В конце концов я уснула. Мне снилось, что у меня отошли воды, что начались схватки, я пыталась повернуться и сказать Шону, но не могла. Не могла пошевелиться. Руки, ноги, челюсть — я знала, что сломана и меня уже не восстановить. А то, что все эти месяцы хранилось внутри, утекало, пропитывало простыни, перестав быть ребенком. Следующий день прошел в суматохе: от высокоточного УЗИ, на котором даже я видела переломы, до встречи с Джианной Дель Соль, чтобы обсудить результаты. Она оперировала терминами, которые на тот момент ничего не говорили: второй тип, третий тип. Штифты. Макроцефалия. Она сказала, что несколькими годами ранее в этой больнице уже рождался один ребенок с НО. У него было десять переломов, и он умер в течение часа. Затем нас отправили к генетику, доктору Боулзу. — Итак, — начал он, сразу переходя к делу, никаких вам «Мне очень жаль, что у вас такое случилось». — Самый лучший сценарий в данном случае — если ребенок переживет рождение, но даже если так, третий тип может закончиться церебральным кровоизлиянием, вызванным травмой при родах или увеличенной окружностью головы в соотношении ко всему телу. У нее, скорее всего, будет сильный сколиоз, многочисленные операции из-за переломов, штифт в позвоночнике или сращивание позвонков. Форма грудной клетки не позволит легким расти, что может привести к постоянным респираторным заболеваниям или даже к смерти. На удивление это очень отличалось от того, что предоставила нам доктор Дель Соль. — И конечно, мы говорим тут о сотнях переломов и высокой вероятности того, что она никогда не будет ходить. В целом мы можем говорить о жизни, пусть и недолгой, но наполненной болью. Я чувствовала, как напрягся рядом Шон, будто кобра, приготовившаяся к атаке, чтобы выместить злость и горечь на этом человеке, который говорил с нами так, будто это не ты, наша дочь, а некий предмет вроде машины, которому следовало поменять масло. Доктор Боулз посмотрел на часы: — Какие-нибудь вопросы? — Да, — сказала я. — Почему никто не сказал нам об этом раньше? Я подумала обо всех анализах крови, которые сдавала, о раннем УЗИ. Конечно же, что-то должно было указать на то, что мой ребенок так серьезно болен, так искалечен на всю жизнь? — Что ж, — сказал генетик, — ни вы, ни ваша жена не являетесь носителями НО, значит на это не брали анализов перед зачатием и акушер-гинеколог не знал, что за этим нужно следить. Хорошие новости заключаются в том, что это заболевание — случайная мутация. «Мой ребенок мутант, — подумала я. — Шесть глаз. Антенны. Отведите меня к своему лидеру». — Если вы решите завести еще одного ребенка, нет причин полагать, что произойдет подобное, — сказал он. Шон уже привстал с кресла, но я удержала его за руку. — Откуда нам узнать, что ребенок… — я не могла произнести этого и опустила глаза, позволяя ему догадаться, о чем я, — при рождении или будет жить дольше? — Сейчас сложно говорить о таком, — сказал доктор Боулз. — Мы назначим повторное УЗИ, но иногда родители, которым ставят прогнозы с летальным исходом, в итоге получают выжившего ребенка, и наоборот. — Он замешкался. — Есть другой вариант. В некоторых уголках нашей страны прекращают беременность по медицинским показаниям здоровья матери или плода даже на таком сроке. Я смотрела, как Шон стиснул зубы, с трудом произнося слово, которое так не хотел говорить вслух: — Мы не желаем аборта. Генетик кивнул. — Как? — спросила я. Шон в ужасе уставился на меня: — Шарлотта, ты ведь знаешь про эти жуткие вещи? Я видел фотографии… — Есть много разных способов, — ответил Боулз, глядя на меня. — Интактные D и Е — это первое, как и стимулирование родов после остановки сердца плода. — Плода? — взорвался Шон. — Это не плод. Мы говорим о моей дочери. — Если прерывание для вас не вариант… — Вариант? Да к черту с этим! Мы даже обсуждать это не должны. — Шон потянул меня, поднимая на ноги. — Вы считаете, что мать Стивена Хокинга должна была слушать эту чушь собачью? Мое сердце бешено колотилось, я не могла выровнять дыхание. Я не знала, куда меня ведет Шон, и на тот момент меня это не волновало. Но я больше не могла слушать того врача, который говорил о твоей жизни или ее отсутствии так, словно читал книгу по холокосту, инквизиции, о конфликте в Дарфуре: столь шокирующей правде, что ты пролистывал иллюстрации, осознавая ужас, но не принимая близко к сердцу подробности. Шон потянул меня по коридору и к лифту, который уже закрывался. — Прости, — сказал он, прислонившись к стене. — Я просто… я не выдержал. Внутри мы были не одни. Справа находилась женщина лет на десять старше меня, она толкала современное инвалидное кресло, в котором раскинулся ребенок. Подросток, худой и угловатый, его голову поддерживал подголовник. Локти у него были вывернуты, так что руки расходились в стороны. На переносице повисли очки. Рот был приоткрыт, язык, толстый, в обильной слюне, заполнял весь рот. — А-а-а-а, — пропел парнишка. — А-а-а-а! Его мать коснулась щеки мальчика: — Да, вот так. Мне стало интересно, правда ли она понимала, что он пытался сказать. Был ли это особый язык потерь? Может, те, кто страдал, говорили на ином наречии? Я не отрываясь следила за пальцами женщины, которая приглаживала волосы мальчика. Понимал ли этот ребенок прикосновение своей матери? Улыбался ей? Произнесет ли он когда-нибудь ее имя? А ты? Шон дотянулся до моей руки и крепко сжал ее. — Мы сможем, — сказал он. — Вместе мы справимся. Я ничего не говорила, пока лифт не остановился на третьем этаже и женщина не выкатила кресло с ребенком в коридор. Дверцы снова захлопнулись, оставляя нас с Шоном в вакууме. — Хорошо, — произнесла я. — Расскажите нам, как родилась Уиллоу, — попросила Марин, возвращая меня в настоящее. — Она родилась раньше срока. Доктор Дель Соль запланировала кесарево сечение, но вместо него у меня начались роды, все произошло стремительно. Когда она родилась, то сильно кричала, ее забрали у меня на рентген и анализы. Только через несколько часов я увидела Уиллоу, она лежала на пенистой подушке, в пластмассовой кроватке, ручки и ножки были перебинтованы. У нее было семь заживающих трещин и четыре новых перелома, полученных при рождении. — В больнице произошло что-то еще? — Да, Уиллоу сломала ребро, и оно проткнуло ей легкое. Это было… это было самое страшное, что я видела в своей жизни. Она посинела, а палату вдруг наводнили дюжины врачей, они начали делать реанимацию и ввели иглу между ее ребрами. Мне сказали, что ее грудная клетка наполнилась воздухом, поэтому ее сердце и трахея сместились на другую сторону тела, а потом ее сердце перестало биться. Они делали массаж сердца — сломали еще больше ребер, — потом вставили в грудь трубку, чтобы органы вернулись на место. Они разрезали ее, — сказала я. — Пока я смотрела. — После этого вы говорили с ответчицей? — спросила Марин. Я кивнула: — Другой врач сказал, что Уиллоу провела некоторое время без кислорода, и мы не знали, пострадал ли ее мозг. Он предложил подписать отказ от реанимации. — Что это собой представляет? — Что ей не будут оказывать помощь. Если бы такое повторилось с Уиллоу, врачи не стали бы вмешиваться. Они бы позволили Уиллоу умереть. — Я опустила взгляд на колени. — Я спросила совета у Пайпер. — Потому что она была вашим врачом? — Нет, — ответила я, — потому что она была моей подругой. Пайпер Я тебя подвела. Вот что я подумала, глядя на тебя сверху вниз, всю в бинтах и повязках. Из-под пятого ребра с левого бока торчала грудная трубочка. Лучшая подруга попросила помощи в зачатии этого ребенка, и вот что вышло. После болезненного вопроса, принадлежала ты этому миру или нет, казалось, ты сама дала Шарлотте ответ. Не проронив ни слова, я подошла к Шарлотте, которая смотрела на спящую тебя, будто стоило ей отвернуться и снова потребуется реанимация. Я просмотрела твою карту пациента. Поврежденное ребро вызвало обширный пневмоторакс, смещение средостения и остановку сердца и дыхания. Последовавшее вмешательство привело к девяти переломам. Сквозь мышечную оболочку в плевральную полость была введена дыхательная трубка, вшитая в кожу. Ты словно прошла поле сражения: война разразилась на твоем крохотном сломанном тельце. Не произнося ни слова более, я подошла к Шарлотте и дотянулась до ее руки. — Ты в порядке? — спросила я. — Волноваться нужно не обо мне, — ответила она; ее глаза покраснели, больничная рубашка сбилась набок. — Нас спросили, хотим ли мы подписать отказ от реанимации. — Кто спросил? Я еще не слышала ни о чем столь же глупом. Даже Терри Шайво не давали подписывать отказ от реанимации, пока анализы не показали необратимое нарушение мозга. Было достаточно сложно заставить педиатра не вмешиваться в историю с недоношенным ребенком с высокой вероятностью смерти или угрозой жизни, поэтому предлагать отказ от реанимации для новорожденного, которому только что сделали интенсивные процедуры при остановке сердца и дыхания, казалось неприемлемым и даже невозможным. — Доктор Роудс… — Он стажер, — сказала я, ведь это все объясняло. Роудс едва знал, как завязывать шнурки, а уж тем более не умел разговаривать с родителями, которые пережили сильную травму ребенка. Роудсу не следовало поднимать тему отказа от реанимации с Шарлоттой и Шоном, ведь Уиллоу даже не сделали анализы, чтобы проверить, все ли в порядке с ее мозгом. Направляя на этот анализ, ему стоило проверить и себя. — Они вскрыли ее передо мной. Я слышала, как ломаются ее ребра, когда они… когда они… — Лицо Шарлотты побледнело. — Ты бы подписала? — шепнула она.