«Самый справедливый человек на свете — это я сам, — бормотал я себе под нос. — Так что надо напрячься и сделать мир справедливее…» От этих мыслей по спине у меня сверху вниз пробежала волна. Собственно говоря, слово «расследование» звучало слишком громко. Следовало всего лишь провести разведку по месту жительства Биатлониста — по старому и новому адресу. По старому адресу у Биатлониста прошла чуть не вся его жизнь, включая сопливое детство. Мне почему-то казалось, что его дом заслуживает быть сфотографированным, поэтому я прихватил с собой фотокамеру, повесив ее на пояс брюк. Цифровой аппарат мог сгодиться и для записи голоса. А вскоре мои ноги вынесли меня из троллейбуса рядом с перекрестком улиц Девятого Мая и Врача Михайлова. Вдоль улицы имени дня Победы тянулись одноэтажные двухквартирные дома. Под окнами раскинулись заросли из вишен и яблонь. Вдоль асфальтовых тротуаров кое-где раскинулись старые тополя. Адрес Паши Конькова темнел буквами по ржавому стальному листу, прибитому под карнизом. Белая краска давно сошла, уступив место ржавчине, однако черные буквы еще сохранились. В палисаднике, заслоняя окна, торчала громадная яблоня и густой вишневый «подлесок». Давно немытые стекла слепо глядели на улицу. За низкой калиткой образовался непроходимый газон из аптечной ромашки, лопухов и крапивы. По-другому быть не могло, если в доме давно никто не живет. Паша ходил отсюда в школу. Потом, повзрослев, занялся собственным бизнесом. Какой у бригадиров бизнес, всем известно. Паша занимался бизнесом, а тем временем один за другим скончались его родители. Квартира, скорее всего, была приватизирована, осталась за Пашей и теперь пугала своим видом прохожих. У богатых так. У них на мелочи жизни времени всегда не хватает. Я вдруг заметил, что в мою сторону, от противоположного угла палисадника, смотрит какая-то тетка. Пришлось отлипнуть от ворот и двинуться в ее сторону. Наверняка это была одна из соседок Великого Паши. Однако старуха вильнула к себе в воротца и, захлопнув дверцу, подставила мне спину. — Простите! Мне бы о доме узнать! — крикнул я вдогонку старухе. — На секунду всего! Слово «дом» подействовало на бабку словно кодовое слово: она остановилась и развернулась. Допрашивать кого-либо, в том числе старух, я еще толком не умел. Впрочем, это могла быть всего лишь обычная беседа — без ручки, бумаги и диктофона. Однако рука у меня тем временем нажала кнопку фотоаппарата, и запись уже пошла. Вряд ли старуха догадывалась, что я записывал ее голос. — Здравия желаю, — поздоровался я с бабкой, как если бы она была майором, а я рядовым. И женщина обмякла. — Слушаю вас, — сказала она, кивая в ответ. — Что вас интересует? — Понимаете, — продолжил я, — нас интересует, конечно, не дом, а тот, кто здесь жил. Дело в том, что против хозяина возбуждено уголовное дело… — Так-так, — оживилась старуха. — Слушаю вас, продолжайте. — Коньков взят под стражу за убийство и причинение… — Ну как же, — скрипнула старушка в ответ. — Это нам известно. По зиме натворил, паскудник. Пришиб одного до смерти, а другого лишил этого самого. Известно. — Пятерых, — поправил я. — И теперь думает выскользнуть. — Опять?! — У старухи округлились глаза. — Наново, значит, собрался… А я-то всё думаю: отчего это Гошка такой задумчивый стал, на работу не ходит, а теперь и вовсе пропал. Жил всю жизнь безвылазно, а тут вдруг пропал. — Что за Гошка? — удивился я. — Вы что-то путаете. — Ну, как же. — Та посмотрела на меня, как на юродивого. — Братец Пашин. Однояйцовый. Последнее слово женщина произнесла без запинки, как по написанному, и с укором посмотрела мне в глаза. Возможно, она хотела сказать, что знать очевидные истины работники милиции просто обязаны. — В смысле? — произнес я дурацкое слово. — В смысле того, что похожи друг на друга, как два шарика от подшипника… — Старуху трясло от смеха. — Это не я сказала. Это слова их родного папаши. Попробуйте отличить шарики друг от друга. Я поймал себя вдруг на мысли, что стою с разинутым ртом: у Паши был брат, и об этом никто не знал — особенно следователь Вялов. Он взял Пашу под стражу, провел очные ставки и успокоился. Оно и понятно, поскольку братец никакого отношения к Паше не имеет, потому что не обязан за него отвечать. — Милиционерам, говорит, никто не поверит, — бормотала старуха, — и брата освободят прямо в зале суда — слыхали? Так прямо и говорит, что в зале суда. А что с него возьмешь — дурак и есть… Мои извилины отказывались понимать. Паша был явным дебилом — тут и спорить не о чем. Но я ошибался, поскольку придурков оказалось двое. — В дурдоме лежал… — Кто? — не понял я. — Да Гоша же. — А Паша? — Этот умный у них. Школу на отличие закончил, хотя, конечно, непоседа был, по заборам любил скакать, из воздушки по воронам стрелял… А тот-то из психушки не выбирался попервости, как только диагноз поставили. Говорят, у него случился сдвиг. На почве взросления. Вот он и говорит: если, говорит, убрать свидетеля, то милиционерам никто не поверит… Так и говорит. А что ему! Он же за свои слова не отвечает — так себе, прет околесицу… Услышит и мелет языком. Соседка, рассказывая о братьях Коньковых, беспрестанно перескакивала на то, что за стенкой у нее теперь кто-то шумит, словно кирпичи разбирают. — Нет-нет, а потом как начнет шуровать, инда страх берет. И так почти что с неделю. Неужто печку взялся ломать? — Где же он ходит-то? — вспомнил я про заросший двор. — А! — махнула та рукой. — Ему же этот закон не писан… Проломил дыру в заборе и лазит через мой огород. И это еще не всё… — Женщина приблизила ко мне лицо и продолжила: — До сих пор не могу понять, кто же из них на самом деле сидит. Сначала будто бы Пашка сидел, а теперь даже и сказать не могу. Старуха глубокомысленно замолчала, прижав ладонь ко рту. — Через забор, значит, прыгает, — рассуждал я, уточняя информацию. — В дыру лазит, — поправила женщина. — Я уж отступилась, не стала заделывать: стукнет по голове полешком — и поминай как звали. Он же больной, а с больного какой у нас спрос. Подержут да выпустят. — А что у него за болезнь? Старуха замялась. Точного названия она не помнила. Знала одно, что Гошку держали на «вытяжке» не особо долго: подержут «маненько» — и опять выпустят. — То ли крыша у него поехала, — напрягала она мозг. — А может, он ссался у них, но точно помню, что в армию он не ходил. — Значит, не опасен, раз выпускают, — предположил я. — Какой там! — Лидия Алексеевна взвизгнула. — А забор! А за стеной шурудит! Кирпичами! У нас же дом-то единый! Через стенку живем!.. Не знаю, не знаю, но я бы, например, задумалась — для чего кирпичи-то ломать?! Поговорив еще минут десять, я с трудом распрощался с ней. Лидия Алексеевна взяла с меня слово, что милиция непременно задумается над поведением близнеца. Визит по старому месту жительства не радовал, поскольку психически больной обострял проблему. События последних дней, включая стрельбу, — все это могло быть делом рук Гоши, с которого как с гуся вода. Отлежит свое в стационаре и снова выйдет. На остановке я вошел в троллейбус и отправился в РУВД, собираясь поделиться информацией с Вяловым и Блоцким. Скорее всего, они не знали про братца-кролика. Кроме того, хотелось увидеть Петра и заглянуть тому в похмельные очи. Как ни крути, Петька был моим другом, и если бы он спился, то это было бы печально. Глава 11 С приближением лета в следственном изоляторе сделалось душно. Как результат, у некоторых из подследственных поехала крыша. Они, эти некоторые, ухватились вдруг за администрацию, приводя в уныние своими замашками. Одному, например, казалось, что вот-вот наступит конец света, в связи с чем следовало заказать молебен. Другой решил, что в камере, где он сидит, зреет заговор против правительства. В оперативной службе СИЗО чутко реагировали на все эти слухи. Записавшихся на прием к начальству терпеливо слушали. Один такой, Коньков его фамилия, попал на прием к оперативнику Сковородкину и понес ахинею. Что характерно, подследственный — он числился теперь за областным судом — наверняка верил в то, о чем говорил. Лежа на тюремной «шконке», он вдруг решил, что зреет заговор, направленный на свержение власти в следственном изоляторе. — Гражданин капитан, посудите сами, — говорил Коньков, — для чего мне косить? Для чего мне это надо, если меня даже возили в Казань, и там подтвердили, что я здоров. Короче, с психикой у меня все в норме: я здоров как бык. И сплю нормально. Но только вы никому не рассказывайте — я всё это слышал, когда проснулся. Оперативник изобразил на лице заинтересованность. Однако Паша Коньков молчал. — Ну и, — подтолкнул его к разговору Сковородкин. — Сидят в углу трое, — продолжил Коньков и вновь замолчал. — Сидят? В котором часу? Коньков пожал плечами. Будь у него часы, Паша запомнил бы время, но часов у него быть не могло. Впрочем, времени было часа два ночи. А может, и три. — Власть будет поделена между заговорщиками, — продолжал Паша. — Они будут здесь жить очень долго. Практически вечно, потому что в их руках окажутся заложники — представляете? Они говорят, что не пойдут на переговоры. Они им не нужны. А заложники в их руках будут выступать гарантом стабильности. Подобрав губы, капитан качнул головой. — Так что имейте в виду, — наставлял капитана Коньков. — И пошлите мне агента для связи с вами. — Кого? — удивился оперативник. Он не верил своим ушам. — Связника. Я ему стану передавать сведения закрытого характера. Что увижу, все ему расскажу, а он передаст потом вам, чтобы меня не дергать из камеры. Подследственный либо действительно был не в ладах с головой, либо решил, что в следственном изоляторе можно дурачить кого угодно, в том числе оперативника Сковородкина. Капитан потянулся за сигаретами, вынул одну и торопливо прикурил от газовой зажигалки. — У нас совсем мало времени, — продолжил подследственный. — Решать надо прямо сейчас, пока не поздно. — Да-да, конечно… Капитан закашлялся. — Могу я надеяться? — наседал Коньков. — Что? Надеяться? Ах, да, конечно… Это же нам как два пальца. Ждите…