А сегодня иду я районным судом — по третьему этажу — и что же я вижу?! На двери канцелярии висит длинный список гражданских дел, и среди этого списка значится фамилия Люськи Козюлиной: «Иск о признании отцовства», а ответчиком выступает Гоша Коньков. Шизофреник или как там его… Эпилептик, может. Присмотревшись к дате, я понял, что суд назначен на сегодняшнее число. Вот вам и водевиль вперемешку с трагедией. Я бросился в прокуратуру. Вошел в кабинет к Вялову, выпросил инвалидный посох с очками от солнца и быстро возвратился к исходной позиции, опираясь на палку. Двое разного пола уже торчали на скамейке возле зала судебных заседаний. Он держал на руках ребенка. Она сидела рядом, сложа руки на упругих бедрах. Потом их позвали, и когда они вошли внутрь, то я последовал за ними. И попал как раз на оглашение судебного решения. Исходя из заключения судебно-биологической экспертизы, а также на основании того, что ответчик не возражал против иска, суд признал того отцом. Из зала суда они вышли под ручку. Опустились на первый этаж, забрали возле охраны коляску и положили в нее ребенка. Потом вышли на крыльцо, спустились вниз по крутым ступеням, расцеловались на асфальтовой дорожке и двинулись зарослями лип и тополей к улице Мелекесской, а оттуда — вплоть до улицы Жуковского. Гоша катил перед собой коляску. Моя трость сама собой тюкала по асфальту. Казалось, Мишка идет где-то рядом, смотрит вслед своей бывшей жене и вместе со мной удивляется: «Кто из братьев остался жить? Неужели опять Биатлонист? А если жить остался брат его, Гоша, то какова в таком случае цена дамской любви? Сколько она стоит в рублях?» Невозможно было понять, кто теперь на свободе. Вряд ли это был Георгий Коньков, потому что Люська не связалась бы с шизофреником. А раз так, то кто погиб на заборе от моей пули? Кто бредет впереди? Биатлонист? Убийца? Или всё же Гоша, только что признанный отцом чужого ему ребенка? Но почему я решил, что чужого? Они же однояйцовые, близнецы, а значит, полностью одинаковые. Я окончательно запутался. Развернулся и пошагал в обратном направлении, в прокуратуру, едва соображая. Несмотря на сильное потрясение, я все же понимал, что если уголовное дело, возбужденное прокурором против нас с Блоцким, будет прекращено, то обязательно разберусь в этой паутине, которую сплела моя бывшая подружка Люська. Прокурор, правда, ведет себя слишком резво. Он утверждает, что закон превыше всего. Так что остается надеяться на трезвость суда и газетную шумиху. А еще на Михаила Козюлина. Но это уж точно походит на шизофрению. Часть вторая. Нет ничего тайного, что не могло бы стать явным Глава 1 Вовсе не обязательно, что правда находится где-то посередине. Она может быть где-нибудь с краю. Либо ее совсем может не быть, а только повальная ложь, что даже слов не хватит, чтобы все это описать, не говоря о том, чтобы ото всего этого отмыться. Прокурор района Пеньков Владимир Петрович, низенький, весь серый и какой-то невзрачный, нисколько не думал о том, чтобы, допустим, прекратить уголовное дело по факту кончины Биатлониста. У него даже мыслей подобных не было, поэтому меня с Блоцким периодически вызывали на допрос. — Я тут что подумал, — встречал нас Пеньков. — Думаю, надо вам вспомнить опять. Напрячь мозг и подумать, как вы дошли до такого. В смысле, самовольно решились на операцию. — Как это самовольно?! — удивлялся Блоцкий. — У нас розыскное задание! И если уж мы решили, то… — Вот именно, что решили, — картавил Пеньков. — А где резолюция руководства? Где рапорта? Самовольно решили действовать? — Почему?.. — Тогда в чём дело? Он загонял нас живыми в могилу, не желая понимать, что мы оба ничуть не хуже его самого, что наша работа не пустой звук. — Короче, ступайте к Вялову, — распоряжался он. — Пусть внесет добавления в протоколы допроса. Мы разворачивались и покидали прокурорский кабинет. — Не пойму я никак убогого, — возмущался я, шагая коридором. — А что тут понимать, — говорил Блоцкий, развивая идею: — Ночью моча прильет к голове — вот он с утра и бесится. — Выходит, он ночью записывает свои мысли? — Зайдет в туалет и пишет себе… Следователь Вялов, впрочем, вел себя ничуть не лучше. — А-а-а! Какие люди и без охраны! — садистски восклицал он, завидев нас обоих в проеме двери. Под глазами всё те же мешки, на голове растущая плешь — волосы спешно покидали работящую голову. «Неужели других слов нет на свете?» — хотелось в упор спросить человека. — Когда это кончиться? — не выдержал как-то Блоцкий. — Мы же давно всё рассказали… — Не понял! — вставал в позу Вялов. — За вами гора трупов — двое в жилище, один под забором. — Каких еще трупов! — воскликнул я. Но Вялов словно не слышал: — Вам бы хотелось, чтобы все обошлось просто так. Но, извините, процессуальный кодекс еще не отменили! И пока не пройдут сроки, не будут добыты сведения — в покое я вас не оставлю. В словах прокурорского следователя звучала угроза. — Причем здесь тогда прокурор? Мы бы сами пришли… — Пеньков — не моя юрисдикция, — продолжил Вялов. — Вызвал — значит, так ему надо. Но вы не волнуйтесь, потому что превышение обороны — разве же это статья? Три пасхи и домой, хе-хе! — Сколько? — Но если вы были в состоянии аффекта, тогда пять пасх — по сто седьмой-то, — продолжал Вялов. — Так что ничего утешительного, как говорится, сказать не могу. Одни тяготы и лишения. Он опять усмехнулся, качая головой. Вероятно, слова из милицейской присяги о «тяготах и лишениях» давно не давали ему покоя. Блоцкий не выдержал, вскочил со стула. Тонкое красивое лицо интеллигента дрожит. Темно-русые волосы разметались по голове. — Причем здесь аффект, Дима? Причем здесь оборона? — Здесь нет Димы, — зашипел Вялов. — Здесь Дмитрий Геннадиевич… Ступай в коридор, остынь, а мы пока с Мосягиным побеседуем. Дождавшись, пока за Блоцким закроется дверь, Вялов принялся за меня — словно не он благословлял меня на службу в МВД, словно не он обещал прикрывать анонимного свидетеля по фамилии Мосягин. Ухватив голову ладонями, я сидел и молча смотрел в пол. — Что с тобой? — наконец спросил Вялов. — Тебе плохо? — Нет, мне хорошо, — ответил я. — Просто удивляюсь, как все изменилось в течение каких-то секунд. — Зачем вы туда поперлись? — Вялов махал пальцами у меня перед носом. — Импровизации захотели?.. — Как это? — не понял я. — Откуда мне знать, что пули не ваши?! — воскликнул он. — Экспертиза?! — Она самая. — У вас могло быть другое оружие, — перешел он вдруг на шепот. — Возможно, привезли с войны целый арсенал… Лучше бы он говорил обычным голосом, потому что слышать скрежет прокуренной глотки не было сил. — Вы же понимаете, что всё это домыслы, — сказал я. — Короче, нет доказательств — нет обвинения. Оставьте нас в покое, нам же надо работать. — Человек на том свете, а вы мне тут говорите… Тем более что Коньков Георгий подтверждает… — Ему нельзя верить! — Можно. — Палец у Вялова уперся в потолок. — У него стойкая ремиссия. Кто сказал, что нельзя допрашивать больных? Взгляд у меня вновь опустился к полу. — Кроме того, с чего ты взял, что у нас нет других доказательств? У нас, допустим, имеется человек, к которому вы навязались со своими услугами. — Лидия Алексеевна? — Она, в частности, тоже. Об этом наш прокурор позаботился, так что у нас неплохая свидетельская база… «Значит, Пеньков. Значит, ему это выгодно», — сделал я вывод. И вдруг вспомнил о нашей с ним первой встрече, когда прокурорские речи показались просто нелепыми. «Паша Коньков был всего лишь спортсменом-биатлонистом… Он мухи не обидел», — выдал тогда прокурор. — Это ничего не дает, — произнес я и стал перечислять свои доводы. — На заборе погиб не простой гражданин, а преступник. Двое других — тоже его рук дело. — Пусть так, — согласился Вялов. — Но как же нам быть с Биатлонистом? У него же в руках оказалась всего лишь фотография. А ты его укокошил. Безоружного.