– Представляешь, я лежала с двумя женщинами, у которых практически одновременно начались роды, – сходу начала снабжать меня пустой информацией она. – Полчаса назад увезли в родильный зал первую, а двадцать минут спустя забрали вторую. Первая рожает уже третьего ребёнка, двум её старшим мальчикам шесть и два года, а теперь у неё ещё будет и девочка. У второй же роженицы, которой три дня назад исполнилось тридцать пять лет, это её первый ребенок – будет мальчик, – Хлоя тараторила словно стреляла из автомата, параллельно выкладывая принесённые мной фрукты на прикроватную тумбочку. От полученной за тридцать секунд паразитической информации, способной захламить мозг надолго, голова бы разболелась у кого угодно, но я была крепким орешком. Хлоя наверняка ещё бы долго и уверенно пустословила, если бы в палату быстрым шагом не вошла пожилая медсестра, несущая перед собой жутко орущий свёрток. С лучезарной улыбкой, показавшейся мне немного фальшивой, отдав этот свёрток в руки новоиспечённой мамаши, медсестра, не произнеся ни единого слова, быстро ретировалась в наполненный младенческими криками коридор. – У меня сразу появилось молоко, – отложив орущий свёрток на кровать, неожиданно продолжила Хлоя, зачем-то начав раздеваться. – Сначала было непривычно, но я уже кормлю грудью как заправская мать, – с этими словами она, не предупреждая, вытащила свою отчего-то раскрасневшуюся грудь из-под майки, отчего меня мгновенно замутило. Я даже ладонь к носу приложила, чтобы сдержать судорожное желание поморщиться. Рассказ и наглядное доказательство того, что из груди Хлои и вправду льётся белая жидкость, меня не то что не воодушевило, но даже заставило отстраниться, сделав шаг назад, ближе к выходу из гнетущей палаты. Откровенно говоря, мне стало немного противно от неожиданно раскрытого “сакрального действа” вскармливания сморщенного красного младенца женской грудью. – Хочешь потом подержать Эбигейл? – поинтересовалась Хлоя, не отрывая взгляда от сосущего её грудь существа. Значит, Эбигейл? Так она решила назвать дочь. – Вообще-то мне пора. Хорошего тебе дня, – убрав ладонь от лица, скороговоркой произнесла я, после чего резко развернулась и быстрым шагом вышла из палаты прежде, чем Хлоя могла бы сказать мне ещё что-нибудь неприятное. Раньше я не задумывалась о том, что у меня могло выработаться отвращение к материнству на фоне печального опыта моей сестры-близнеца, но сейчас, увидев как из груди Хлои вытекает белая жидкость прямиком в рот слишком красного, слишком мелкого, слишком громко орущего, слишком сморщенного, отчего совершенно не симпатичного, нового человека на планете Земля, меня действительно начало мутить. Роды Хлои длились двенадцать долгих часов и не считались лёгкими, отчего выписать её обещали лишь в воскресенье. Элизабет с Генри проторчали в больнице все двенадцать часов родов, но особо не волновались – у Элизабет был слегка отбит материнский инстинкт, а Генри просто не думал о происходящем. “Чего волноваться, не внук ведь рождается”, – с кривой ухмылкой произнёс мне в трубку он, и в его словах я расслышала боль. Генри всегда мечтал о детях, не то что о внуках, однако в его длительном браке с Ширли детей так и не появилось. На следующий день после рождения Эбигейл три основных кандидата на отцовство сделали ДНК-тест. Всем трем мужчинам было немногим за тридцать и никто из них не был в восторге от того, что перед ними маячит перспектива стать отцом ребёнка, рожденного от ветреной девятнадцатилетней девчонки, отчего каждый из них ещё перед тестом на отцовство высказал вслух своё нежелание принимать участие в воспитании ребёнка. Однако неожиданно ДНК Эбигейл не совпало ни с одним из предполагаемых отцов, чему несостоявшиеся папаши были рады даже больше, чем если бы выиграли в многомиллионной лотерее. У Хлои же больше не осталось “очевидных” кандидатов на роль отца для её дочери, так что Эбигейл, по всей видимости, придётся расти без отца. По крайней мере до тех пор, пока Хлоя не подцепит себе очередного тугодума. А зная Хлою, у неё с этим делом задержки не будет. …Я просидела у постели Хьюи до часа дня, перед уходом шёпотом пообещав ему приехать завтра и пробыть с ним весь день до вечера. Так мы встретились в субботу и провели её наедине друг с другом, прерываясь только на время его кормления и гигиенические процедуры. Хлою выписали в воскресенье утром. Как ни странно, но об этом я узнала не от кого-то из своей семьи, а от Коко, с утра пораньше увидевшей как Генри с Элизабет помогают Хлое тащить орущий свёрток в дом моих родителей. Я никогда и ни от кого не скрывала того факта, что меня раздражает, что в доме моего детства не только поселились, но теперь ещё и плодятся крикливые и вечно вздорящие кукушки, так что Коко сообщила мне эту новость слегка поморщив носом. – Теперь в доме твоего отца крыша точно обрушится, – подкрашивая ногти на ногах, заметила Нат. – Я бы на его месте вышвырнула всю эту свору непонятных посторонних людей прямиком на улицу, но он не я, а я не он, так что… – И как только Генри не замечает, что на его шее свили гнездо, в котором один раз в полгода появляется плюс одна птица?! – возмущалась Коко, наблюдая за тем, как я собираюсь на утреннюю пробежку. – Элизабет не только живёт за его счёт, она ещё и свою дочь, а теперь и внучку подсовывает к бедному Генри на пропитание. Кстати, пару дней назад с её собственной двухкомнатной квартиры, которую она так успешно сдавала в аренду, съехали жильцы. Я их прекрасно знала – молодая пара один раз в неделю захаживала в наш кафетерий. Девушка забеременела и они решили купить свой дом, отдав ключи от съёмной квартиры обратно Элизабет. Генри хоть знает, что его псевдо-супруга до сих пор не нашла новых жильцов? В этом месяце она не получит тех денег, которые обычно брала за аренду. И что дальше? Генри будет за свой счёт покупать памперсы? – Элизабет могла бы вторую работу себе подыскать, – заметила Нат. – Или хотя бы заставить заняться этим вопросом Хлою. Стриптизёршей ей, как Роканере, конечно, не стать, но зато Роканере никогда не стать той куртизанкой, которой без проблем себя может представить Хлоя. Хотя, куртизанка – это слишком высокий уровень для пустоголовой Хлои. – Ладно, я вас поняла, – взмахнула рукой я, уже выходя на улицу. Коко и Нат хотели меня поддержать, неосознанно цитируя мои же мысли вслух, но от этого мне становилось только ещё более тошно. Каждое слово моих подруг верно, и от этого мне жутко хочется подойти к Генри, встряхнуть его за плечи и сказать ему, что моё терпение лопнуло – пусть либо проваливает вместе со своим гаремом, либо остаётся, но без него. Конечно это лишь мой очередной мимолётный всплеск злости на происходящее и уже спустя сто метров утренней пробежки я не вспомню о том, что злюсь на своего любимого дядю, но иногда на меня прямо накатывала волна. Может быть из-за некой злости на непростительные слабости близких людей, мне и было так легко уходить с головой в спорт. Сегодня я бежала немного быстрее чем обычно, поэтому, слишком быстро прикончив первую тысячу метров, сразу же приступила ко второй. Вбежав на свою улицу с обратной стороны, я миновала дом скандальных Фултонов, которые, из-за чрезмерного шума, вечно вызывают полицейских на нашу семью, затем сравнялась с домом, кофейно-молочной семьи Расселов, у которых сутками пропадают Жас с Мией и напротив которых стоит оккупированный Ширли и её любовником дом Генри, затем ступила на тротуар возле дома, который стоял напротив дома моего отца и “застрял” между домом Расселов и подобием дома, который я арендовала напополам с Нат. Подняв взгляд, я увидела хозяина этого дома, что было весьма необычно, так как обычно этого человека днём с огнём не сыщешь. Машинально я посмотрела на часы – ровно девять, а ощущение, будто рассвет задерживается ровно на час и теперь его красно-оранжевые лучи зависли в воздухе, не желая подниматься выше. Я вытащила из ушей наушники, в которых буквально кричал мой любимый трек Papa Roach – Warriors, текст которого неплохо описывал мою борьбу. – Вам помочь?! – громко поинтересовалась я, наблюдая за тем, как седой мужчина пытается поднять одну из двух больших и наверняка тяжёлых картонных коробок, стоящих на крыльце его дома. Глава 77. Олафу Гутману было шестьдесят два года. Откуда я это знаю? Однажды Генри сказал мне, что этот нелюдимый человек старше него ровно на десять лет. Откуда об этом знал Генри? Я без понятия, да и в пятилетнем возрасте меня это едва ли могло интересовать. Именно тогда случилось моё первое и единственное общение с этим странным человеком, живущем в доме напротив. Причиной к нашему мимолётному знакомству стал футбольный мяч, который мои браться слишком сильно пнули и, не рассчитав сил, забросили за садовый домик мистера Гутмана. Никто из мальчишек не осмелился зайти на территорию замкнутого соседа, который, как любил страшить нас Энтони, наверняка занимался кражей детей, после чего запирал их в своём пустынном доме и больше никогда не выпускал их из своих больших, тёмных и непроходимо-длинных комнат-лабиринтов. Тем летом, когда Энтони, Джереми, Хьюи и знакомый мальчишка с соседней улицы, с которыми я, не смотря на свой возраст и пол, на равных играла в футбол, разбежались врассыпную, лишь бы не соваться на территорию устрашающего мистера Гутмана, я поняла, что недостаточно родиться мальчишкой, чтобы быть мужественным. Либо ты с течением жизни вырабатываешь в себе эту черту характера, либо так навсегда и остаёшься девчонкой, независимо от того, появился ты на свет с яйцами или без них. Именно так я думала в тот жаркий летний день, украдкой открывая калитку во двор мистера Гутмана, параллельно убеждая себя в том, что даже если мистер Гутман и украдёт меня, Миша всё равно не успеет присвоить себе мою коллекцию камней, на которую она давно точит один из своих шатающихся молочных зубов, потому что мой храбрый отец быстро найдёт меня и даже из-под земли достанет, особенно если я в очередной раз наведу шорох в его и без того беспорядочной мастерской. Накануне вечером он мне так прямо и сказал: “Таша Грэхэм, если я ещё раз узнаю, что ты без спросу роешься своим любопытным рыльцем в моих инструментах, я откручу шуруповёртом твои пытливые пальчики так, что даже мама их тебе заново прикрутить не сможет. Понятно?.. Из-под земли тебя достану, если из моего набора ещё раз пропадет хотя бы один инструмент…”. А так как с утра пораньше я стащила у него ручную пилу, чтобы отпилить лишние части тела пиноккио Миши, и до сих пор не вернула инструмент на место, так как имеющая пятилетний опыт общения со мной Миша спрятала от меня свою страшную игрушку слишком хорошо, отец теперь точно не успокоится, пока не найдёт меня, будь я даже в заточении непроходимого лабиринта тёмных комнат дома самого мистера Гутмана. Так что, заходя в соседский двор, мне точно нечего было бояться. Ну разве что того, что отец и вправду открутит мне мои драгоценные пальцы… Я ещё не дошла до низкого садового домика, к которому приближалась буквально на цыпочках, постоянно оглядываясь в надежде на то, что мальчишки, которых и след простыл, не наблюдают сейчас за моей трусливой осторожностью, над которой, увидь они её только, потом до конца моих дней бы подтрунивали, как вдруг услышала странный металлический щелчок. По логике вещей, нормальный ребёнок в подобной ситуации сверкал бы пятками, убегая со двора устрашающего мистера Гутмана, но, по-видимому, я уже тогда была ненормальной. Вместо того, чтобы сбежать, я становилась на месте и прислушалась. Спустя секунду раздался повторный щелчок, после которого снова всё стихло, а спустя ещё несколько секунд щелчок вновь повторился. Я не могла устоять перед своим любопытством, которое прежде, где-то глубоко внутри меня, ещё не было наглухо отбитым вместе с чувством любви к жизни. Но мои потери, приведшие к оглушению и даже параличу определённых моих чувств, произошли позже, а пока я была пятилеткой с обострённым чувством любопытства и неосознанной целеустремленностью однажды всё-таки заставить отца открутить мне пальцы (на его месте я бы обратила внимание на мою задницу – она у меня явно была с изъяном, постоянно искала на себя приключения различного рода). Послушав немного металлический лязг, я, по привычке потерев руки о бёдра, сделала крадущийся шаг вперёд, затем ещё один и ещё один, после чего прислонилась спиной к садовому домику и замерла на бесконечно долгую минуту, в любой момент готовая сорваться с места и побежать назад к калитке с диким криком о помощи. Но ничего, что могло бы заставить меня завопить, не происходило, что подталкивало меня продолжать красться вдоль стены к углу садового домика, за которым что-то так заманчиво звякало. Мне понадобилась целая минута, чтобы сделать каких-то пятнадцать шагов, после чего ещё одна минута на то, чтобы высунуть кончик своего любопытствующего носа за угол. Как только я осмелилась это сделать, я увидела следующую картину: мистер Гутман – а я была уверена в том, что это именно он, хотя прежде никогда его и не видела – стоял возле размашистого куста алых роз и подстригал его настолько громадными ножницами, что я едва ли смогла бы удержать их, если бы мне вдруг их вручили, и прямо у его ног лежал интересующий меня мяч жёлто-сине-красной расцветки. Увидев свою цель, я замерла, как вдруг мистер Гутман неожиданно повернул в мою сторону голову и, не опуская ножниц, тоже замер. Я сразу же отметила его схожесть с красивым садовником из японского аниме, которое я недавно увидела в гостях у одноклассницы Джереми, “тайно” в него по уши влюблённой. Мы так и простояли с минуту, пока мистер Гутман не наклонился, чтобы поднять мой мяч. В этот момент я отчётливо остро почувствовала, что если сейчас же не сбегу, мистер Гутман отрежет мне какую-нибудь, по его ошибочному мнению, лишнюю часть моего и без того небольшого тела, как я это обычно делала с игрушками Миши, однако я так и не сдвинулась с места. Не из-за острого страха – из-за чистой храбрости. В момент, когда мистер Гутман брал в свои руки мой мяч, я каждой жилкой своего детского тельца чувствовала, какой же храброй я на самом деле, оказывается, могу быть. Мой восторг буквально граничил с истерикой, когда мистер Гутман наконец поднял лежащий у своих ног мяч и, вместо того, чтобы проткнуть его насквозь своими зловещими садовыми ножницами, не наклоняясь, протянул его мне, сказав одно-единственное слово. Это было не просто слово, это был вопрос. Он спросил: “Возьмёшь?”. Я колебалась не дольше десяти секунд, после чего, не отдавая отчёта своим действиям, вышла из-за угла. Мне понадобилось ещё несколько секунд, чтобы отпустить угол садового домика, и ещё несколько секунд на то, чтобы сделать шаг в сторону мистера Гутмана. …Шаг, шаг, ещё шаг и ещё один, пока я не решила, что оставшегося расстояния между нами вполне достаточно, чтобы я смогла взять из рук стоящего передо мной мужчины свой мяч. Мистер Гутман ещё чуть-чуть, совсем немного, вытянул вперёд свою руку, в которой держал интересующую меня вещь, но при этом он не приблизился ко мне. В итоге мне пришлось на цыпочках тянуться за мячом, находящимся на уровне моих глаз. Мне достаточно было сделать ещё один шаг вперёд и просто забрать свою игрушку, но я упрямо считала, будто отмеренного мной расстояния мне хватит. И его действительно хватило. Вот только я, приняв мяч в свои руки, едва не рухнула на газон от того, что слишком далеко вытянулась. И всё-таки я умудрилась устоять. Как и всегда… Мы встретились взглядами, когда я уже уверенно держала мяч в своих руках. Мистер Гутман, ещё полный сил мужчина и ещё ни капельки не седой, закинул огромные садовые ножницы себе на плечо и теперь смотрел на меня из-под красивой соломенной шляпы. Он был одет в обычный садовый комбинезон тёмно-синего цвета, такой же, какой один раз в месяц носили мои родители и дядя Генри с тётей Ширли, когда приводили в порядок наши палисадники. Из широкого нагрудного кармана комбинезона мистера Гутмана торчал выцветший коричневый конверт, который, почему-то, навсегда врезался в мою память. Переминаясь с ноги на ногу и переводя взгляд с мяча в своих руках на неотрывно сверлящего меня взглядом мистера Гутмана, и обратно на мяч, я молча простояла напротив него ещё около минуты, после чего вдруг решила сказать этому человеку спасибо. Я сказала это слово звучно, уверенно, без трепета и волнения в голосе. Я больше не боялась этого мужчину, хотя и говорила ему спасибо не за возвращённый мне мяч, а за то, что он не отрезал мне какую-нибудь, по его мнению лишнюю, часть моего тела. В ответ лишь кивнув головой, мистер Гутман продолжил смотреть на меня невозмутимым взглядом, поэтому я не нашла ничего лучшего, кроме как уверенно развернуться и уйти с его двора. Так я выяснила, что мистер Гутман совсем не страшный. Напротив, он был очень красивым мужчиной, что я смогла осознать даже в детстве. Настолько красивым, что показался мне даже симпатичнее самых любимых голливудских актеров тёти Ширли. С тех пор я перестала бояться мистера Гутмана и мне даже начало казаться, будто я в принципе не должна больше ничего бояться, раз уж я пережила встречу со своим “призрачным” соседом… С тех пор мы с мистером Гутманом больше не обменялись ни единым словом, хотя за прошедшие восемнадцать лет несколько раз и видели друг друга издалека. Он даже не подозревал, что однажды стал спасителем немногочисленных кукол Миши, которым я с тех пор больше никогда ничего не отрезала… Иногда, по вечерам, когда мне становилось особенно тяжело, что, после моего болезненного возвращения из больницы домой, в подростковом возрасте со мной случалось регулярно, я смотрела в окно на лестничной площадке, стараясь разглядеть в окнах дома мистера Гутмана хотя бы намёк на то, что в этом доме может хоть кто-нибудь обитать, но ничего не находила. Тогда я приходила к мнению о том, что мистер Гутман просто по вечерам включает свет в дальней комнате, окна которой смотрят во внутренний двор, после чего, не без разочарования, возвращалась в свою спальню. В те дни мне не хотелось верить в то, что в мире есть ещё хотя бы один человек, который может быть более несчастным, чем я. Поэтому я обычно приходила к выводу о том, что мистер Гутман просто отшельник и ничего особенного, кроме как желания отстраниться от социума, за его отшельничеством не стоит. В конце концов не может ведь человек всю свою жизнь посвятить боли, о которой никто из окружающих его людей не знает или, может быть, по истечению “срока годности”, даже не помнит. Срок годности… Только теперь, по истечению десяти лет нескончаемых терзаний, я понимаю, что у боли его нет. Нет, у мистера Гутмана просто не могло быть никакой боли. Я ещё в детстве пришла к такому выводу. Просто не хотела верить в то, что человек со столь тёплой энергетикой может страдать… В конце концов мистер Гутман был художником, а творческим людям позволительны странности! Все знали о том, что чудаковатый сосед-отшельник художник, потому, что всю свою жизнь он проводил на втором этаже, в комнате без занавесок, благодаря чему в светлое время суток можно было разглядеть, как он, замерев, сидит напротив мольберта. Однажды мы с Джереми решили разузнать, что именно мистер Гутман рисует на своих картинах, для чего стащили из гаража Генри его старый бинокль, с которым тот когда-то ходил на бейсбольные матчи. Затаив дыхание, мы с братом целое летнее утро вглядываясь в стёкла бинокля, пытаясь рассмотреть хотя бы что-нибудь, однако кроме едва уловимого движения рук мистера Гутмана мы в конечном итоге так ничего и не увидели. С тех пор мы больше не пытались подсмотреть за скучной жизнью соседа напротив, целиком перебросив своё внимание на более интересную семейную жизнь мистера и миссис Фултон, которая уже спустя неделю показалась нам ещё более скучной, чем жизнь художника, после чего мы наконец решили незаметно вернуть бинокль обратно Генри, который его уже везде обыскался. Незаметно вернуть, правда, не удалось, из-за чего Джереми пришлось сутки ходить с красными ушами. Так я начинала постепенно понимать, что быть неприкасаемой девочкой зачастую бывает выгоднее, чем мальчишкой с надранными ушами… …Я всё ещё стояла на тротуаре и смотрела в сторону мистера Гутмана, обернувшегося на мой вопрос о том, не нужна ли ему моя помощь. Посмотрев на стоящие на его крыльце коробки и снова кинув взгляд в мою сторону, он, наконец, совершенно неожиданно утвердительно кивнул головой, давая мне понять, что не отказывается от моей помощи. От неожиданности у меня перехватило дыхание. Неожиданным было не только согласие мистера Гутмана на принятие моей помощи, но и внезапно проявленное мной желание предложить ему свою помощь. Сделав глубокий выдох, я открыла калитку, ведущую во двор соседа, и вдруг превратилась в пятилетнюю девочку в розовых шортах с травяными разводами, с замиранием сердца направляющуюся к крыльцу дома с комнатами-лабиринтами, из которых нет выхода. Глава 78. Я до последнего не поднимала взгляда из-под ног. Подойдя впритык к крыльцу мистера Гутмана, я окинула взглядом коробки, одна из которых превышала в размерах вторую в два раза. Не задумываясь, я подняла ту, что побольше, и поняв, что дальше тянуть просто некуда, не выглядывая из-за коробки, наконец спросила: – Куда нести? Вместо ответа мистер Гутман открыл входную дверь в дом и, пропустив меня внутрь, с лёгкостью взял в руки оставшуюся коробку, что доказало моё предположение о том, что она не такая тяжёлая, как та, которую взяла я, что ознаменовало правильность моего выбора. По планировке дом мистера Гутмана оказался точь-в-точь таким же, как и дом моих родителей, и дом дяди Генри, и дома остальных наших соседей (мини-домик, который я делила с Нат и Коко, был не в счёт). Наша улица состояла из восьми одинаковых домов. По левую сторону улицы, сразу после домика Коко, располагался дом мистера Гутмана, за которым следовал дом шоколадно-молочного семейства Рассел, после которого шёл один дом с заколоченными окнами и дверями, следом за которым зиял частично выбитыми окнами и снятыми с навесов дверями полностью заброшенный дом. По правую сторону расположился дом моих родителей, соседствующий с домом Генри, за которым следовал дом вредных Фултонов, возле которого стоял ещё один заколоченный дом на нашей улице. Дома по левую сторону, в отличие от вытянувшихся в струнку домов правой стороны, стояли вразнобой. Дом мистера Гутмана стоял намного дальше от дороги, чем дом Расселов, а следующий за Расселами заколоченный дом повторял расположение дома мистера Гутмана, после которого заброшенный дом с выбитыми стеклами повторял расположение дома Расселов. По правую сторону дороги, с угла забора, разделяющего территорию Генри и Фултонов, в плотную струнку росли старые длиннокосые ивы, по левую же часть дороги, вдали друг от друга, росло лишь три одиноких древних клёна, каждую осень окрашивающихся в бордово-красные тона. Войдя в дом мистера Гутмана и остановившись справа от входа, напротив лестницы, я продолжила ожидать дальнейших указаний от хозяина дома, но вместо указаний мистер Гутман, ничего не говоря, начал подниматься вверх по лестнице. Слегка подтолкнув тяжёлую коробку в своих руках вверх, насколько это было возможным, я последовала следом за своим проводником по дому, в котором не заблудилась бы даже с завязанными глазами. Правда, одно отличие у этого дома от дома моих родителей всё же было, и оно было настолько весомым, что в буквальном смысле делало из дома-близнеца дом-двойняшку. Дом моих родителей всегда был переполнен: мягкие ковры, вездесущие игрушки, всевозможная мебель, вечно дребезжащие один проводной и несколько переносных телефонов, фотографии, развешанные вдоль лестницы в серебристых рамочках, исчезновение которых я заметила, как только вернулась домой после больничной реабилитации… …Вещи-вещи-вещи… Их было так много, что все невозможно даже вспомнить, однако возьми я одну такую забытую вещь в руки, и я расскажу о ней не меньше, чем о себе… …Истории-истории-истории… Дом мистера Гутмана словно был лишён историй. Пока я дошла до комнаты, в которую тихим шагом проник мистер Гутман, мой блуждающий взгляд не зацепился ни за единую вещь или предмет меблировки. Голые стены, голые полы, голый коридор… Это немного смущало. Но как только я поставила коробку в дальний правый угол комнаты, в которую вошла вслед за мистером Гутманом, и огляделась по сторонам, моё смущение рассеялось. На один квадратный метр этой комнаты приходилось больше историй, чем мог бы вместить целый дом, уставленный разношерстными, имеющими большое значение и не значащими ничего вещами. Это была та самая комната, за которой мы с Джереми в детстве наблюдали при помощи бинокля Генри. Это была мастерская художника. Я замерла, зацепившись взглядом за картину, на которой был изображён дом моего детства. Такой похожий на дома соседей и такой уникальный, что я могла бы отличить его из сотни домов-близнецов, хотя, возможно, я переоцениваю свои возможности. И тем не менее я знала, что это мой дом. Это легко было определить по белому клёну, когда-то растущему напротив него посреди газона. Когда мне, Мише и Хьюи было по девять лет, во время сильного шторма в этот клён попала молния и расколола его ствол напополам, из-за чего отец был вынужден уже спустя сутки избавиться от погибшего дерева. Я до сих пор скучаю по нему. Этот белый клён был неотъемлемой частью моего счастливого детства. – Красиво? – неожиданно подал голос мистер Гутман. – Красиво, – также неожиданно и совершенно невозмутимо ответила я, всё ещё не отрывая взгляда от картины. – Есть ещё, – продолжал поражать меня своей многословностью собеседник, из-за чего я не выдержала и наконец посмотрела на него. Мистер Гутман всё ещё стоял в десяти шагах от меня, держась за круглую дверную ручку. Если бы ещё пять минут назад меня попросили нарисовать портрет Олафа Гутмана, я бы в точности обрисовала его силуэт и причёску, состоящую из аккуратно уложенной густой копны белоснежных волос, так как не раз наблюдала его фигуру издали, но лицо на моём рисунке так и осталось бы размытым пятном. Я прекрасно помнила красивые черты лица того мужчины, с которым в пятилетнем возрасте встретилась за садовым домиком, но я так же прекрасно осознавала, что восемнадцать лет со дня нашей единственной близкой встречи не могли пройти мимо наших внешних характеристик. Во мне сейчас едва ли угадаешь ту девочку с широко распахнутыми от страха и любопытства перед новым миром глазами, в мистере Гутмане же напротив всё ещё можно было угадать того красавца, которым он предстал передо мной в свои сорок с лишним лет, но сделать это можно было только по его невероятно красивым голубым глазам, которые неожиданно резко обрамили выразительные мимические морщинки. Он отрастил аккуратную белоснежную бороду, слегка отпустил волосы, стал немного худее и немного ниже, а может быть он таким и был, просто тогда, в детстве, показался мне с высоты моего птичьего роста слишком большим и крупным. В любом случае, мистер Гутман больше не был большим и крупным, но и в маленького он не превратился. Он был средним. В вязанном, немного большим в плечах, сером кардигане, он выглядел слегка осунувшимся, возможно даже уставшим. И всё же создавалось впечатление, что в любой момент он может сбросить с себя пелену своего возраста, и мгновенно превратиться в молодого, сильного, красивого мужчину, который мне запомнился однажды и навсегда. – Можешь посмотреть, – спокойно произнес мистер Гутман, вытянув свою руку и указав на картину моего дома, которая несколькими секундами ранее заинтересовала меня. Я развернулась, слегка наклонилось и отстранила полотно от рядом стоящего, к которому оно плотно прилегало. Вся комната, в которой мы находились, была заставлена полотнами без рамок, аккуратно прилегающими друг к другу, отчего они напоминали мне собой ряды цветной и сладкой пастилы. Увидев на втором полотне до боли знакомый пейзаж, я отставила картину с домом своего детства в сторону, пытаясь понять, откуда я знаю и эту картину, как вдруг осознала, что это восход солнца, который из окон дома мистера Гутмана выглядел немного по-иному. И всё же, не смотря на разницу ракурсов, с которыми мы с мистером Гутманом встречали новый день, я много раз видела именно этот рассвет и знала его, как одного из своих соседей. – Красиво, – коротко кивнула головой я, после чего посмотрела на следующую за этой картину и замерла от шока. Это был портрет, на котором была изображена женщина невероятной красоты… К горлу подступил ком неописуемо сильной боли. Смотреть было невыносимо, но я не могла оторвать своего взгляда, не замечая того, что буквально впиваюсь пальцами в полотно. Это была моя мать. …Я не видела её с тех пор, как девять лет назад спрятала все её фотографии на чердаке, закрыв их на замок в деревянном сундуке бабушки. Как такое возможно?.. Она не могла позировать мистеру Гутману, я это знала так же наверняка, как и то, что мистер Гутман не общался ни с кем из соседей, не то что с моей мамой… Почему он нарисовал её?.. Почему нарисовал так точно, что кажется, словно он сделал один незатейливый щелчок вместо сотен тысяч разводов краски и запечатлел её образ на фотокарточке, а не на холсте?