– Она была красивой женщиной, – внезапно произнёс художник, пока я всё ещё не могла оторвать взгляда от стоящего у моих ног портрета, после чего добавил, резанув меня своими словами по самому сердцу. – Как ты. От услышанного в моих висках запульсировал миниатюрный отбойник ритма моего барахлящего сердца. “По-настоящему красивые женщины редко бывают по-настоящему счастливы”, – как-то раз сказала мне с Мишей мама, стоя на залитой солнцем кухне и вручая каждой из нас по шоколадной конфете в хрустящей обёртке. – “Но мы-то с вами знаем, что мы большое исключение из правил”. …Мама, я и Миша. Пени, не смотря на её ослепительную красоту, эти слова не касались. Наверное потому, что она уже заплатила за свою красоту даром речи. Нам же с Мишей ещё только предстояло расплачиваться. Мы расплачиваемся до сих пор. Мама ошиблась. Мы не стали “большим исключением из правил”. Я сглотнула ком боли, но он только с ещё большей силой взмыл вверх по моему горлу, судорожно ударившись в гортань. – Знаешь, что в коробке, которую ты помогла мне нести? – вдруг снова подал голос мистер Гутман. Почему он, одинокий отшельник и нелюдим, ведёт разговор, а не я?.. От этого было странно, но я не могла перебороть своё молчание. Оторвав взгляд от ослепительного портрета матери, я слегка взмахнула головой, давая понять, что не знаю, что может быть в коробке, и, немного запрокинув голову, уставилась в окно, за которым над родительским домом занимался запоздавший рассвет. – Охо-хох… – подойдя к стоящей рядом со мной коробке, выдохнул мистер Гутман, после чего оторвал её тяжесть от пола. – Прошло уже больше десяти лет. Услышав эти слова за своей спиной, я неосознанно резко нахмурилась. Этот человек не может знать о моей боли всё, даже не смотря на то, что он запечатлел память о ней в своих холстах. Молча облокотив картины одну на другую, тем самым вернув их в прежнее положение, я тяжело выдохнула и, ничего не ответив, тихим шагом направилась к выходу. Остановившись напротив двери и увидев абсолютно пустой коридор, будто отражающий лабиринты моей внутренней пустоты, я обернулась к мистеру Гутману: – Десять лет и восемьдесят два дня. Мистер Гутман, слегка пригнувшись назад на полусогнутых ногах, но всё ещё не выпуская тяжёлую коробку из своих рук, что ещё раз доказывало его всё ещё сохранившуюся физическую форму, в ответ лишь молча кивнул головой, показывая, что ни на грамм не сомневается в моих подсчётах. Мы ещё несколько секунд смотрели друг на друга, после чего я поджала губы и, переведя взгляд на выход, сделала шаг вперёд. – Если захочешь узнать, что в коробке – приходи. Его слова заставили меня на несколько секунд замереть на пороге. Обернувшись, в ответ я уверенно кивнула головой, тем самым немо приняв его приглашение, после чего всё-таки вышла из комнаты. Он не обозначил ни дня, ни времени… Это не то чтобы подкупало, но явно указывало на то, что мистер Гутман из очень редких людей, способных говорить со мной на одном языке. Выйдя на крыльцо, я аккуратно закрыла за собой дверь и, задрав подбородок, сделала глубокий вдох прохладного утреннего воздуха. Затянув свой высоко заплетённый хвост ещё туже, я направилась к калитке, которую с этой стороны видела уже второй раз в своей жизни, пусть и с другого ракурса – я стала заметно выше… Я стала взрослой. Глава 79. Я испекла кексы. Не помню, когда в последний раз что либо пекла, но сегодня был именно тот редкий день, когда мне нужно было сделать что-нибудь особенное. Поэтому я сделала шоколадные кексы. Рецепт мамы, впечатавшийся в мою память вместе со вкусом толчёного в ступе домашнего шоколада… Любимое блюдо Генри. Пришлось проснуться ради этого в шесть часов и всё утро провозиться на кухне. – Ты первая, – широко улыбаясь своими светло-голубыми глазами, усмехнулся Генри, глядя на корзинку с ещё горячими кексами у меня в руках. – Как первая? – удивлённо посмотрела на свои наручные часы я. – Уже ведь девять часов. – Даже не знаю, как так получилось, – почесал затылок Генри. Я протянула ему корзинку с горячими кексами, но он вдруг отвлёкся, заглянув мне за плечо. – А вот и вторая… – едва заметно улыбнулся он. Я обернулась и заметила Мишу, пружинистым шагом приближающуюся к нам, стоящим на пороге родительского дома. Одежда на ней висела, словно мешковина на палке, отчего создавалось впечатление, будто зомби-апокалипсис уже начался, но меня, почему-то, забыли об этом предупредить. – Пойдём на задний двор? – предложил Генри. – Я только чай сейчас возьму. Мы с Мишей стояли друг напротив друга, но не обменивались взглядами. Подвывающее чувство боли начинало царапать мою душу всякий раз при наших всегда случайных встречах. Уверена, это чувство не щадило и Мишу. Генри вышел спустя минуту, чем неосознанно спас наши с Мишей и без того расшатанные нервы. В одной руке он держал дымящийся термос, во второй – три чашки из небольшого декоративного сервиза, когда-то подаренного тётей Изабеллой маме. Очень красивый набор из десяти чашечек и мини-чайника, украшенный ажурным голубо-салатовым узором. Изабелла привезла его из Каталонии, куда отправилась в отпуск спустя пару месяцев после развода с мужем. Этот сервиз всегда мне нравился. Мне в принципе нравилось всё, что приносила в наш дом тётя Белла. Даже пахучие белые лилии, от которых болела голова. Мы втроём молча зашли на задний двор, где стоял старый, до сих пор чудом уцелевший набор из пяти выцветших пластмассовых стульев, круглого трехногого стола и совсем хлипкого садового зонта. – Ну, девочки, я очень рад, что вы стали первыми, кто до меня сегодня добрался, – улыбнулся Генри, начав разливать горячий чай по чашкам. – Почему это? – криво усмехнулась Миша, приняв из рук Генри свою порцию чая. Посмотрев на тонкие, почти прозрачные, со сломанными ногтями и страшно исцарапанные пальцы сестры, я попыталась вспомнить, когда в последний раз Миша составляла кому-нибудь из нас компанию за чашкой чая, но, так и не вспомнив, изо всех сил сжала зубы от боли, возникшей где-то в области моей ноющей грудной клетки. У моей сестры едва уловимо тряслись руки, но я сидела достаточно близко, чтобы это заметить. Это было невыносимо… Я ещё сильнее сжала зубы. – Как почему? – усмехнулся Генри, будто каждое утро пил чай в нашей незамысловатой компании, из-за которой у меня сейчас сводило зубы от зуда под рёбрами. – Вы всегда были моими любимицами. И только не говорите, что не знали об этом. – Знали, – попытавшись доказать самой себе, что могу говорить с комом боли в горле, на сжатом выдохе произнесла я. – Конечно знали, – с содроганием усмехнулась Миша. – Ты души в нас не чаял. Во мне, Таше и Хьюи. – Знаменитое трио, – продолжал совершенно легко и спокойно улыбаться Генри, словно не замечал, что никакого трио больше нет – перед ним сидит опустошённый кокон, пустоту которого периодически до краёв заполняет боль, и медленно, но верно убивающее себя существо с прозрачной кожей, обкусанными губами и запавшими щеками. Третьего человека нет. А без третьего нет никакого трио, а из трио мы не смогли составить дуэт. Мы распались. Как несостоявшаяся рок-группа. На крохотные, острые куски рваной боли… Нас-больше-нет. Генри и Миша взяли по кексу, мне же кусок в горло не лез, поэтому я продолжила пить сладкий чай мелкими глотками, пытаясь утопить в них ком, застрявший в моём саднящем горле. – Не каждый день исполняется пятьдесят два, – усмехнулась Миша. – Чего бы ты хотел на свой день рождения? – Чтобы ты прекратила вести тот образ жизни, который ведёшь последние десять лет, – не задумываясь, отчеканил Генри, всё ещё продолжая добродушно, едва уловимо улыбаться. – Генри, я не могу просто взять и вычеркнуть десять лет своей жизни, – в ответ ухмыльнулась Миша. – Правда? – на сей раз не выдержала я. Упершись левой рукой в подлокотник стула и прислонив подбородок к указательному и большому пальцам, я попыталась собраться с мыслями. – Ты ведь только этим каждый день и занимаешься – вычёркиваешь свою жизнь по дню. Мы резко, так, что даже можно было услышать треск, врезались друг в друга наэлектризованными взглядами. – Как будто ты живёшь по-настоящему, – выстрелила в десяточку Миша. – Может быть… – начал Генри, но поперхнулся чаем, после чего поспешно начал заново. – Миша, может быть ты хотя бы ради моего пятидесятидвухлетия попытаешься завязать? Мы можем тебе помочь. – Генри, у тебя ведь не юбилей, в конце концов, – с сарказмом отозвалась Миша. – Вот будет тебе пятьдесят пять, тогда и обращайся ко мне со столь масштабными пожеланиями. Сам посуди: тебя устраивает твой гарем, меня устраивает клей и алкоголь, Ташу устраивает её болезненное существование – всё на своих местах. Если в пятьдесят пять не придумаешь более оригинального желания, обращайся, попытаюсь исполнить это. Правда, если доживу, – с нехорошей иронией, криво ухмыльнувшись заметила Миша. – Едва ли мои почки и печень при такой нагрузке протянут ещё три года, хотя всякое может быть. Ты ведь знаешь… Иногда десятилетиями зависимые люди становятся чистыми за какой-то месяц, а иногда ничем не примечательные люди становятся единственными выжившими в мясорубке и десятилетия им не хватает, чтобы принять это с достоинством. – Для начала продемонстрируй мне первого человека, – подняла взгляд на сестру я, – а затем осуждай второго. – У мамы кексы были вкуснее, – уже вставая, слегка пригнувшись, в глаза произнесла мне Миша, твёрдо и максимально уверенно отчеканив для меня эту колюще-режущую фразу. Я промолчала. Просто сама знала, что это правда. Глава 80. Генри. У меня не было детей. У меня было всё, кроме того, что я больше всего желал. Я познакомился с Ширли на пятом курсе в университете – она была моей ровесницей, училась в параллельной группе. Высокая, стройная, красивая блондинка. Как позже выяснилось, цвет волос оказался фальшивым – Ширли от природы была брюнеткой. Но какой красивой она была в свои двадцать! Настолько, что из-за пышной груди и округлых бёдер выглядела на пару лет старше своего возраста. На момент нашего знакомства она встречалась с парнем из колледжа, расположенного через дорогу от нашего студенческого городка, из-за чего отбить её у настойчивого бойфренда далось мне непросто, если только можно считать чем-то непростым месяц упрямого внимания в виде одной ежедневной розы. Однажды, вместо того, чтобы в очередной раз забрать из моих рук ярко-жёлтую розу, Ширли взяла меня за руку и ненавязчиво завела в свою комнату, из которой недавно ретировались её подруги. До сих пор помню её выкрашенные нежно-пшеничные локоны, ниспадающие на белоснежно-молочную, обнаженную мягкую грудь. Мне хотелось бы запомнить её такой, двадцатидвухлетней обнажённой девушкой, сидящей на мне с распущенными пшеничными волосами. Но не получилось. Ширли не была моей первой девушкой, но именно она стала последней моей влюблённостью. Я женился на ней спустя два года стабильных отношений, когда нам только исполнилось двадцать пять. На тот момент у моего брата Родерика, который был старше меня всего на десять месяцев и три недели, в браке со Стеллой уже появились Энтони и Пени, и в скором времени предвещалось рождение третьего ребёнка. Стелла почему-то сразу решила, что на сей раз у них будет симпатичный мальчик, и даже заранее имя ему придумала – Джереми. В итоге она не ошиблась – у неё с Родериком действительно родился красивый красивый парень. …Прошло всего несколько месяцев после свадьбы, когда я впервые заговорил с Ширли о детях. Мне хотелось минимум троих и чтобы минимум двое из них были мальчиками. Как позже выяснилось по детям Родерика, девочек я любил сильнее, но тогда ещё об этом не подозревал, поэтому хотел сыновей. Первые полгода я не сильно расстраивался из-за наших неудач в зачатии, но после стал настаивать на посещении врачей. Когда через ещё пару месяцев моя настойчивость завела Ширли в тупик, она призналась в том, что не может иметь детей. И в том, почему это произошло. В шестнадцать лет она переспала с тридцатилетним мужчиной, в которого была влюблена и от которого в итоге заразилась. Из-за страха к врачам она обратилась слишком поздно, что и стало следствием её бесплодия, к которому её приговорили уже в семнадцатилетнем возрасте. Боль, которую Ширли испытывала от этого диагноза, разрывала моё сердце даже больше, чем боль из-за невозможности иметь собственных детей. Однако глядя на Родерика и Стеллу я видел, что такое настоящая любовь, и знал, что между мной и Ширли ничего подобного нет, хотя я и любил её “какой-то” любовью. Не такой сильной, не такой яркой, не такой безразмерной и не такой незабвенной любовью, как Родерик любил свою Стеллу, но всё же я любил её. По-своему, без искры и страсти, доходящей до безумия… Но я любил. А она любила меня. Любила даже немного меньше, чем я её, но любила так, как могла только она. Я мог уйти к другой женщине, которая смогла бы родить мне минимум трёх детей и минимум двое из них могли бы быть мальчиками, но я не воспринимал подобные мысли всерьёз. Ширли была тем человеком, с которым я действительно хотел тогда быть. И я был. Целых двадцать пять лет продлился наш брак… Я безмерно обожал детей Родерика. Из-за несложившегося отцовства всю свою любовь я выплескивал на шестерых! детей своего старшего брата. Три мальчика и три девочки – идеальный баланс. Я стал для племянников лучшим другом, они же для меня стали отдушиной для любви. Я уверен, что моей безмерной любви к ним было бы достаточно, чтобы завоевать их сердца, но в общении с ними я никогда не мог остановиться на одних только эмоциях. Когда они были маленькими, я дарил им действительно дорогие подарки: все первые велосипеды, скейтборды, мобильные телефоны, лучшие выпускные костюмы и платья – это всё моих рук дело. Племянники обожали меня как третьего родителя, в котором сочетались нотки папы и мамы одновременно. Я был без ума от них, а они не представляли себя без меня. Поэтому те, кто из них остался у меня, сейчас, скрепя сердце и зубы, терпели мою новую головную боль и соседство с моей бывшей, с течением времени превратившейся в настоящую горгону. Так, как повезло Родерику, по-настоящему, до умопомрачения любить и быть любимым, не повезло ни мне, ни нашей младшей сестре Майе. Я завидовал брату белой завистью и не меньше страшился той силы любви, которой он был наделён. Его брак со Стеллой и созданная ими семья была для меня недостижимым идеалом, которого, если бы на то мне только выпал шанс, мне бы, возможно, было бы страшно достигнуть. Уже тогда я видел, какой величины висит над головой моего брата дамоклов меч. Подобной силы любовь может породить боль не меньшей и даже большей силы… Эта боль настигла Родерика десять лет назад и раздавила бы его, если бы не кома его младшего сына, из-за которой он всё ещё держится на тонкой ниточке от безумства. Когда я узнал, что Родерик до сих пор считает Стеллу живой, я понял, что он уже по пояс вошел в омут помешательства, в который он всё ещё не нырнул лишь из-за плавающего на поверхности жизни и смерти Хьюи. Когда Стелла и Джереми погибли в автокатастрофе, Родерик едва не сошёл с ума. Если бы Таша не пришла в себя, решив разделить участь Хьюи, Родерик бы наверняка сорвался. Тот же факт, что один из двух его выживших детей раскрыл глаза, заставил его верить в то, что второй его ребёнок тоже однажды сможет выкарабкаться из комы и что ему необходимо в этом помочь. Родерик до сих пор проводит свои ночи у койки Хьюи, от остальных же своих детей, за исключением любимицы Пени, он неожиданно резко отстранился. Вернее отстранился он от Миши и Таши, повзрослевший же Энтони сам не жаждал общения с убитыми горем родственниками, а после того, как Родерик вышвырнул его из дома, узнав, чем он занимается, Энтони окончательно пропал из наших жизней. Как бы я не любил своего старшего племянника, он уже не был тем рыжеволосым мальчишкой, сломавшим мой спиннинг и склеевшим его скотчем. Я хотел бы, чтобы тот, в кого он превратился, навсегда исчез из поля нашего зрения, но вместо этого, даже находясь вдали от семьи, он продолжал портить жизни тем, с кем когда-то имел узы. В подростковом возрасте Миша и Таша сильно пострадали от той его публичной жизни, которой он жил в столице. Досталось и Айрис, которой пришлось перебраться жить на поле битвы сразу после смерти Майи. Девочкам было откровенно непросто. Теперь, глядя на них, уже повзрослевших девушек, я отчётливо вижу в их душах непоправимые надломы, которым едва ли получится срастись. Они будут давать о себе знать, будут ныть на меняющуюся погоду, будут неотделимой частью их душ… Родерик отстранился от Миши и Таши потому, что любил их мать больше, чем себя. Больше, чем весь мир… Больше, чем их. Миша и Таша для Родерика были непростительно похожи на Стеллу. Даже сейчас, когда от Миши осталось немногое, в ней всё ещё прослеживалось больше Стеллы, чем самой её. Таша же, превратившись во взрослую, красивую девушку, стала едва ли не точной копией матери, отличаясь от неё лишь цветом глаз. Её поразительное сходство с матерью едва ли не убивало Родерика. Настолько, что ему было легче общаться с видоизменившейся Мишей, чем с Ташей. Психологический барьер, который возник между отцом и дочерью, незаметно воздвиг в Таше обелиск изо льда. Если бы Родерик только смог перебороть свою нетерпимость к внешности своей жены, слепком отпечатавшейся на их дочерях, тогда, возможно, Миша не слетела бы с катушек, но вероятность того, что Таша не выросла бы в безэмоциональную личность, наверняка снизилась бы вполовину. Теперь же уже ничего нельзя было изменить – Миша, обкуренная, валялась под воротами выделенного ей гаража, в то время как Таша, измученная, валялась под воротами своей внутренней боли. Они обе были повержены. Пучина боли ежедневно перекручивала их души, но даже за бесконечно долгое десятилетие она так и не смогла уничтожить их до конца. Эти девочки были детьми своих родителей – такие же сильные, хотя и не подозревали об этом. Сразу после смерти Стеллы Родерик выбыл из руководства полиграфической фирмой, когда-то созданной нашим отцом. Его уход неблагополучно совпал с весьма непростым периодом для нашего семейного бизнеса. Первое время я чудом умудрялся в одиночку удерживать дела на плаву. Я не просил Родерика вернуться к фирме, видя, что скрипичное ремесло позволяет ему не успокоиться, но абстрагироваться от своей боли. Я не смог предупредить брата о скором разорении нашей фирмы, которое он и сам предвидел. Теперь Родерику было безразлично всё, что могло хоть как-то связывать его с внешним миром, за исключением ушедшего в кому сына. Он ещё никогда прежде не отстранялся на столь недосягаемое расстояние ни от меня, ни от своих детей, ни от себя самого. Он словно одним щелчком ограничил своё существование стенами своей мастерской и больничной палаты Хьюи. Никого и ничего для него больше не существовало. Даже появление у него внуков не смогло до конца вытянуть его из трясины забытья. С уходом Родерика у нашей полиграфической фирмы не осталось шансов на существование. Спустя четырнадцать месяцев после трагедии фирма разорилась и её поглотил цифровой гигант, принадлежащий молодому, весьма толковому мужчине, с которым мне пришлось пересечься за неделю до окончания существования дела, созданного моим отцом. Таков жестокий мир бизнеса – либо поглощаешь ты, либо поглощают тебя. В отличие от Родерика, я не был способен ни на поглощение, ни на противостояние поглощению. После трагедии, в которой мы потеряли Стеллу и Джереми, и, в какой-то степени, Хьюи, мои отношения с Ширли резко усугубились. Я всячески пытался помочь Родерику не только морально, но и материально. Первый год лечение Хьюи и Таши полностью покрывал неизвестный спонсор, о котором Родерик знал лишь то, что он каким-то образом тоже пострадал из-за преступника, сидевшего за рулём мусоровоза, протаранившего жизнь нашей семьи насквозь. Некоторое время мы пытались найти этого спонсора, думая, что с финансированием связаны люди, машину которых также протаранили, но это были не они. В итоге так и не найдя способа выйти на связь со спонсирующей стороной, нам пришлось смиренно принять лечение, заранее оплаченное кем-то неизвестным на целый год вперед. И всё равно расходов было слишком много и денег на всё буквально не хватало. Я начал тратить все свои деньги на всевозможные непредвиденные расходы, связанные с трагедией Родерика, со временем перестав приносить домой больше прожиточного минимума, что вскоре начало буквально доводить до безумия Ширли, привыкшую ни в чём себе не отказывать. Когда же я лишился стабильного заработка, наши отношения окончательно испортились, не смотря на то, что новую работу я нашёл уже спустя месяц после потери фирмы. Однажды Ширли даже разбила свою именную кружку в порыве гнева от того, что теперь она была не в состоянии купить себе новые серьги. Она говорила о серьгах, совершенно не задумываясь о Хьюи, лечение которого, по истечению первого года, полностью профинансированного так и оставшимся неизвестным спонсором, Родерику теперь приходилось оплачивать самостоятельно. Ширли не задумывалась о том, что моему брату необходимо покупать таблетки для Амелии, за которой он присматривал (хотя, если внимательно оценить ситуацию, тогда станет понятно, что Амелия всегда присматривала за Родериком, а не наоборот). Ширли не задумывалась и о том, что Родерику помимо Миши и Таши теперь приходилось обеспечивать ещё и Айрис, опеку над которой взял на себя именно он. Последнее меня раздражало больше всего. Ширли прекрасно знала, что у нас не будет детей, но тем не менее настояла на покупке большого дома с кучей пустых комнат. Мы могли бы купить небольшую квартиру на двоих или более компактный дом, как, например, тот, который сейчас снимает в аренду Таша, но вместо этого она в своё время настояла на том, чтобы мы купили дом не меньше, чем был у моего старшего брата. Как раз в это время наследники дома по-соседству от родительского коттеджа, в котором уже жили Родерик со Стеллой, выставили доставшуюся им от деда жилплощадь на продажу. После покупки этого дома мне ещё восемь месяцев пришлось выплачивать кредит, в который мне пришлось влезть из-за этих харом, в которых Ширли чувствовала себя королевой… Запоздало я узнал о том, что детей у нас не будет, что означало, что купленный мной большой дом так и останется пустовать. До сих пор не понимаю этого. Ширли ведь никогда не отличалась особенной чистоплотностью, дом в порядок приводила один раз в полгода – перед Рождеством и перед своим днём рождения – а спустя два десятилетия нашего брака и вовсе стала ворчать на то, что комнат слишком много, отчего убирать их приходится в два раза дольше, чем, например, квартиру её подруги по работе. Тот факт, что она, не смотря на свою бездетность и наличие трёх пустующих комнат в доме, отказалась взять опеку над Айрис, осиротевшей дочерью моей младшей сестры и моей кровной племянницей, на наших отношениях поставил роковой крест, который я, почему-то, заметил лишь спустя несколько лет. О том, что у Ширли есть любовник, я узнал от Таши. Она приехала на выходные из Лондона и случайно увидела, как поздно вечером Ширли заводит в наш дом мужчину. Чейз Уоррен, по сравнению со мной, был едва ли не стариком. На восемь лет старше меня, он не имел на своей голове ни единого нетронутого сединой волоса, зато имел за собой внушительный хвост из четырёх бывших жён и шести детей, двое из которых были рождены от его бывших любовниц. Ширли, всю жизнь проработавшая парикмахершей и ненавидящая, когда её называли именно “парикмахершей”, а не “мастером по волосам” – в конце концов она ведь работала в приличном салоне, а не в зачуханной парикмахерской! – неожиданно отдалась безработному проходимцу, перед этим проев мужу-вахтёру всю плешь на тему о том, насколько это “непрестижно”, быть рядовым охранником захудалой мебельной фабрики. Она закатывала истерики и едва ли не сходила с ума, давясь слюной во время наших ссор на почве моей невозможности зарабатывать больше и требуя от меня не отдавать почти все заработанные мной деньги на семью Родерика.