— А на тебя, говоришь, напали? — Напали… Вера Ивановна поставила на газовую плиту чайник, достала колбасы, пару яиц и принялась готовить глазунью — любимое Мишкино блюдо. — Не повезло ему, — говорила она. — Ой, не повезло с женой! Они же все время ругались — из-за денег, словно в них только счастье. Она его и в Чечню три раза отправляла из-за них же, а сама в это время здесь успевала — так что одному богу известно, от кого у нее Игорек. Она в упор посмотрела мне в глаза и продолжила: — Для нее-то ведь нету разницы, от кого, потому что она-то ведь мать. И ребенок при ней. А каково мне. Они даже ребенка теперь от меня прячут. Не хотят, чтобы я брала его на руки. Слова эти не были для меня новостью. Я знал от Мишки, что мать неровно дышит в отношении Люськи. Между ними словно черная кошка пробежала — в первый же день после свадьбы. Я сидел и молчал. Пусть поговорит человек, разрядится. — Я и Вялову об этом сразу сказала, что не просто так все это случилось. Ну, не верю я в то, что Коньков взял и просто так начал стрелять. С чего бы вдруг взять и начать ему? — Она отвернулась к плите. — Взял и застрелил моего сына… А четверых ранил… Она задумалась, глядя в окно, потом вдруг продолжила: — Вот я и думаю, что все сходится. Потому что не могла она родить по этому времени. Говорит всем, что он у нее недоношенный, но это вранье. Просто взяла и улеглась в больницу, будто на сохранение. Пыль в глаза пустить. Ребенок зачат в момент, когда Мишин отряд находился в командировке. Мишка рассказывал мне о подозрениях матери и называл это старушечьим бредом. Он так любил Люську, что готов был носить её на руках. А та отвечала ему, как видно, тем же. Во всяком случае, я не видел их расстроенными. Возможно, Вера Иванов, как и многие матери, не доверяла снохе. — А вы с матушкой хоть сегодня переезжайте ко мне, — сказала Вера Ивановна. — И живите хоть всю оставшуюся жизнь — я хоть воспряну с вами. Пусть Аннушка мне позвонит. Или я сама ей сейчас позвоню. Она двинулась было с кухни, но я остановил. Мать была совершенно не в курсе последних событий, и новость из уст бывшей соседки могла свести ее с ума. — Я сам с ней поговорю. Вернусь и поговорю. Извини меня, тетя Вера. Просто я хотел увидеть тебя и попросить прощения. — За что? Христос с тобой… У Веры Ивановны округлились глаза. Она села напротив. — Что Мишку не спас тогда. — Не думай об этом, — махнула она рукой, — видно, такому уж быть. А ты ешь, не стесняйся. Справившись с глазуньей и допив чай, я вдруг понял, что не смогу сюда перебраться. Да и мать едва ли согласиться ездить отсюда на работу в такую даль. Помолчав с минуту, я стал собираться. То, что касалось меня и Мишки, давно было сказано, и Вера Ивановна это теперь понимала. Она просто стояла рядом и смотрела, как я обуваюсь в прихожей. Можно было только догадываться, что творилось в ее материнском сердце. Для нее это было горе, которое нельзя пережить. Поцеловав хозяйку в щеку, я вышел на улицу, сел в проходящую мимо «газель» и поехал к себе в Заволжский район. Дорога проходила вдоль волжского косогора, виднелась внизу громадная масса воды, рассеченная мостом, построенным, как говорят, при последнем царе Николае. Трясясь на асфальтовых кочках при спуске к Волге, я думал о собственной жизни и, не переставая, удивлялся. Защита свидетелей оказалась фикцией: нашелся кто-то, кто рассказал обо мне Конькову, и тот моментально использовал информацию — через своих друзей, через администрацию следственного изолятора. Наверняка следователь не имеет к этому никакого отношения. И прокурор не имеет. И Петька Обухов… Обо мне мог рассказать кто угодно. Это могут быть другие потерпевшие, каждый из которых находится пока на лечении. Один до сих пор хромает, второму недавно делали повторную операцию: пуля прошла через верхнюю челюсть, обезобразив лицо. Третьему удалили разбитое пулей яичко, сшили пенис и направили на реабилитацию в санаторий. Четвертый носит на перевязи правую руку, из которой беспрестанно сочится жидкость. Могли они специально рассказать обо мне? Едва ли… Впрочем, каждый из них мог невольно проболтаться о том, что в милицейской автомашине находился еще один человек, который дает теперь показания, и которого зовут вовсе не Сидоров… И не Петров… Мишка всегда был моим лучшим другом. Он выручал меня на войне. Память о нем не позволит мне отказаться от дачи показаний — только бы Обухов перестал метаться. «Газель» перебралась по мосту на другой берег, поднялась в гору, и тут я решил, что надо бы заехать к Людмиле. Все-таки я ей не просто так, а товарищ погибшего мужа. Я вышел из машины, позвонил ей на домашний телефон, а минут через пять уже был на месте. В углу стояла детская кроватка, тут же была и коляска. Ребенок спал, и мы тихонько разговаривали. Оказалось, что предки перебрались у нее в «Три Богатыря». Они вроде как решили, что так будет лучше, если займут пустующую теперь однокомнатную квартиру дочери. Раза два в неделю они бывают теперь у нее — продуктов купить, с ребенком посидеть, постирать накопившееся белье. Данная новость, признаться, меня сильно удивила: уж не счастью ли чужому боятся помешать родители? Иначе для чего бросать одинокую дочь — вдову? — Там бомж какой-то забрался — вот они и решили, — тихо рассказывала Люська Козюлина. Она сидела в глубоком кресле, разглаживая на бедрах платье. Росту в ней было чуть меньше, чем у меня. Это был тип женщины спортивного телосложения. Густые темные волосы кольцами струились у нее по голове, спадая на плечи. У Люськи были природные кудри. Она посмотрела по сторонам, и я вдруг понял, что в квартире нет Мишкиного портрета. Раньше был. Я хорошо это помнил, потому что портрет стоял на серванте. — А где Мишкино фото? — спросил я напрямую. — Тяжело мне пока что с ним, — сказала Людмила. — Кажется, смотрит за мной беспрестанно, куда бы я ни пошла. — В этом нет ничего странного, — сказал я. — Это эффект портрета. Причем каждого, без исключения. «От моих слов вряд ли ей станет легче, — думал я, — потому что нелегко понимать, что чей-то взгляд беспрестанно следит за тобой — пусть даже с портрета. Так что, может, она и права, что убрала его подальше — позже опять поставит на видное место…» Ребенок проснулся и заплакал. Возможно, он пробудился из-за меня, и я стал извиняться. — Есть захотел, вот и проснулся, — успокоила меня Люська. Она подошла к кроватке, нагнулась, развернула пеленки и стала поглаживать малыша. Тот покряхтывал, какое-то время терпел, а потом вновь расплакался. Мать сменила ему подгузник, вновь запеленала и взяла на руки. — Отвернись. Людмила вернулась в кресло и стала кормить ребенка грудью. Тот чмокал, торопясь, и даже прикашливал. Потом он утомился, а я по-прежнему смотрел в окно. — Можешь повернуться, трапеза закончена, — сказала Людмила. Потом спросила у меня, не хочу ли я чаю. Но я ничего не хотел. Чего я хотел, так это определенности в жизни. На носу защита дипломной работы, а мне приходилось бегать по складкам местности, словно зайцу. — Что случилось? Пришлось рассказать ей про случай у девятнадцатой школы. Казалось, мои слова не заинтересовали ее. Возможно, оставшись без мужа, она испытывала даже злорадство. — К Вере Ивановне сегодня заехал, — проговорил я, чтобы не сидеть истуканом. — И что она там? — вдруг оживилась Людмила. — В том же все духе? Пылит, старуха? — В каком смысле? — вопросы меня удивили. — Меня, чай, ругает. — За что? — Ой, не надо! Людмила вскочила из кресла, положила ребенка в кроватку и стала ходить по залу, на ходу поправляя предметы. — Она же всем теперь говорит, что я во всем виновата. Даже Вялову наплела, будто у нас с Козюлиным были плохие отношения. Хотя какое теперь это имеет значение, когда его нет… Она назвала мужа по фамилии, как и раньше, еще при жизни. Откуда взялась у нее эта плюющая в душу привычка. Слышать подобное было невмоготу даже мне, человеку постороннему. — Как ты у нее оказался? Специально ездил, что ли? — спросила она. — Говорю, по пути заехал. Оформляюсь в милицию тоже, проходил комиссию… Там же рядом как раз… — И кем ты? — Следаком в РУВД. — А-а-а, вот оно что… Людмила понимающе качнула головой. Она вернулась в кресло и снова стала расспрашивать про бывшую свекровь, и это походило на допрос. — Зря ты так на нее, — тихо отвечал я. — Вера Ивановна потеряла единственного сына. — А я кого потеряла?! — вскинулась Людмила. — По-вашему, я потеряла куклу?! Или все же человека? — Мы не виноваты, что так случилось… — Не виноваты? И она, скажешь, не виновата?! Ты-то, конечно, не виноват… Скорее всего, это был результат накопившихся чувств. Не скажи я о Вере Ивановне, не было бы и этой истерики. Дверной звонок заставил меня вздрогнуть. Люська поднялась и пошла открывать. — Посмотри сначала, кто там стоит, — метнулся я следом. — Да ладно тебе, — огрызнулась та на ходу. — Будут меня учить еще… Люська была неузнаваема. Однако за порогом оказалась ее мать. Та, сверкнув на меня взглядом из-под ресниц, прошла с сумками сразу на кухню. Потом вернулась и стала разуваться в передней. — Соскучился, значит? — почему-то спросила она.