Костя прижался к стене, подставляя колени, руки и плечи. Я ступил по нему, словно по лестнице, и вскоре уже сидел наверху. Вторым поднялся Дамир. За ним поднялся Блоцкий и омоновец. Другой боец остался снаружи, спрятавшись в придорожных кустах. Мы опустились на просторный двор, и в ту же секунду, гремя цепью, к нам метнулся громадный пес с разинутой пастью — молча, словно боясь спугнуть добычу. Он успел даже встать на дыбы, и в этот момент штык-нож, закрепленный у меня на стволе, ударил косматого спереди ровно меж лап. Возможно, кобель был натаскан на таких, как мы, и даже успел попробовать человечины. Сбитый с ног, кавказец сипел, пуская между клыков кровавую пену и скребя лапами землю. Он даже не пытался вставать, и тут до меня дошло, что рассвет наступил, и что это только начало задуманного, потому что в доме раздался слабый скрип. Мы встали по бокам старинной массивной двери и замерли, словно мумии. Дверь отворилась, на крыльцо вышел косматый черный мужик, вынул из штанов принадлежность и стал отливать прямо с крыльца в навозную кучу. Потом повел головой к воротам, содрогнулся, заметив собаку в луже крови, но было поздно: Дамир с легкостью зверя шагнул к нему сзади, ударил стопой в подколенную часть, и мужик упал на колени. — Молчи, если хочешь жить, — шипел ему на ухо Дамир, захватывая руки и щелкая за спиной наручниками. Блоцкий тем временем заклеил лохматый рот широким куском лейкопластыря. Мужик было дернулся, но, получив между ног ботинком, приглушенно мыкнул и повалился на пол, по-бычьи нагнув голову. — Тебе сказали, чтобы молчал, — продолжал Дамир. — Веди… И учти: сколько бы не было вас внутри — всех положим, до одного, потому что терять нам нечего. Есть оружие? Где? Мужик жал плечами, мотал головой. Нет у него оружия. — Сколько вас там всего? Десять? Двадцать? Где спят? Всех перещелкаем, если сделаешь что-то не так. Уяснил? Мужик согласно кивал. — Мы войдем, потом ты им скажешь, чтобы не дрыгались, потому что дом окружен — понятно? Мужик, на вид ему было за пятьдесят, снова кивнул, косясь на мой автомат со штыком на конце ствола. Потом замычал, пытаясь что-то сказать. Дамир уцепил конец лейкопластыря, и мужик в образовавшееся отверстие стал торопливо бубнить, давясь словами: — Там эти, — слабо гудел он. — Не наши, а эти, которые вашей веры… Хохлы, может, что ли… Они напились с вечера и теперь спят вместе с оружием… Войдя в просторные сени, мы закрыли за собой дверь на стальной засов и двинулись дальше. Дамир шел впереди, я замыкал шествие. С тихим шорохом — па-ах! — отворилась еще одна дверь. И тут в мою сторону из бокового проема выпал взъерошенный парень в пятнистой одежде. — Куда это вы, господа? — спросил он, тараща спросонья глаза. На широком ремне у него кинжал, приличный пистолет в кобуре, ноги циркулем, а рука уже лезет, тянется к пистолету. Еще секунда — и начнут полыхать выстрелы, но мой приклад опередил ублюдка, угодив в солнечное сплетение, и паренек с южнорусским акцентом согнулся вдвое. Блоцкий торопливо разоружил его, завел руки за спину и крепко связал ременным концом, продев остатки ремня в дужку дверной накладки. Потом налепил на небритую физиономию кусок лейкопластыря. — Чьих будешь? — спокойно спросил он, пока тот крючился. — Из хохлов? Тот согласно кивнул. Из хохлов. — Потом разберемся, — остановил я допрос. И дальше действовал как во сне. Еще одна дверь. Противный скрип. Рука ушла вверх и влево, попала в выключатель: в просторном помещении вспыхнул свет — на полу вповалку лежали боевики, — и в этот момент снаружи раздалась торопливая очередь. Среди застигнутых врасплох боевиков началось шевеление. — Всем лежать! — приказал я, пустив очередь поверх разбуженных голов, и шевеление прекратилось. Дамир бросился вбок, тычком автомата свалил одного — самого непреклонного. — Ноги! — гремел мой голос. — Шире плеч! Лежать! — И еще раз выстрелил одиночным, прицельно, над самой макушкой у самого молодого, и тот моментально взвыл — по собачьи, щелкая от страха зубами. — Карманы! — напомнил я. — Вывернуть всем наизнанку!.. Снять ремни, спороть пуговицы на брюках! Быстро! Оружие и боеприпасы летели к моим ногам. Трое омоновцев работали быстро, без размышлений, словно киборги из страшного голливудского фильма. Осторожный тычок ботинка в промежность, и ноги сами собой раздвигаются. Торопливый скрежет наручников — и боевик упакован. С руками, заведенными за спину, в лежачем положении, лицом вниз. — Никому не вставать! Одно движение — и вы покойники, — продолжал я, ловя на себе взгляды тоскливых глаз. Штык с остатками собачьей крови тускло светился в электрическом свете. — Готово, командир, — обернулся ко мне Дамир. — Кажется, все. — И к духам: — Неплохо повеселились, правда? Но те промолчали, косясь исподлобья. Оставив омоновцев в доме, мы с Блоцким и Дамиром вышли во двор, осторожно отворили тяжелые стальные ворота и выглянули: снаружи оказалось пусто. Дамир назвал бойца по имени, тот выбрался из кустов и торопливо вбежал к нам. В ту же секунду рассветной улицей, поднимая клубы пыли, пронесся все тот же темный внедорожник с опущенными стеклами, который мы обошли перед этим. Бородатые рожи почем зря лупили из стволов по верху деревьев, крича на непонятном языке и поминая аллаха. В последний момент нас все же заметили: машина вдруг стала притормаживать. — В сторону! — воскликнул Дамир, словно бы радуясь. Торопливо присел у ворот, сдернул со спины одноразовый гранатомет, потом замер. Доли секунды тянулись как вечность. Внедорожник почти остановился, потом вдруг передумал, стал вновь набирать скорость. Граната меж тем сорвалась, плюнув огнем в обратную сторону, ударила в заднюю дверцу, и машина лопнула на ходу, словно бумажный пакет от избытка газов, а кверху вскинулся огненно-черный шар горящего дизельного топлива. Затворив на засов стальные ворота, мы вошли в дом и заперлись изнутри. И тут пискнула трофейная рация. Говорила другая наша группа, у которой дела обстояли намного лучше. — Мы постучали и просто вошли к ним, — докладывал прапорщик Ильин. — Они даже не поняли, кто к ним явился… В дальнейшем действуем по плану, как договорились, командир. — Согласен, выходим на связь с управлением войск… — Батарея садиться, — успел я услышать. — Может, я первым? — Выходи, — согласился я и тут же услышал в эфире голос прапорщика: — Всем, кто нас слышит… Передать по команде начальству: мы в станице, хотя и не все. Ориентир — площадь среди села. Как меня слышите? Прием… Нас, вероятно, никто не слышал. Прапорщик продолжал выходить на связь, пока не сел аккумулятор. — Будь на дежурном приеме, — посоветовал я, лихорадочно соображая, поскольку без связи наш выход из окружения мог провалиться. У многих из нас были сотовые телефоны, которые оказались бесполезными в этой глуши. Здесь было электричество, но не было сотовой связи. Несколько моих попыток услышать по рации хоть чей-нибудь голос не увенчались успехом. Группа боевиков, лежа на полу, косилась из угла в нашу сторону. До них, вероятно, дошло, что со связью у нас совсем плохо, что вряд ли о нашем успехе станет известно начальству. Они поняли, что в следующую ночь, когда мы устанем от беспрестанного напряжения и повалимся спать, у них появится шанс на спасение. Потом из рации вдруг послышался скрежет, и чей-то простужено-сиплый голос заговорил: — Эй, ты, который в доме — не знаю, как тебя там… Мы сравняем тебя с землей: через минуту обстрел из орудий, так что выходи с поднятыми руками — это лучший выход для всех… Ты слышишь меня?! Прием! — Я не пас с тобой ишаков в горах! — не выдержал я. — Не смей мне тыкать! — Что ты хочешь? — хрипело в ответ. — Чтобы я обращался к тебе на «вы»? Но у тебя нет выхода из положения — ты окружен. Кругом одни горы с единственным перевалом, который тоже в наших руках. Так что лучше уж ты называй меня на «вы»… Даю тебе сроку сто двадцать секунд. Он блефовал: две минуты слишком малый срок. Он явно торопил события, стараясь бежать впереди паровоза. — Вероятно, ты позабыл, что у нас заложники, — напомнил я. Рация молчала. — У нас семеро ваших только в одном доме, и столько же в другом, — продолжал я. — Кроме того, у нас гражданское население — помни об этом и не хворай. — С чего ты взял?! — раздалось из микрофона. — У тебя, верно, сифилис мозга… Рация снова замолчала. — Не вздумай обстреливать, — продолжал я. — Нам терять нечего, а бог нам простит. Ты слышишь?! Простит посмертно, именно так. И к нашим ты тоже не вздумай соваться, потому что каждый раз, как только ты это сделаешь, не досчитаешься одного. — Это преступление! — воскликнул тот. — Ошибаешься, — продолжил я. — В условиях войны я для тебя исполнитель приговора. Я для тебя суд и орган дознания. Каждый раз, как только ты пойдешь в сторону нашей базы, каждый из твоих боевиков будет знать, что у нас возникает право на расправу, потому что так решил ты. Они слышат наш разговор, тебе не отвертеться от этого в будущем… — Что ты хочешь?! Было странно слышать этот глупый вопрос. — Хочу, чтобы вы снялись и ушли, чтобы вместо вас пришли наши. Если хочешь, заключим пари: если ты ответишь неверно — ты проиграл. Незнакомец в ответ как-то неясно хрюкнул. И было непонятно, согласен ли он на пари. — Ответь на вопрос, — сказал я. — Вопрос: когда у женщин в ваших краях появлялось право уйти от мужа. — Никогда, — уверенно ответил тот. — Никогда, особенно в старые времена. — Ошибаешься, дорогой, — усмехнулся я и продолжил: — Именно в старые времена… — Такого не может быть. Наши женщины верны нам всегда. — Не спорю. Но у них все же было право… — Не помню такого! — не верил тот. — Женщина могла заявить о разводе в единственном случае, если застукает тебя с ишачихой. — Вот ты о чем! — голос ржал по ослиному, заходясь и всхлипывая. — Но это же не у нас, это по другую сторону гор, у грузин. У них, говорят, процветало… — Не могу утверждать, у кого точно, но это было в ваших краях, и вы для меня все едины теперь. Остынь. Сядь и подумай о бренной жизни. — Кто ты по званию, и как тебя зовут. — Не будем об этом… — Идейный, значит… Хорошо, я подумаю, — ответил голос и надолго пропал. Мы расселись по углам и стали ждать неизвестно чего. Пережитое вскоре дало о себе знать: тяжелое оцепенение постепенно все глубже завладевало моим нутром. Казалось, еще минута, и способность мыслить покинет меня навсегда. Остальные выглядели не лучше меня. Мало того, в животе по-прежнему булькало и взывало к милости.