Он заводил руку за спину и вытаскивал пистолет из кобуры. Поднимал, выравнивал. Прицеливался. И стрелял. Арман Гамаш стрелял в других человеческих существ. Чувствовал отдачу. Вдыхал запах выхлопа. Видел, как падало тело. Как падал человек. Чей-то сын, чья-то дочь, муж, отец. Это было ужасно, и ужасно было совершать это. Видеть, как пуля поражает цель, было ненамного лучше, чем чувствовать попадание пули в себя. И Жан Ги знал это слишком хорошо. Тебя подбрасывает в воздух ударом. Шок. Боль. Ужас. Это было почти так же плохо, как видеть сраженного пулей коллегу. Видеть, как сражен Гамаш. Как его подбросило в воздух. Как он упал. Жан Ги прогнал эту картинку из прошлого. Воспоминание. Он до сих пор не мог спокойно думать об этом. Признать тот факт, что он сам когда-то сделал это. Прицелился в Гамаша и выстрелил. Почувствовал отдачу. Запах выхлопа. Он увидел, как Гамаша приподняло, потом увидел, как тот упал. Это был худший момент в жизни Жана Ги. И этот момент изменил его жизнь. Сейчас его рука легла на кобуру, но вместо обычной уверенности на него накатила волна отвращения. И он понял, всем своим нутром понял, что ему пора уходить. Он свою часть выполнил, сделал все, что мог. Пора заняться такой работой, где единственным оружием будет его разум. Где не будет жертв, одни клиенты. Не будет подозреваемых, одни конкуренты. Где почти все, кто встает утром, вечером ложатся спать. А если нет, то это не его дело. Но он туда еще не добрался. Уже скоро. Осталось только закрыть это дело. Жану Ги Бовуару оставалось только пересечь финишную черту. Вместо ответа на вопрос Клары, почему она не написала ни одной рецензии на ее выставки, Доминика Оддли поднялась с дивана и принялась бродить по мастерской. Разглядывая работы Клары и кивая. Мешанина старых работ. Неудавшиеся и брошенные фрагменты рядом с законченными и знаменитыми портретами. Тут были камни и перекрученные корни деревьев. Перья и палочки, коллекция скорлупы птичьих яиц, выброшенных из гнезд. Словно Клара оставила дверь своей мастерской широко открытой и туда надуло всякой всячины. Оддли глубоко вздохнула и закрыла глаза. В мастерской пахло масляными красками, скипидаром и мокрой собакой. И чем-то еще. Клара перестала напускать на себя умный вид, скатилась с низкого дивана на четвереньки и, крякнув, поднялась на ноги. К ужасу Клары, Оддли остановилась перед коллекцией покрытой пылью керамики. И стала фотографировать ее. – Как это у вас называется? – спросила она. – «Воинственные матки». Оддли рассмеялась. Низкий, сочный, раскатистый звук наполнил комнату искренним весельем. – Превосходно. Вы их показывали? – Они старые. Я сделала их лет десять назад, – объяснила Клара. – Один раз показывала. – И?.. – Безуспешно. Оддли кивнула, очевидно не удивленная этим ответом, потом посмотрела на Клару: – Знаете, я ходила на все ваши выставки. Потихоньку. Она подошла к маленькому портрету, стоявшему у стены. Портрету Рут. Старуха сердито смотрела на молодую женщину, все ее существо излучало ярость и боль, горечь и разочарование. Слабой рукой Рут придерживала у горла потрепанную синюю шаль, глядя на мир, который оставила позади. – Я сначала не поняла, – сказала Доминика, словно обращаясь к старухе на портрете. – Не видела того, что видели другие. Я видела только портреты, выполненные в предсказуемом, обычном стиле. И хотя объекты были интересные, мне это казалось обманом. Этакая скоропись, чтобы прикрыть недостаток техники. Недостаток глубины. Доминика Оддли отвернулась на мгновение от портрета, посмотрела на Клару и снова устремила взгляд на портрет: – Все мои рецензии написаны. Разгромные. В особенности я ненавидела ее. Она показала подбородком на Рут. Которая явно ненавидела ее в ответ. – Но что-то удерживало меня от их публикации. Я решила попридержать свое суждение. Я ходила на все ваши выставки и постепенно, постепенно начинала понимать. – Понимать что? – Что я ошибалась. И не только это. Я поняла и почему ошибалась. Когда я смотрела на ваши портреты, я видела работы белой женщины средних лет, принадлежащей к среднему классу и живущей у черта на рогах в Канаде. Работающей с традиционным, обычным материалом. Я была предвзята. Не хотела поверить, что вы, Клара Морроу, могли вдруг появиться из ниоткуда и сотрясти устои. Но вы это сделали. Она снова повернулась к портрету Рут: – Это та самая женщина, которая связалась со мной по поводу ваших работ? Которая убедила меня приехать сюда? Та самая поэтесса, Рут Зардо? – Да. Доминика Оддли кивнула, дреды запрыгали у нее на плечах. – «Но кто тебя обидел так, что ран не залечить?» – пробормотала она слова из самого знаменитого стихотворения Рут. – Вы написали ее в образе Девы Марии. Богоматери. Забытой, ожесточенной, полной отчаяния. Что было бы весьма удивительно. Без… – Она указала пальцем на маленькую белую точку в слезящемся глазу. – Этого. Это был малый проблеск света. В душе, которая познала много тьмы. – Ни один самозванец не смог бы так. Увидев это, я пересмотрела все ваши другие работы и поняла, что вы делали на самом деле. Вы бунтарь, мой друг. Кто-то вроде агента-провокатора от искусства. Вы представляетесь кем-то одним, а по существу вы другая. Нечто совершенно исключительное. Подрывающее все устои. Вы не просто пишете людей – вы захватываете их. Заставляете отдать вам их эмоции. Ненависть. Ревность. Любовь. Удовлетворенность. Ярость. Как вам удалось забрать у них то, что им принадлежит, – выше моего понимания. Но вы это сделали. «Три грации»? Я просто рыдала. Стояла перед картиной, совсем одна в галерее, и плакала. Я до сих пор не понимаю, почему она вызвала у меня слезы. – Она посмотрела на Клару. – А вы понимаете? – Нет, – тихо сказала Клара. – Но мне кажется, вы понимаете. Доминика улыбнулась и фыркнула то ли от смеха, то ли признавая правоту Клары. – Я была на вашей последней выставке, – сказала она. – На коллективной выставке миниатюр в «Бруклинском художественном пространстве». Кстати, очень щедро с вашей стороны дать согласие выставляться с неизвестными художниками. Клара на миг закрыла глаза. Вот оно. Наконец-то. Она получила то, что хотела. То, что ей было необходимо. Доминика Оддли расскажет миру искусств, всем этим скептикам, троллям и придуркам, напустившимся на нее, что они ошибаются. Что Клара Морроу – большая сила в художественном сообществе. Клара Морроу насладится мщением. – Спасибо, – сказала она. – Вы знаете, как для меня это важно. Вы читали всякие ужасы, что наговорили про меня в социальных сетях. Даже моя родная галерея грозит отказаться от меня. Люди говорят, что я… как это называется?.. – Притворщица. Самозванка. – Да. Пустышка. Но хорошая рецензия от вас изменит ситуацию. Остановит все атаки. – Да, я видела, что они пишут. И тут Клару осенила мысль. Невзирая на всю свою уверенность, Доминика еще очень молода. Наверное, она опасается, что, выразив свое особое мнение, она потеряет доверие к себе. – У меня нет проблем с тем, чтобы говорить все как есть, – сказала Оддли, словно прочитав ее мысли. – Идти против общественного мнения. Это мое любимое занятие. – Тогда почему вы так ничего и не написали? Почему выжидали, не защищали меня? Ущерб уже нанесен. – Потому что я согласна. – С чем? – Ваши миниатюры ужасны, Клара. Банальны. Предсказуемы. Это ваша ошибка. – Она бросила взгляд на «Воинственные матки». – Я восхищаюсь, когда художник пробует себя в чем-то новом. Однако ваши миниатюры демонстрируют не только потрясающее отсутствие техники, но и почти оскорбительное отсутствие глубины, усилия. Они трусливы. Клара застыла как статуя посреди своей мастерской. – Я как раз собиралась опубликовать рецензию, когда меня пригласила Рут Зардо. И я решила подождать до встречи с вами. Пока не посмотрю вам в глаза. Не поблагодарю вас лично за ваши прошлые работы и не выскажу своих соображений о новейших. Я думаю, что все эти высказывания в Сети верны. Вы оскорбляете тех, кто прежде любил вашу живопись, кто прежде вас поддерживал. Вы оскорбляете мир искусства. А самое главное, вы промотали, продешевили ваш талант. Предали данный вам дар. И это пародии. Ни один настоящий художник не написал бы такое, не смог бы написать. Оддли вытащила из кармана лист бумаги: – Вот. Протягивая лист Кларе, она опять ощутила этот ускользающий запах. Прячущийся за запахами масла, скипидара, мокрой собаки, старой банановой кожуры. Это был запах лимона. Не кислый, а свежий, сладковатый запах лимонного пирога с меренгами. Клара протянула руку к бумаге, хотя уже ощущала трепку и слышала хруст костей. Глава двадцать шестая