Второй милиционер, корчась от боли и держась за промежность, валялся возле машины. Третьего пытались поднять с крыльца. Четвертый зажимал рану на лице, ползая по ступеням. Нетронутыми остались лишь я да Петька Обухов. — Пятерых, сука, укокал! — говорил какой-то майор, бегая вокруг машины. — Ничего здесь не трогайте! Поворота к обратному не было никакого, и в это было трудно поверить. — Пятерых успел… — доносилось из рации в машине. А скорая всё не шла. Она словно застряла на другой планете. Но вот и пришла. Сразу две машины. А следом еще две. Медики погрузили раненых и кинулись за ворота, оглашая окрестности ревом сирен. А Мишка все так же лежал на снегу, ко всему безучастный, белее снега. Зато Кабан продолжал где-то брызгать кровавой слюной и чавкать поганой харей. Оперативно-следственная группа РУВД в растерянности бродила вокруг машины. Потом прибыл следователь прокуратуры и стал осматривать место происшествия, временами косясь в мою сторону. От холода и пережитого у меня сверлило в пояснице и сводило стопы. Нет больше Мишки Козюлина. Осталась лишь беременная вдова Люська Козюлина. Мишку наконец положили в машину и отправили в морг. Рядом кружился Мишкин тесть — бывший оперативный дежурный из того же управления, дядя Вова Орлов. Он беспрестанно крутил головой, словно усталая лошадь в тесном хомуте. Потом он подошел ко мне, пожал руку и вновь принялся ходить кругами. До моих показаний по-прежнему никому не было дела. Я развернулся и побрел прочь со двора, чувствуя на спине взгляд дяди Вовы Орлова. В последнее время я только и делал, что работал и учился, используя минуты свободного времени. Я собирался стать юристом — таким, может быть, как великий Кони А. Ф. «Ловят маленьких воришек к удовольствию больших», — писал поэт Некрасов. Кони не стал мириться с подобным обыкновением. Он бесстрашно преследовал преступивших закон. Жила когда-то в столице одна баронесса по фамилии Розен. В монашестве — игуменья Митрофания. Кони уличил ее в подлогах с целью изыскания средств на пополнение монастырской казны. Ещё было дело о великосветском игорном притоне гвардейского штаб-офицера Колёмина, а также дело петербургского мультимиллионера Овсянникова, обвиняемого в поджоге огромной паровой мельницы. Овсянников привлекался к уголовной ответственности по пятнадцати уголовным делам и столько же раз был «оставлен в подозрении». На шестнадцатый раз — при новом суде и новом прокуроре — был полностью изобличен и сослан в Сибирь. Изобличен и сослан! Мультимиллионер! Полтора века тому назад… Придя домой, я разделся и лег в постель, не говоря ни слова. В соседней комнате беззвучно спала моя матушка Анна Степановна. Глава 2 Так началась для меня суббота, одиннадцатого февраля, а в десятом часу того же дня я сидел в кабинете прокуратуры. Следователь был тот же самый, что ночью осматривал Мишкин труп, и звали его Дмитрий Геннадьевич Вялов. Фамилия, впрочем, абсолютно не вязалась с его профессией. Следователю было за сорок. Под глазами мешки. Вороша на столе бумаги, он беспрестанно курил, роняя повсюду свой пепел. — Не могу взять в толк, — удивлялся Вялов. — Привезли как человека, а он за пистолет… Действительно, Кабана из кабака увезли от греха подальше. Но тот вытащил пистолет и начал стрелять, словно он в тире. — Говорят, у него коттедж в частном секторе, — подумал я вслух. — Коттедж? — Вялов уставился на меня. — Разве же вы не знали? — Впрочем, да, действительно…. в районе Майской горы. — Поэтому я не хочу, чтобы обо мне знали раньше времени, — выдавил я из себя. — В смысле? Никотин и бессонная ночь лишили Вялова логики. Он не хотел понимать очевидных вещей. — Где коттеджи — там братки, — рассуждал я. — Ну… И что? — При таком раскладе дожить бы до приговора… Следователь елозил глазами по столу. Потом снова закурил, поднялся из-за стола и стал ходить по кабинету. Я никогда не курил и был вынужден дышать канцерогеном. Хотя, если разобраться, это было абсолютной мелочью по сравнению с ночным происшествием. — Выходит, что ты боишься, — подвел черту Вялов, насыщаясь дымом. Я не спорил. Пусть думает что угодно, зато я исполню свой долг. — Ты у нас кто? — рассуждал Вялов. — Ты у нас обычный гражданин. А показания гражданина в суде многого стоят. Твои показания для дела имеют принципиальное значение. Эти показания решающие. Следователь вернулся в кресло. — И все же мне хочется, чтобы обо мне не узнали раньше времени, — стоял я на своем. — Тогда идем к прокурору… Вялов раздавил сигарету в пепельнице и поднялся. Пеньков Владимир Петрович, прокурор района, оказался не лучше следователя — ему хотелось показаний прямо здесь и немедленно. Мало того, он почему-то стал утверждать, что ночной стрелок Паша Коньков, будучи спортсменом-биатлонистом, за все время мухи не обидел. Прокурор произнес это так, словно Паша был в прошлом герой, и теперь этот герой оказался на осадном положении. Было довольно странно слышать эту ересь от прокурора. Тем более что с утра я забежал к оперативнику Блоцкому, и тот рассказал мне, как полгода назад против Паши возбуждали уголовное дело, потом дело с помощью прокурора развалили, хотя светила Конькову целая пятилетка. Короче, о Паше тюрьма давно плакала горючими слезами. — Что же нам делать с тобой? — мямлил картавый прокурор. Я молчал. — Бояться в общем-то нечего, — рассуждал прокурор. — Коньков за руками теперь. — Я сказал о своих условиях, — стоял я на своем. — Абсолютная анонимность. Слова попали в цель. Прокурор побежал глазами по книжным полкам. — Где-то был у меня закон, — бормотал он. — Их же пекут как блины в Госдуме, а денег не выделяют… Прокурор поднялся и пошел вдоль мебельной стенки. Словно бы наугад он выудил меж толстых томов тонкую кипу листов. — Распечатка, — сказал он. — Один экземпляр. Но защита будет против нашего решения. Дело в том, что, по большому счету, это ведь нарушение прав обвиняемого — он же не будет знать, кто против него дает показания. Согласитесь, это не совпадает с конвенцией… Перед глазами у меня вдруг мелькнул и пропал Миша Козюлин. Опер Блоцкий рассказывал, что Мишка умер сразу. Пуля пробила бумажник с денежными купюрами, потом сердце и ушла навылет. Зато прокурор пел теперь про защиту обвиняемого. — Перебьётся, — произнес я, обрубая прокурору пути для маневра. — Это я так, — неожиданно смягчился тот. — Может, мы сами чего-то еще не знаем. Пусть так и будет… Пишите заявление на мое имя, и мы присвоим вам псевдоним. И будем допрашивать вас в суде с помощью зеркальной комнаты, которой пока что нет. У меня глаза полезли на лоб. Сообщение удивляло своей обыденностью. — Зеркальную комнату пока что нам не построили, — продолжал прокурор. — Но псевдоним мы вам обеспечим, об этом не беспокойтесь… Почитайте закон. И возвращайтесь с заявлением. Вместе со следователем мы двинулись к выходу из просторного кабинета. — Как бы то ни было, — произнес мне вдогонку прокурор, — вы должны дать показания сегодня же. Как нам вас называть в таком случае? Он действовал мне на нервы, но я промолчал. — В таком случае прямо так и запишем… Я напрягся, не понимая хода его мыслей. — Сидоров Петр Иванович! — картаво орал он мне вдогонку. — Устроит вас псевдоним?! Если б меня назвали горшком, даже и это меня устроило бы, потому что торчать у бандитов на виду не входило в мои планы. Мой мозг, неискушённый в хитросплетениях практической юриспруденции, пока ничего другого придумать не мог. Однако природная интуиция подсказывала, что именно так и следует поступить. Мы вернулись к Вялову в кабинет и стали писать показания. В графе фамилия стояли теперь не мои данные, а Сидорова Петра Ивановича, 1982 года рождения. В псевдониме, придуманном прокурором на скорую руку, чувствовалась насмешка.