— Давно не пользовались, — говорила старуха. — Как перестали огород садить, так и про подвал забыли. Поднявшись по пояс над полом, я понял, что нахожусь отнюдь не в доме. Вероятно, это были сени, поскольку сбоку от меня вела кверху деревянная лестница — две длинные доски с некрашеными короткими ступенями поперек. Лестница вверху упиралась в вертикальную дверь, поперек которой темнела стальная накладка с навесным замком. Ступив на пол, я приблизился к лестнице. Обычные ступени, каких сотни в наших российских домах советской постройки — не струганных, без точеных балясин и прочих красот. Однако лестница, используемая раз в десять лет, имела чистые ступени — на них даже намека не было на пыль. Я стоял в раздумье, понимая, что бабка тоже смотрит на ступени, встав позади меня. — У них там нет ничего, кроме веников, — пояснила она. — Да и веников, думаю, нет давно. Когда сам был живой, Леонид, тот ходил в баньку… Любил попариться, Лёшенька. Женщина вздохнула, и я отвернулся от лестницы. «Мало ли кому понадобилось мести эти шершавые доски, — метнулась ленивая мысль. — Их, может, вымыли после всего, что здесь было…» Из сеней мы вошли внутрь дома. На месте громадного пролома в беленой стене зияла свежая кирпичная кладка с торчащими из неё стальными прутками и засохшим раствором. На полу валялись крошки битого кирпича, а поперек зала стояла всё та же железная кровать — без матраца и подушек. — Где тут искать-то? — озабоченно спрашивала Лидия Алексеевна, бродя по дому. — Может, здесь? Кругом была утварь топорной работы, чужое имущество, достойное свалки. Необходимость запускать свои руки в этот скарб не вызывала у меня восторга. — У них же вот тут сундук стоял. Точно, был вот на этом месте! — воскликнула старуха, метнув взгляд на давно немытые окна. — От стариков им сундук достался и здесь вот стоял. О том, что здесь когда-то находилась мебель, говорила все та же пыль со следами квадратных ножек. — Не пойму, — рассуждала старуха. — Еще когда Вялов приезжал с прокурором, сундук здесь был. Время меня поджимало, поэтому я принялся за осмотр. Просто взял и пошел вдоль стен, слева направо, впиваясь глазами в пространство. Комод. Старая кукла под окном — без волос, но с ресницами. Конь на колесиках. Шкаф с раскрытыми дверцами. Старые пальто, давно вышедшие из моды. Диван. В углу свалена куча тряпья вперемешку с пожелтелыми газетами. Крошки битых кирпичей… Я вернулся к комоду, выдвинул левый верхний ящик и увидел в нем целый ворох катушек с разноцветными нитками. Отдельно, в жестяной банке из-под леденцов, покоились старые пуговицы. В остальных ящиках лежала та же дребедень, которая ничего не говорила о тех, кто с такой легкостью мог пудрить мозги окружающему люду. Оставив комод в покое, я вернулся к куче тряпья. Подобрал с пола деревянные плечики и с их помощью принялся ворошить никому не нужное добро. Старинный сарафан. Пачка писем, перехваченная куском засаленной бечевки. Тонкий рулон черной ткани. Женские лифчики, трусы и множество штопанных носков. Я рылся в этом хламе, пока не наткнулся на тонкую стопку тетрадей, обвязанных крест накрест бечевкой. Под перекрестьем лежала тонкая продолговатая книжица темно-синего цвета. Вынув ее из бечевочных пут, я понял, что держу в руках зачетную книжку студента. Внутри значилось, что сей документ выдан студенту Конькову Георгию Леонидовичу. — Вот тебе, бабушка, и юрьев день, — сказал в изумленье. — Что вы нашли? — оживилась Лидия Алексеевна. Я протянул ей документ и, развязав веревку, стал рассматривать тетради. Это были конспекты за первый и второй курс, а также несколько контрольных и курсовых работ, выполненных в обычных тетрадях от руки. Среди них оказалась также толстая общая тетрадь под названием «Конспект по судебной психиатрии». Тонким убористым почерком Гоша Коньков описывал здесь симптомы различных болезней. Здесь же размещались и выписки из закона «О воинской обязанности и военной службе». — Странное соседство — психиатрия и военная служба, — подумал я вслух. — Теперь-то я вспомнила: на юриста учился он, — сделала вывод тетка Лидия. — А где, дай бог памяти, не знаю. Он же мне говорил… Взглянув в окно, старушка изменилась в лице. Обернувшись в сторону огорода, я обомлел: в полный рост, не таясь, огородом шагал Паша-Биатлонист — вероятно, пролез, как обычно, среди досок в заборе и шел себе, раздувая ноздри и пряча глаза от яркого солнца. Пригнувшись, мы бросились к лазу. — Вылитый Паша, — бормотала старушка, опускаясь в подвал. Я с нетерпением ждал, пока ее голова не скроется в проеме, но женщина не спешила. — Свечку забыла, — шептала она перепугано. — Надо забрать, потому что он же её увидит. Коньков уже гремел ступенями, поднимаясь к двери, однако старуху это ничуть не смутило. Скользнув по змеиному кверху, она ухватила со стола злополучную свечку с коробком спичек и снова метнулась книзу. Я бросился следом, опустил над собой крышку подполья и шагнул наугад, выставив перед собой в темноте руки. — Постойте, я дверцу сейчас прикрою, — прошептала Лидия Алексеевна. Звук ржавой стальной двери показался мне звуком колокола. Следом послышался звук тяжелой стальной щеколды. — Всё, — сказала старуха, — ко мне он никак не влезет теперь. — Кто же здесь дверь поставил? — спросил я. Но старуха сделала вид, что не слышит. Мы поднялись кверху в ее половине. Она взяла веник и принялась обметать пространство вокруг крышки, собирая в совок невидимые пылинки. Наконец, опустив крышку и прикрыв ее краем паласа, она села в кресло и прислушалась. Однако из-за стены не доносилось ни звука. — Для чего-то пришел ведь, — говорила она, бросая взгляд по комнате. — Неужели он жить здесь собрался? — Едва ли, — ответил я. — У него коттедж теперь. — Может, тоскует — вот и пришел. Точно, по брату тоскует. — Всё может быть, — согласился я. У старухи на глазах навернулись слезы. Она уставилась в одну точку и сидела так, не видя ничего вокруг себя. Потом стала быстро моргать, вынула из кармашка носовой платок, нагнула голову и промокнула глазницы. Грохот за стенкой заставил нас вновь напрячься. Казалось, там ворочают бетонные блоки. Потом громко хлопнула входная дверь. Я бросился в прихожую и стал наблюдать за огородом. И вскоре увидел Конькова: опустившись с крыльца, тот шагал к забору, держа под мышкой пачку тех самых тетрадей. У забора он нагнулся, боком протиснулся наружу и зашагал прочь. О цели его визита оставалось догадываться. Если человеку потребовались старые конспекты, значит, он желает их вновь прочитать — пополнить знания, так сказать. Либо хочет продолжить занятия… — Тетради забрал, — сказал я, возвращаясь в зал. — Забрал — и ладно. Однако не знаю, для чего они ему. Глава 3 Уходя от Лидии Алексеевны, я вновь обещал, что приму все меры, вплоть до водворения негодяя на принудительное лечение. — Вообще-то он никогда таким не был, — бормотала на прощание старушка. — Он же спокойный был, Гошка. — Выходит, подействовало, когда к кровати его привязали. — Зато врачи не нашли в нем ничего опасного, — добавила она. — Не опасен для общества… Шагая тротуаром, я ловил себя на мысли, что недолго и самому умом тронуться, если обращать внимание на всяческие пустяки — такие, допустим, как признаки психического расстройства, руководствуясь каким-нибудь справочником. Поэтому, решил я, лучше не углубляться в самокопание, потому что жизнь и без того сложна. Всё так устроено, что каждый день мы видим себя в зеркале, но вряд кто может точно себя описать. В любом случае получится зеркальное отражение, а это опять ошибка. Даже обычный текст в зеркале становится нечитаемым. В голову лез мой бывший друг, товарищ Обухов. Труп этого господина так и не был найден, а если не найден труп, нельзя сделать вывод о человеческой смерти, поскольку этот тип мог оказаться живее всех живых. Его не нашли ни в трюме старого парохода, ни в лесу. Нигде! Он не всплыл, значит, не найден. Но где-то он точно есть — за ближайшим пригорком, среди развалин старой церкви или где-то еще. «Надо искать, — роились мысли. — Бродить по округе, пока не свалишься с ног. Просто искать, потому что если сидеть, то ни к чему не придешь…» «На чердаке порыться бы в их старом доме… — опять вспухла мысль. — Надо всего лишь подняться по лестнице, сорвать замок и обследовать пространство под крышей. И если там вместо веников, допустим, чей-нибудь труп, то это меняет карты…» Мой путь лежал теперь в высшее образовательное учреждение, а точнее — в университет, из-под опеки которого я недавно с таким трудом вырвался. Судя по зачетной книжке, Коньков Георгий был не глуп, о чем свидетельствовали приличные отметки. Наверняка он хотел стать юристом. Он мечтал об этой профессии, и только внезапная болезнь не позволила закончить обучение. Я поджидал маршрутку, и тут из-за угла в мою сторону вывернул дядя Вова Орлов. Завидев меня, он расплылся в улыбке, подошел и пожал мне руку. Холостяцкая жизнь окончательно его доконала: от бывшего оперативного дежурного отчетливо наносило свежим водочным духом. — Ты занят чем-нибудь, а то мне помощь твоя нужна? — заговорил он торопливо. — У тебя есть время? Если есть, то мы поговорим, а то время идет, и деваться мне некуда. Просто некуда, понимаешь? — Как это? — Ощущение такое, что об меня вытерли ноги… — Кто? — начинал я догадываться. — Да эти красавицы — дочка с мамой. Как тебе сказать, чтобы ты лучше понял? В общем, начну с начала… Короче, слушай меня: эта женщина придумала… Она решила, что я совсем. — Он крутнул себе пальцем у виска. — Короче, совсем ду-ду. Но дело не в этом, а в том, что мне жить теперь негде, поэтому только на тебя одна надежда — ты же юрист и должен понять. Помоги разобраться… Через пятое на десятое Орлов пояснил, что бывшая супруга при поддержке отпетой ментовки-дочери не пускают его в квартиру, в то время как ему надлежит освободить снимаемую «гостинку» — родня решила срочно продать комнату и времени дала всего неделю. — Короче, обложили со всех сторон! — перешел он на крик. — Дышать не дают! Внезапно он замолчал, затем отвернулся от меня, и мне показалось, что Орлов плачет. Но он не плакал. — Может, мне руки на себя наложить? — спросил он, оборачивая ко мне опухшее лицо.