— Светильник для тела есть око, — говорил Мишка. — Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло… Мишка смотрел в крохотную книжку и читал из нее. — Если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма? Он посмотрел на подчиненных и продолжил: — Никто не может служить двум господам: ибо одного будет ненавидеть, а другого любить… Не можете служить богу и мамоне… Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться… Потом он, не отрывая взгляда от книги, перевернул пару листов в обратном направлении и снова продолжил: — Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй… — Книга опять шелестела, и голос звучал: — Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби. Не бойтесь… ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано… Закончив читать, Мишка обернулся, закрыл крохотное евангелие и протянул его мне. Потом стал отдаляться, оставив мне солдат. И так удалялся, пока совсем не растаял в поле. С трудом, сделав над собой громадное усилие, я проснулся и продолжил думать о Мишке. Казалось, тот предостерегал меня о чем-то. Крохотный томик Евангелия лежал на прежнем месте — на столе, рядом с монитором компьютера. Поднявшись с дивана, я отправился на кухню, выпил кофе и вернулся к письменному столу. Теперь строчки не плыли перед глазами. Практически весь материал был прочитан за какие-то пять часов. Мало того, материал сохранился, словно на диске компьютера, и я был теперь уверен, что смогу защитить диплом. А ближе к ночи, когда тень от дома напротив упала на наши окна, а сумерки окончательно сгустились, я снова собрался на улицу. Матушка гремела на кухне посудой, так что я надеялся выскользнуть незамеченным. — Далеко ли собрался? — прозвучало у меня за спиной. — Недалеко тут, — придумывал я на ходу. — Туда и обратно. — Не забывай, скоро защита. Спорить с родительницей в сию минуту было неосмотрительно. Взявшись за ручку, я выскользнул за дверь. Если б я даже рассказал матери про сон, все равно она ничего не поняла бы. Добравшись троллейбусом до Волжского косогора, я вышел на остановке и дальше отправился пешком. Этот район назывался Майской горой. С давних времен у подножия горы сажали картошку, а в сосновом бору собирали опят и рыжиков. Теперь здесь располагались кирпичные дома, стилизованные под старину, — с башнями и флюгерами над железными крышами. Поместье Паши-Биатлониста находилось дальше всех и вовсе не у Волжского косогора — до него было не меньше километра. Впрочем, с верхнего этажа наверняка был виден и мост, и Нижняя Терраса с белыми многоэтажными домами, и даже ложбина с болотцем и речкой. В кармане у меня лежал пакетик молотого перца и баллончик со слезоточивым газом, подаренный запасливым дядей. Василий Степанович считал, что если в кармане лежит германский газ, то человек застрахован от неприятностей. Дом оказался обнесен высоким забором из стальной высечки. Меня могли здесь заметить, поэтому я пробирался вдоль дороги среди сосняка. В здании не было признаков жизни — ни света, ни звука. Будь здесь собака, она давно бы затявкала. Темные окна лишь подтверждали тот факт, что Паша Коньков по-прежнему оставался под стражей. Но дом мог оказаться под охраной, так что я слегка углубился в лес и тут же наткнулся на возвышение в виде раскидистого сучкастого дуба. Цепляясь за бугристую кору, я взобрался наверх и оказался среди ветвей, расходящихся в виде чаши в разные стороны. Дом Конькова виднелся как на ладони. Я откинулся спиной в пушистые ветви и стал наблюдать за домом, зловеще блестевшим потухшими окнами. Среди ветвей можно было даже вздремнуть. При необходимости. Возможно, я так и сделал бы, не появись возле дерева чья-то дворняга. Собака понюхала воздух и стала лаять. В сумерках виднелась ее задранная кверху наглая морда. Зверек скакал вокруг дерева и щелкал зубами — скорее всего, в его родословной затерялась кровь сибирской лайки. Однако уходить с насиженного места я не собирался. Уйти — значит, поддаться обстоятельствам, так что пакетик с перцем тут же оказался у меня в руках. И вскоре собачий лай перешел на беспрестанное чихание. Собака бросилась прочь, временами останавливаясь и хватаясь передними лапами за морду. — То-то же, — ворчал я про себя. — Это тебе не белок облаивать. Собака между тем оказалась на территории усадьбы и бегала теперь возле дома. Получалось, что где-то в заборе для нее был оставлен собачий лаз. Звук входной двери едва не свалил меня с дерева. Собака, жалобно проскулив, заскочила в жилище и принялась лаять внутри. Женский голос пытался ее приструнить, но собака продолжала лаять. Потом ее, как видно, отвели в другое помещение, и в доме опять все стихло. Лишь откуда-то изнутри на стекла теперь падали слабые блики. В доме кто-то находился. Это могла быть Пашина жена либо сожительница — ведь я ничего не знал о нем. В любом случае это был его человек. Долго рассуждать не пришлось. Вспышка света ударила вдоль дороги. По ней двигалась чья-то машина — это мог быть кто угодно. Однако меня пока что никто не заметил, да и собака не могла рассказать, что учуяла на дереве постороннего человека, который насыпал ей сверху какого-то порошка. Машина остановилась перед воротами. Из окна высунулась рука с пультом управления, после чего половинки ворот разъехались в разные стороны. Это была отнюдь не группа быстрого реагирования — с пультом для открывания ворот и без опознавательных знаков на «фюзеляже». Это был кто-то другой. Машина вошла внутрь, возле входа в дом снова остановилась. Створки ворот тем временем медленно закрывались. Из машины вышел человек, и тут же у входа в дом, по углам крыльца, зажегся свет на маленьких столбиках. Человек посмотрел в мою сторону, и я узнал его. Это был Гоша Коньков. Родной брат Паши Биатлониста. Гоша почесал бритый затылок, поддернул брюки, потом поднялся по крыльцу к двери, выпустил наружу громадного пса и тут же исчез в проеме. Получалось, что собак внутри было как минимум две. Косматый кобель, принюхиваясь к окружающей обстановке и, задирая заднюю ногу, сделал круг по двору. Обошел все фонарные столбы, отметился даже у стройной ели. Потом поднялся на крыльцо, зевнул и лег. «Выходит, что это у нас Гоша, — размышлял я. — В доме, кроме него, находится золовка, братова жена, и Гоша решил ее навестить — несчастную и одинокую. Это для меня она является бандитской подружкой, а для него — горемыка, без мужа и, возможно, без средств на жизнь…» Между тем в окне второго этажа вдруг вспыхнул свет. Казалось, не пройдет и получаса, как Гоша вновь выйдет, сядет в машину и уедет. Будь у меня машина, я поехал бы за ним следом и приметил, где тот прячет свою телегу. Однако Гоша уходить не торопился. Очевидно, это не входило в его планы. Потом в доме потух свет. Это оказалось боле неожиданным, чем если бы Гоша выглянул из окна и крикнул: «А я тебя вижу, Коля!..» Подобного оборота я никак не ожидал: выходило, что для золовки не было разницы, с кем спать в кровати. Мне даже стало жаль биатлониста Пашку. — Он там сидит, а эти тут тешатся, — сказал я сам себе. Рогатка и гость свинцовой картечи ждала своего времени. Я вынул устройство из-за плотной резинки носка. Потом достал из кармана увесистый шарик, вложил в «кожанку» и, натянув резину, пустил снаряд в ненавистное темное окно. Стекло приглушенно тенькнуло, словно по нему ударили пулей. И в ту же секунду в окне загорелся свет: Гоша с супругой Биатлониста бегали по комнате в чем мать родила. Женщина подскочила к окну и стала задергивать плотные шторы. Гоша подскочил к ней с боку и повалил на пол — вероятно, они отползали теперь к выходу из спальни, считая, что попали под обстрел невидимого снайпера. Второй шарик ударил в соседнюю раму и вновь прошил в ней оба стекла — внешнее и внутренне. Наверняка прелюбодеи теперь считали, что по ним лупят с пригорка из винтовки с глушителем. После подобного вряд ли у них останется время мной заниматься. «Вот как они верность сохраняют, — думал я, торопливо перебирая всеми четырьмя по корявому дереву. — А еще говорят, что Паша вроде как был неженатый. Какой же он холостой, когда в доме сидит у него баба!..» Это не могло быть моими домыслами. Так все и было. Спустившись к земле, я двинулся лесом вдоль шоссе. Только бы не встретить никого на пути — пусть это будет хоть сам Петя Обухов. Не надо об этом никому знать, потому что если знают двое, то это уже не тайна. Мне даже в голову не приходило — рассказать о том, как пришлось застать голубков раздетыми, среди ночи, в одной спальне. Никому не надо об этом рассказывать. Даже Петьке Обухову. «Если б не тюлевые занавески, — думал я, — возможно, я мог бы запомнить женщину». Глава 15 Однако Обухов где-то всё пропадал. Он словно бы специально прятался от меня. В этом было что-то таинственное, напряженное и тяжелое: как кража, которую ты не совершал, но в которой тебя обвиняют. Вероятно, Петька испытывал угрызения совести и запил от стыда. Короче говоря, все мои доводы слагались в Петькину пользу. Бедный Петя служит в нищей милиции. Его надо понять и простить. Тем более что Петя человек государственный, испытанный… Петькин звонок прозвучал неожиданно и, как всегда, обрадовал. Это ничего, что друг молчал, таился, избегал встреч. — Где тебя носит? — спрашивал я, понимая, что улыбаюсь. — Заходил к тебе, звонил… — Потом, — перебил Петька, — при встрече. Это не телефонный разговор. Фразу про «нетелефонный разговор» я ненавижу больше всего: люди используют ее для того, чтобы не отвечать. Тем временем голос звучал в трубке, и мне было весело: пока у меня такой дружище, как Петька, мне ничего не страшно… — Где пропадал? — куражился Петька. — Где тебя носит? Почему у тебя все время отключен мобильник? Это был явный перебор, поскольку мобильник у меня постоянно включен. Однако говорить об этом Петьке было делом бесполезным, друг ничего не хотел слышать. — Встретиться надо, — вдруг заявил он. — Ты слышишь меня? Конечно, я его слышал прекрасно. — Надо сойтись, — наседал он, словно я отказывался от встречи, и это было явным бредом. — Придешь? Вот до чего доводит пьянка. Не выдержав, я начал декламировать Михаила Лермонтова: Луна сребрит железные перилы. Гуляка праздный, пьяный молодец, С осанкой важной, в фризовой шинели, Держась за них, бредет — и вот конец Перилам. — Ты это про кого? — принялся спрашивать Петя. — Конец перилам? Ты на что намекаешь? Я промолчал. — Придешь к Авроре? — снова спросил он. — Вечерком, потому что раньше я сам не могу. Я ответил, что обязательно приду. Это же нам раз плюнуть, если нас приглашают, хотя Петька мог бы прийти ко мне сам. Однако что-то ему всё мешало прийти ко мне лично — не опухшее ли от пьянок лицо? — Извини, но до меня не доходит, — спохватился я. — Разъясни, для чего я должен туда тащиться?