Скорее всего, плаксивой тебя сделала анестезия, но я поставила своей личной целью поднять тебе настроение. — Эй, Вики, — сказала я, — хочешь «Эм-энд-эмс»? Они из моей пасхальной заначки. Ты покачала головой. — Хочешь мой айпод? — Я не хочу слушать музыку, — пробормотала ты. — Не надо быть милой со мной, потому что я здесь ненадолго. По моей спине пробежал холодок. Может, мне не все сказали о твоей операции? Может, ты умирала? — О чем ты говоришь? — Мама хочет от меня избавиться, потому что со мной случается такое. — Ты вытерла слезы ладонями. — Я не тот ребенок, который всем нужен. — О чем ты? Ты же не серийный убийца. Ты не мучаешь бурундуков или делаешь еще что-то отвратительное, если только рыгаешь «Боже, благослови Америку» за столом… — Я сделала это только один раз, — сказала ты. — Амелия, сама подумай. Никто не держит дома сломанные вещи. Рано или поздно их выбрасывают. — Уиллоу, тебя никуда не отправят, поверь мне. А если так, я убегу вместе с тобой. Ты икнула. — Обещаешь? Я скрестила наши мизинцы и потянула: — Обещаю! — Мне нельзя на самолет, — совершенно серьезно сказала ты, будто мы уже планировали маршрут. — Врач сказал, что в аэропорту сработают металлодетекторы. Он выписал маме справку. Которую я, скорее всего, забуду, как забыла и справку врача в наши прошлые каникулы. — Амелия, — спросила ты, — куда мы поедем? «В прошлое», — моментально подумала я. Но я не знала, как мы можем туда добраться. Может, в Будапешт. Правда, я совершенно не знала, где находится Будапешт, но мне нравилось, как перекатывается это слово на языке. Или в Шанхай. Или на Галапагосы, или на остров Скай. Мы с тобой могли путешествовать по всему свету, наше маленькое шоу сестер-уродцев: девочка, которая ломается, и девочка, которая распадается. — Уиллоу, — сказала мама, — нам нужно поговорить. — Она стояла на пороге спальни и смотрела на нас неизвестно как давно. — Амелия, ты не могла бы оставить нас на минутку? — Хорошо, — сказала я и вышла из комнаты, но вместо того, чтобы спуститься на первый этаж, что мама подразумевала, я задержалась в коридоре, где могла все прекрасно слышать. — Уиллс, — сказала мама, — никто не выгоняет тебя. — Прости из-за моей ноги, — в слезах ответила ты. — Я думала, что, если у меня долго ничего не будет ломаться, ты решишь, я такая же, как все дети… — Несчастные случаи бывают у всех, Уиллоу. — Скрипнула кровать, когда мама села. — Никто ни в чем тебя не винит. — Но ты винишь. Ты жалеешь, что родила меня. Я слышала, как ты это говорила! Что случилось после этого — что ж, словно в моей голове пронеслось торнадо. Я думала об этом иске, как он разрушил наши жизни. Думала об отце, который все еще оставался внизу — может, на несколько секунд или минут. Вспоминала прошлый год, когда на моих руках не было шрамов, зато была лучшая подруга, я не страдала от лишнего веса, а ела все, что хотела, не испытывая тяжести. Я думала о словах, которые сказала мама в ответ на твои, и как я, скорее всего, не поняла их. Шарлотта — Шарлотта? Я пришла в прачечную, чтобы спрятаться от всего, прикинув, что крутящаяся в стиральной машине одежда приглушит мои рыдания. Но вот за моей спиной стоял Шон. Я наспех вытерла слезы рукавом. — Прости, — сказала я. — Что-то с девочками? — Они обе быстро уснули. — Он шагнул вперед. — Что случилось? А что не случилось? Только что мне пришлось убеждать тебя, что я тебя очень люблю, несмотря ни на какие переломы. Ты никогда не подвергала это сомнению до судебного иска. Разве не все врут? Была ли разница между тем, чтобы, к примеру, убить человека и сказать полиции, что ты этого не делал, или улыбаться особенно некрасивой малышке и говорить ее матери, что она очень милая? Порой ложью мы спасали самих себя, а иногда других. Что важнее — неправда или высшее благо? — Ничего не случилось. — И вот я снова врала. Я не могла сказать Шону то, что сказала мне ты, и услышать: «Я же тебе говорил». Но боже, неужели все, что слетает с моих уст, — это ложь? — Просто выдались тяжелые дни. — Я крепко обхватила себя руками. — Тебе… тебе что-то нужно? Он указал на стопку поглаженного белья: — Я пришел за постелью. Мне следовало привыкать к этому, но я все же не понимала бывших супругов, которые сохраняли дружеские отношения. Да, для детей так было лучше. Да, меньше стресса. Но как забыть, что этот твой «друг» видел тебя голой? Что он нес твои мечты дальше, когда ты слишком уставала? Ты можешь разукрасить свою историю в любые цвета, но всегда видны первые мазки. — Шон? Я рада, что ты здесь, — искренне сказала я. — Так намного… легче. — Она и моя дочь. — Он шагнул ко мне, потянувшись за постельным бельем, но я инстинктивно отпрянула. — Спокойной ночи. — Спокойной ночи. Он взялся за подушки и одеяло, потом повернулся: — Будь я Уиллоу и нуждайся в ком-то, кто бы боролся за меня, то выбрал бы тебя. — Не уверена, что Уиллоу согласится, — прошептала я и заморгала от нахлынувших слез. — Эй! — произнес он и обхватил меня руками; поверх волос я чувствовала его горячее дыхание. — Что такое? Я склонила голову набок и посмотрела на него. Хотелось поделиться с ним всем — что ты мне сказала, как я за последнее время устала, как сомневалась в своем решении, — но вместо этого мы просто смотрели друг на друга, мысленно передавая сообщения, которые не осмелились бы высказать вслух. Затем медленно, осознавая ошибку, которую собирались совершить, мы поцеловались. Я уже не помнила, когда в последний раз целовала Шона, не так, как обычно, — коротко над кухонной раковиной, прощаясь с ним перед работой. А глубоко, грубо, жадно, сгорая дотла и превращаясь в пепел. Его щетина царапала мой подбородок, зубы ранили десны, его дыхание наполняло мои легкие. Комната расплывалась вокруг нас, и я оторвалась от него, чтобы вдохнуть глоток воздуха. — Что же мы делаем?! — ахнула я. Шон зарылся лицом на моей шее: — Какая кому разница, только бы не останавливаться. Руки его скользнули под мою кофту, словно помечая меня, спиной я прижалась к вибрирующей сушилке из стекла и хрома. Шон вдавил меня сильнее. Я услышала, как звякнула о пол пряжка его ремня, и не сразу поняла, что именно я откинула вещь в сторону. Я обвилась вокруг Шона, прильнула к нему, прилипла, как лоза. Запрокинула голову и отдалась чувствам. Все закончилось так же быстро, как началось, и мы снова стали теми, кем были до этого: людьми средних лет, одинокими и отчаявшимися. Джинсы Шона свалились ему на щиколотки, руками он поддерживал меня за бедра. Ручка сушилки впивалась мне в спину. Я опустила ногу на пол и обернула вокруг талии простыню из его стопки постельного белья. Шон покраснел, даже побагровел, как свекла: — Мне жаль. — Правда? — услышала я свой голос. — Может, и нет, — признался он. Я смахнула с лица спутавшиеся волосы: — И что нам теперь делать? — Кнопки перезапуска нет, — сказал Шон. — Верно. — У тебя моя простыня на… сама знаешь где. Я опустила голову.