Я лишь пожал плечами, ловя себя на мысли, что родной мой Заволжский район, конечно, мне как-то ближе. — Оклад у вас будет такой же, — продолжил полковник. — А опыта вы наберетесь — не так ли? Я кивнул в знак согласия. — У старшего следователя подполковничье звание, — продолжал полковник. — Следователь — лицо самостоятельное. Я и сам когда-то работал следователем… Левый глаз у полковника дернулся — казалось, он мне подмигивает. — Насколько я понимаю, вы подготовленный человек, — произнес человек в штатском и представился. Выходило, что он курирует службу следствия. И я согласился. Мне уже нечего было терять. — Однако есть одно «но», — произнес этот деятель. — Мы формируем отряд… — Для отправки на Северный Кавказ, — подхватил полковник. — И к нему придаем службу следствия. Многие наши товарищи уже бывали там несколько раз. Спросить бы, в каком конкретном месте они бывали, да разве же у начальства спросишь. Северный Кавказ, однозначно, не входил в мои интересы: от него у меня до сих пор ныло в плече. Закончив разговор со мной, начальство меня отпустило. А уже через полчаса я был ознакомлен с приказом о назначении на должность следователя в Заволжское районное управление. Все было переиграно на ходу. Вначале, я помнил, светила работа в областном управлении, но всё в пять минут переделали. — Вряд ли ты успеешь приступить к работе, потому что надо сначала обмундироваться, а потом и срок отправки…, — рассуждал капитан-кадровик. Он протянул мне красного цвета удостоверение и заставил расписаться в журнале. Потом велел сходить на склад, пояснив, что завтра с утра уже первый смотр готовности — будут проверять вплоть до носового платка, и что надо иметь хотя бы летнюю форменную одежду. Желательно армейского защитного цвета. — Мне бы бумажку для кладовщика, — напомнил я. — Там уже есть приказ. Как выйдешь во двор, так вдоль стены до первой двери за углом — и в подвал. И я отправился по двору в подвал. Опустился ступенями вниз, чувствуя запах свежих армейских сапог, нафталина и дегтя, потянул на себя дверь и оказался в пустой комнате без окон с закрытым на ставню широким проемом для выдачи обмундирования и запертой дверью справа от него. На двери висело написанное от руки объявление: «Выдача обмундирования не производится ввиду его отсутствия на складе. Членам вновь создаваемого отряда рекомендуем приобрести «зеленку» в окружном военторге». Внизу стояла сегодняшняя дата, так что объявление было свежим, хотя и никем не подписанным. Обмундировался, называется. Я выбрался из подвала и остановился во дворе. Происходящее начинало казаться бредом. Конечно, все пройдет, и завтра все будет по-другому. Все пройдет. Вот мимо бежит сержант, норовит тоже нырнуть в подвал. Сержант притормаживает и спрашивает, работает ли склад. И, получив от меня отрицательный ответ, окончательно тормозит и рассуждает, что если обмундирования нет, то придется ехать в военторг. На сержанте форма цвета «асфальт». — А велят переодеться в зеленую, — снова вздыхает сержант и разворачивается к проходной, расположенной возле автомобильных ворот. — Где военторг?! — кричу я вдогонку. — На Севере, — машет тот рукой, не оборачиваясь. — Доедешь до памятника Нариманову, а там спросишь. Я вхожу в здание УВД, миную отдел кадров с многочисленными кабинетами, дежурную часть, поворачиваю направо, дохожу до милицейского поста в блестящей никелем и стеклом будке, показываю удостоверение и с удовольствием выхожу наружу. Нет одежды на складе и не надо — лишь бы пятнистая дембельская мне подошла. Ведь прошло пять лет, как последний раз я ее примерял… Добравшись до Верхней Террасы, я с трудом сдержал себя, чтобы не отправиться в районное управление — представиться руководству и, возможно, увидеть бесстыжую Петькину рожу. Можно посидеть, поговорить на трезвую голову, однако вряд ли это удастся, потому что слишком часто закладывает за воротник мой дружочек. Кашне. Недорогое пальтецо. Куда все подевалось?! Остался один нос, похожий на рубильник. Где эти умные, насмешливые глаза?! Ведь дружба, прости господи, должна быть глуповата, а тут какой-то непонятный расчет на вечно хмельную голову. На остановке возле дома выхожу, оглядываюсь по сторонам. Киоск. Все тот же, высокий, с прозрачной дверью, стоит рядом с ним холодильник. Здесь торгуют теперь всем подряд. Особенно по ночам. На скамейке сидит парень в окружении хохочущих девиц — у каждой брюки и голый живот. Девы сосут пиво по очереди из двухлитровых бутылей. Парень тоже сосет и выглядит одиноким. Никому дела нет до киоска и до девиц. Все идет словно бы по сценарию. — Где же ты ночью был? — спрашивает мать, когда я вхожу домой. — Тебя не было, и я решила, что тебя забрали в милицию. Или в вытрезвитель. — Выпускной вечер, — напомнил я. — Встретил Надю. Проводил до дома и заночевал там… — У них?! — удивилась мать. Но я заметил, как по лицу у нее скользнула улыбка. Прохожу на кухню, заглядываю в холодильник. Но мать меня обгоняет: — Садись. Только что щи сварила. Сглатываю слюну. Щи — моя любимая еда в обеденное время. — Чем тебя там кормили? — интересуется мать. С пятого на десятое пересказываю любопытной родительнице историю вчерашнего дня. Потом перехожу на сегодняшний. А после обеда вынимаю из шкафа дембельский прикид и спарываю всё, что не имеет отношения к форменной одежде — нелепый аксельбант, плетенный из белых синтетических ниток, самодельные нашивки. Теперь это выглядит как выпендреж. Из знаков различия осталась лишь скромная стандартная нашивка на рукаве, свидетельствующая о принадлежности к МВД, эмблемы на лацканах куртки и лычки старшего сержанта на погонах. Брюки и куртка оказались мне впору. Ботинки тоже мне не давили. Они даже не ссохлись за все это время. Кроме того, нас увольняли поздней осенью, поэтому со службы мы вернулись в приличных теплых бушлатах. Вся форма была новой, включая краповый берет, так что через час из трюмо в прихожей придирчиво на меня смотрел военный лет двадцати пяти. Таким образом вопрос с формой был решен. — У них же другая форма, — бормотала в удивлении мать. — У них же серая… — Иногда требуется такая, когда едешь в командировку. — Куда? — не поняла та. — Ты едешь в командировку? Так сразу? Врать и оправдываться было бессмысленно. Пришлось сказать, что никто и не ждал, что так обернется, и что поздно махать руками. Мать ударилась в слезы. — Как же ты мог! — От ее голоса дребезжали стекла в оконных рамах. — Ты ведь уже отслужил! Отдал свой долг государству и теперь снова лезешь туда! Разве тебя заставляют? Позвони и скажи, что я не велю… Она не знала, о чем говорит. Я молчал, надеясь, что материнская истерика пройдет. Потом подошел, обнял мать за сухие плечи и поцеловал в голову. — Все будет хорошо, мама. Так надо. — Я хочу, чтобы Надя жила у нас, — неожиданно сказала та. — Ей далеко ездить на Север. — Пусть живет, если хочет, — ответил я. — Тем более что меня не будет шесть месяцев. Мать вновь заплакала. — Подумать только — шесть месяцев… Но это же целых полгода! Я ругал себя за свой долгий язык, но мыслями был уже далеко от здешних мест. Признаться, хотелось уехать и все забыть — звонки, уговоры, стрельбу возле школы и наезд у «Авроры». — Что мне тебе положить? — бормотала мне в грудь мама. — Колбаски, огурчиков с помидоркой… Но все это ведь ненадолго. Испортится. Надо консервов — тушенки, крупы. Луку мешочек, чтобы не бегать потом по базарам. Всё надо брать с собой, чтобы не быть зависимым… Она соображала больше меня, мая матушка. — На чем вас повезут? На автобусах? Много с собой не возьмешь, но я бы взяла вплоть до картофеля — об этом начальство должно подумать. Оно не должно сидеть сложа руки. — Думаю, там знают, что надо делать. Завтра строевой смотр. — Уже завтра? Мать отпрянула, метнулась на кухню к холодильнику, и в этот момент прозвенел мой мобильник. — Согласно нашей договоренности, — гнусавил вчерашний голос, — твоя подружка уже в наших в руках. И теперь только от тебя зависит, увидишь ли ты свою Люську живой. — Кого?! — содрогнулся я. И сразу перед глазами возник образ женщины — усталой, несчастной и милой. Однако я справился с минутной слабостью и зашипел в трубку: — Ты ошибся. Она не моя подружка. — Это всего лишь детали, они не имеют значения. Ведь ты же не будешь спорить, что виделся с ней недавно и предлагал свою руку и сердце… Было дело? — Возможно, — ответил я, отчетливо понимая, что меня берут на пушку: о руке и сердце не было разговора. Кто-то выдавал желаемое за действительное. Хотя, если разобраться, Биатлонист знал о моих визитах. — Мы подумали, что двое суток для тебя слишком много — все равно не позвонишь. Так что теперь у тебя нет выхода. Хочешь поговорить с ней? И почти сразу же в трубке послышался плачь ребенка, затем спокойный голос Людмилы: — Меня похитили вместе с Игорьком. У них нет ничего святого. — Что с тобой? — спросил я, но Людмила не слушала. Ее голос сорвался. Она заплакала. — Спаси нас, Коля! — причитала она. — Успокойся, — просил я, но меня не слушали. — Тут и надо-то просто сказать, что ничего такого не говорил. Что тебя не так поняли, а протоколы ты не читал. Откажись, иначе нас обоих утопят, — торопилась она. Ей не дали закончить: в трубке снова возник гундосый. Казалось, когда-то я уже слышал этот голос, но где? При каких обстоятельствах? — Хорошо. Успокойся. Я позвоню через пять минут, — сказал я. И добавил: — Мне надо собраться с мыслями. — Но помни, звонок в милицию только ухудшит положение, — произнес гундосый и отключился. Он словно заранее знал, что никуда я не стану звонить, как не звонили в милицию его подручные, когда я пальнул по ним мелким свинцом. Звонить действительно не имело смысла: слишком яркой была картина под названием «Анонимный свидетель». В милиции или прокуратуре против меня кто-то работал, поэтому минут через десять я позвонил гундосому и сказал, что согласен изменить показания. — Но только при условии, что Людмилу с ребенком сейчас же отпустят, — потребовал я. — Сначала показания… — гудел тот. — И после этого вы уничтожите нас обоих. — Ребенка мы в любом случае оставим…