Веки у бандита меж тем стали вздрагивать. Он пришел в себя, и я заговорил с ним, удивляясь собственной наглости: — Ты скончаешься, если предупредишь второго. Длинный, неожиданно для себя ставший вдруг коротким, молчал. — Зови второго. Скажи, что тебе плохо, — велел я, наставив ствол старинного пистолета ему в голову. Тот кивнул и слабым голосом, едва разевая рот, позвал подельника. Потом еще громче, потом еще раз, пока в стальном проеме не показалась приземистая фигура. Я не стал наставлять на противника свой игрушечный пистолетик, чтобы тот бросил оружие. Просто с размаху, пропустив в помещение, съездил по спине тяжелым резиновым шлангом со стальным набалдашником. Жалеть негодяя не входило в мои планы. Изогнувшись коромыслом в обратную сторону, короткий повалился на пол и замер с пеной на губах. Меня трясло. Казалось, этот двуногий испустил дух. Однако вскоре тот начал дышать. Подхватив выпавший у него пистолет, я сунул его себе за пазуху. Потом уцепил Коротышку за руку, подтащил к дальней укосине, идущей по наклонной от потолка к полу, выдернул ремень из его брюк и привязал таким же манером — двойной петлей. И после этого успокоился: без посторонней помощи освободиться от подобных пут практически невозможно. После этого я поднялся из трюма, забрал Люську с ребенком и с большим трудом, с уговорами, погрузил ее с кормы в шаткую лодку. И в этот момент заметил вдалеке белую точку — она росла на глазах, держа курс прямо на остров. Посмотрев в бинокль, я увидел Конькова — тот сидел за штурвалом. Лицо второго было отвернутым от ветра. Но вот он повернулся, и я узнал его. Сбросив с себя куртку, я швырнул ее в лодку и велел Людмиле с ребенком лечь на дно. — Ложись немедля! — кричал я, но та будто оглохла. Отец повалил ее, потом дернул тросик стартера, и мотор — как никогда! — послушно взревел. — Пошли! — снова я крикнул, вынув пистолет Коротышки из-за пазухи. — Вперед! Без меня!.. Люська, распластавшись в лодке и цепляясь руками за борт, в страхе таращилась в мою сторону. — Не сметь! — хрипел на нее дядя Вова, ругаясь в царя и еще в кого-то. Я оттолкнул их от полузатопленного борта и стал отступать от кормы вглубь судна, волоча за собой вдруг распустившиеся шланги сварочного аппарата. Баллоны были у меня на спине, в специальном ранце. Лишь добравшись до помещения, с остатками угольной крошки на полу, я смотал шланги, закрепив их вокруг баллонов, снова надел аппарат на спину и ту вспомнил, что при посадке в лодку у Люськи мелькнул в сумке темный корпус мобильного телефона. Она могла связаться со мной, пока охранники удили рыбу на корме, однако она этого не сделала. Может быть, она не сделала этого лишь потому, что слишком много было поставлено на карту — жизнь ее крохотного сына и ее самой. Глава 21 Лодка тем временем приближалась. Теперь было ясно, откуда у осла «ухи растут», и я решил, что позвонить прямо сейчас другу из глубокого детства — самый подходящий момент. Только бы тот услышал вызов при звуке мотора. Вынув мобильник, я набрал номер и, услышав знакомый голос среди постоянного шума, назвал товарища так, как когда-то очень давно: — Петька-Петух на завалинке протух… И спросил, откуда тот знает Шизика. Это был неожиданный вопрос. Лодка внезапно остановилась, поскольку, вероятно, для разговора со мной мешал рокот мотора. Зато было слышно, как в лодку бьет упрямая волна. — Кого, говоришь, Шизика? — Петька тянул время, собираясь с мыслями. Я чувствовал, как он напрягся. Однако тут же он пришел в себя и стал беспощадно врать, что он не знает никакого Шизика, что ему в данный момент некогда — сейчас он торчит возле камер в РУВД. Как проклятый. Это было еще одним свидетельством продажности. Портативный аппарат давил мне спину. Тем временем катер приблизился, сбавил обороты и подошел, тихо урча, к корме. Близнец с Петькой перебрались на пароход, в удивлении озираясь по сторонам. И тут же, не найдя на месте охрану, двинулся к трюму. — Сколько ты мне накинешь? — спрашивал Петя, шагая рядом с Коньковым. — Не обижу, — уклончиво тот отвечал. — Ты же знаешь, что Паша продал свой коттедж. Осталось вещи оттуда забрать… Близнец врал безбожно, потому что до продажи было как до Китая босиком, и мне почему-то вдруг стало жаль Петьку. Нашел на кого ставить в этой жизни. Коньков с Обуховым вошли в трюм. Крохотная лампочка под потолком вспыхнула, и в ту же секунду за ними обоими бесшумно задвинулась дверь, а упругое пламя ацетиленовой горелки моментально принялось плавить стальной прутик, потому что снаружи на двери не было запорных устройств, а я не мог рисковать. Для меня было важным прихватить дверь сварочным швом хотя бы в одном месте, пока эти четверо не спохватились. Когда они поняли, что с ними стряслось что-то ужасное, было уже поздно: дверь была надежно приварена в двух местах. Изнутри послышался слабый голос: Длинный что-то лепетал в свое оправдание. Потом раздались выстрелы. Пули вминали толстую переборку, но металл, к счастью, выдерживал. Шизофреник по-бычьи ревел. Потом раздался еще один выстрел, и крики прекратились. Может быть, навсегда. Наверняка его успокоил Петя. Я вернулся на корму, сел в катер. Без проблем запустил двигатель и пошел к берегу, отворачивая подальше от пляжа, и в безлюдном месте причалил. Потом оттолкнул лодку от берега. Слабым ветерком с суши ее тут же потянуло к фарватеру. А уже через полчаса, когда я поднялся над яром и оглянулся, в наступающих сумерках лодки уже не увидел. Темнело лишь целое море воды под названием: «Волжское водохранилище». Громадное красное солнце на глазах пряталось за дальний невидимый берег. Стало быстро темнеть. Орлов поджидал меня в своем «Жигуленке» возле парка. Он вышел ко мне на встречу и обнял. А потом поцеловал в щеку, как родного. — Сынок, — бормотал он. — Что с тобой, дядя Вова? — Большое тебе спасибо. За все. А теперь поехали отсюда быстрее. Мы прыгнули в машину, и та понесла нас в город, словно за нами гнались. По пути я рассказал Орлову обстоятельства происшедшего, что заварил в трюме обоих — и Петьку и Шизофреника. И двух других, привязанных к стойкам. — Заварил, говоришь, — рассуждал дядя Вова. — Заварил — это хорошо. Пусть посидят пока, потому что без пищи человек может жить месяцами. По пути мы заехали в магазин, купили бутылку водки и бутылку вина, потом повернули на улицу Оренбургскую, вышли из машины и поднялись на этаж к Люське. Игорек спал, лежа в детской кроватке, разбросав во сне ручки и ножки. Однако Людмила почему-то не хотела с нами разговаривать, словно именно мы были виновниками ее похищения. — Это от пережитого, — говорил Орлов, окидывая взглядом жилище. — Но это пройдет, дочка, вот увидишь. Все изменится в этой жизни, и ты не ругай нас, не ругай меня, что мы с матерью развелись… Отец осекся, поймав на себе долгий и пристальный взгляд дочери. — Мы просто хотели, понимаешь, посидеть у тебя, поговорить, чтобы не повторилось, чтобы не допустить. Ты не ходи пока никуда, а я буду по магазинам… — Никто вас не гонит, — перебила та без радости в голосе. — Сидите. — Но сказано это было так, как если бы нас уличили во лжи. — Да нет уж. Мы поедем, дочка. Оставайся. Орлов поднялся из кресла, метнул взгляд к потолку и направился к выходу. Я следовал за ним, держа в руках пакет, в котором тенькали стеклянные емкости. Когда прозвенел мой мобильник, я еще держался за ручку двери. Орлов обернулся ко мне с площадки и замер. Люська стояла в проеме двери, беззвучно разинув рот. — Ты нужен пока что живой, Мосягин, — гундосил все тот же голос. — Ты меня понял? Иначе давно ты отправился бы ко всевышнему… Я молчал, не зная, чем ответить на подобную наглость. — С тебя с живого не слезут, — пугал стреляющий лыжник. — Запомнил? У этой твари была возможность звонить, лежа на шконке, а его брат тем временем выполнял его поручения. И этот змеиный клубок действовал всем на нервы. Людмила стояла рядом и слушала в оба уха. — Ты узнала его? — спросил я, отключая телефон. — Еще бы, — ответила та. — Он мне тоже звонил… В глазах у нее блеснул непонятный огонь, почти пламя. Так блестят только молнии. С телефоном в руках я развернулся и, не прощаясь, шагнул к лестничной клетке. Говорить с бывшей подругой не было никакого желания. Возможно, она мечтала, что на ее спасение броситься всё РУВД, а тут явились два попугая и всех распугали. Возможно, мы именно так и выглядели в ее глазах. — Не говори ей ничего, — сказал дядя Вова, когда мы вошли в лифт. — Пусть ничего не знает: она баба, хоть мне и дочь. А эти на пароходе — пусть парятся, пока мы не придумаем, как с ними поступить. — Возможно, там нет никого в живых, — напомнил я. — Там же стреляли, а потом все стихло. — Думаешь, они порешили друг друга? — Вряд ли. Зато теперь я понял, что Петя Обухов тёр нам уши. — Это точно, — согласился дядя Вова. — Тёр. Да еще как. Мы сели в машину и, виляя задворками, приехали к нашему дому. Мать давно ждала меня и стала тут же пилить, вспоминая про то, каким хорошим был я в детстве, как слушал ее. Спорить с родительницей не было смысла. Я был просто рад вновь увидеть ее — живой и невредимой. О том, что пришлось пережить за один световой день, я молчал. Мы сели на кухне и распили с дядей Вовой сначала бутылку водки, а потом принялись за вино. Матушка к спиртному практически не притронулась. И так мы сидели бы, может, до самого утра — так хорошо мне было с Орловым. Звук квартирного телефона опять заставил вздрогнуть, а кожа на затылке натянулась и расслабилась: снова звонили из преисподней. — Можешь не радоваться, — говорил Паша, — меня все равно освободили, хотя у нас даже не было сотового телефона. Подогнали лодку и увезли с острова. Думаешь, только у тебя инструмент имеется? Ты слышишь? Не надо идти против меня… Завтра процесс по делу. Не подведи, маэстро… — Что с Обуховым? В кого там стреляли? Но телефон уже отключился. — Боже, как это мне надоело! — не выдержал я. — Я ошибся, в лодке сидел убийца. — Ты прав, сидя в тюрьме невозможно звонить, — согласился Орлов. Я сидел за столом, обхватив голову руками. Эти двое всё рассчитали: попробуй, определи, кто в действительности находится на скамье подсудимых. У суда будет один выход: освобождение подсудимого из-под стражи до окончательного выяснения обстоятельств. И виноват в этом мой друг детства — Обухов Петр, с которым я служил на Кавказе…