— Mais, bien sur. — Я не говорю по-французски, но понимаю его. На скольких языках ты говоришь? — Я спросила. — Четыре свободно, — с гордостью сказала его мать. — Он также получил степень MBA в Колумбийском университете и владеет многообещающей девелоперской компанией в Нью-Йорке. Возможно, теперь ты понимаешь, почему я защищаюсь? — Я могу понять, — согласилась я, теребя ручку чашки и представляя, каково было бы иметь мать, которая заступилась бы за меня. — И я не могу винить тебя за это. Я бы хотела иметь такого защитника. Я взглянула на них после некоторого молчания и обнаружила, что они наблюдают за мной, на их лицах отражается двойное выражение невольной нежности. — Меня не стоит жалеть, — сказала я им, выжимая кончики мокрых волос на кафельный пол рядом со мной. — Вы не знаете мою историю. Вам не обязательно знать, трагична ли эта история. — Ни одна девятнадцатилетняя девушка не должна иметь столько печали в глазах, — сказал Синклер, его прекрасные голубые глаза были прохладны и безмятежны, как озера-близнецы. — Мне не нужно знать твою историю, чтобы знать это. — Ах, и мы поняли настоящую причину, по которой ты предложил купить мне кофе, — сказала я с самоуничижительной усмешкой. — Нет, — медленно сказал он, глядя в глаза матери, которая слегка покачала головой и вздохнула. — Я купил тебе кофе, потому что ты красивая женщина, которая выглядела так, будто ей не помешало бы доброе слово. Я предлагаю быть твоим другом и, возможно, защищать тебя так, как моя мать защищает меня из-за этих грустных золотистых глаз. — Зачем тебе это делать? — спросила я, мгновенно заподозрив его альтруизм. Если время, проведенное в Перл-Холле, и научило меня чему-то, так это тому, что никто ничего не делает, не получая ничего взамен. Мир был адом, замаскированным под поле грез, и я больше не была наивной девушкой, резвящейся среди цветов. Я была воином с клинком и зарубила бы любого, кто попытается снова затащить меня дальше в этот ад. — Мы — семья, которая принимает бездомных, — удивила меня Уилла, бросив несколько счетов на оплату опустошенного кофе. — Особенно красивых, — сказал Синклер, так дерзко подмигнув, что я рассмеялась. — Тебе лучше пойти с нами, — сказала Уилла с драматическим вздохом. — Мне придется что-то сделать с твоими волосами, если мы хотим вернуть тебя к работе. — Я не буду их отрезать, — рявкнула я, мои руки метнулись к густой, чернильной влажной массе. Мои волосы были моим защитным одеялом, моей короной, хотя в противном случае я осталась бы без нее. Даже Александр не пытался отобрать это у меня, и я не знала, что бы сделала, если бы он попытался. Уилла закатила глаза и вывела нас всех под дождь прямо в ожидающую машину, водитель придержал для нас дверь. — Дорогая девочка, я бы никогда этого не сделала. Твои волосы станут твоей визитной карточкой, когда я приведу тебя к славе. — Это будут ее глаза, — возразил Синклер, помогая мне залезть в чистый кожаный салон. — У меня такое ощущение, что прекрасные глаза раньше были ее фишкой, и теперь это не прекратится. Александр Ее вид поразил меня силой ядерной волны. Моя спина врезалась в мягкое кожаное автокресло, грудь сжалась, сердце опухло и забилось в тесноте. Она была до боли красива. Это был единственный способ описать то острое ощущение, которое ее красота вызывала у смотрящего, захватывающее дыхание и согревающее кровь воздействие, которое действовало при ее виде. Мои мышцы сжались от желания распахнуть дверь «Бугатти» и подойти к ней, где она стояла с потерянным и непростительно одиноким видом на углу улицы возле площади Пьяцца Мерканти в Милане. Я потратил сотни фунтов, направляя ресурсы на ее поиски. Наконец, после пяти недель поисков, они нашли Козиму в Милане, потому что она отправила большую часть своих сбережений своей матери в Нью-Йорк, и эта транзакция попала в поле зрения наших радаров. Дальше было легко. Она жила в тесной квартирке с коллегой-моделью и её развратным парнем. Никто из разнообразного и процветающего модного круга Милана не хотел с ней работать из-за ущерба, который Лэндон Нокс нанес ей, прежде чем она стала моей. Она была сломлена и разбита, и все из-за меня. Но я бы провел мероприятия, которые помогли бы ей, даже если бы я решил не выходить из холодной машины и поднять ее на руках, как пойманную водяную нимфу. Шервуд был бы безмозглым засранцем, если бы хоть на минуту подумал, что я буду следовать его указаниям, как добрый маленький ягненок, и позволю лучшему, что когда-либо случалось со мной, ускользнуть сквозь пальцы. Козима была моей. Она могла бы существовать по всему миру. Черт, ее можно перенести на другую чертову планету, и она все равно будет полностью принадлежать мне. Контрактно, духовно, физически и чертовски эмоционально. Каждая капля крови в ее теле была запятнана моей темной, кипящей одержимостью ею, а она даже не знала об этом. У меня не было возможности сказать ей. Мы вели игру слишком опасную, чтобы воспринимать ее как нечто само собой разумеющееся. Я сражался упорно, единственным способом, который я знал, — бесшумно и быстро перемещал свои фигуры по доске, когда шансы были сильно в пользу Ордена. На короткий яркий момент — когда Сальваторе лежал с простреленной грудью в гостиничном номере в Риме, а я собирался жениться на женщине, которую до мозга костей знал, что она была моей наградой за жизнь, полную мучительного рабства моего отца и его демонов — я думал, что, возможно, даже сделал это. Перехитрил их. Самую проницательную, самая богатую и самая коррумпированную группу людей в Британии. Конечно, я этого не сделал. Моей гамартией (прим. редактора понятие из «Поэтики» Аристотеля, обозначающее роковую ошибку) всегда была гордость. Я достаточно верил в себя, чтобы попытаться устранить проблему, но, в конце концов, моя неудача произошла именно из-за гордыни, ослепившей меня высокомерием. Магия, которую Козима привнесла в мою жизнь, была всего лишь иллюзией, созданной жестокими руками кукловодов и вдохновителей, которые управляли нами обоими. Я остался сидеть в машине и наблюдал за ней сквозь зеркальные полосы дождя, закрывающие лобовое стекло. Она подняла подбородок, поливая лицо водой, приоткрыла губы и закрыла глаза, как будто готовилась к крещению. Хотя я знал другое. Она могла быть бездомной и одинокой, промокшей на каком-нибудь углу улицы, как забытая шлюха, но моя topolina (с итал. мышонок) ни на что из этого не обращала внимания. Она гордилась своей свободой. Я мог это сказать по грустному, но трепетному кончику ее губ и по тому, как почтительно она открыла руки к небу, чтобы собрать капли в ладонях. В последний раз, когда я видел ее под дождем, я трахал ее в грязи на поле маков, которое моя мать посадила за Перл-холлом. Увидев ее опять такой, мокрой и испорченной, мне захотелось сделать это снова. С другой стороны, каждый раз, когда я смотрел на Козиму, независимо от неуместности нашего окружения, я хотел ее. Я никогда в жизни ничего не хотел, я никогда ничего не хотел так, как хотел ее. Я ощущал ее отсутствие в своей жизни, как конечность, потерянную на войне, оторванную бомбой, а осколки снаряда все еще вонзаются и мучительно глубоко впиваются в спасенные ткани. В тот момент, после многих дней отсутствия контакта, я был откровенно загипнотизирован ее видом. Она была более живой в картине горько-сладких страданий и радости, чем я в любой момент своей жизни до нее и без нее. Это было настолько опьяняюще, что я рискнул ради нее всем. Даже моей собственной безопасностью. Я проверил пистолет, аккуратно спрятанный под мышкой в кобуре под сшитым на заказ костюмом Армани, а затем быстро оглядел окрестности, чтобы убедиться, что мне свободен путь к ней. Я заберу с собой жену домой. Шервуд и Ноэль могли засыпать нас угрозами вроде лондонского блиц, но мне было плевать. Я бы защитил ее своим телом и бросил бы все свое состояние, как золотой щит, вокруг нас, если бы это означало, что она будет рядом со мной, на коленях, но гордая, какой ей и суждено быть. Только когда я снова посмотрел на нее, заметил две вещи, которые заставили меня задуматься. Мужчина, стоящий на углу улицы, противоположной Козиме, с рыжими волосами, мокрыми от дождя, одет в плащ, промокший от ливня, но все еще явно дорогой. Он смотрел на мою жену, склонив голову, загипнотизированный, как любой краснокровный мужчина, увидев ее на этой улице, как некую королеву, наконец освобожденную из подземного мира. Ревность обожгла меня, как рюмка виски. Он посмотрел на землю, затем снова на нее, а затем целенаправленными шагами перешел дорогу. Только тогда я заметил мужчину, частично скрывшегося за припаркованным трамваем. Он был высоким, тонким, как тростник, и бледным, как вощеная бумага, настолько типичным британцем, что у меня на затылке волосы встали дыбом. Однако именно его рука подчеркнула угрозу. Его руки были сложены на груди костюма, а рука лежала прямо под левой подмышкой, где сквозь материал была заметна небольшая выпуклость.