От неожиданности тот даже вздрогнул. Прокурор окончательно его доконал, и Костя всерьез мечтал теперь об увольнении со службы. — Пусть роются, кому по должности положено, — вяловы, пяловы, пеньковы, сморчковы, — отвечал он звонким голосом. И тут же посоветовал мне не лезть в эти дела самому. — Да я уже влез, — перебил я его. — И еще залезу, если надо будет. Идея заключается в том, что Гоша меня интересует теперь больше всех. Еще неизвестно, кто у них был умнее — Паша или Гоша. Если он не дурак, а только прикидывается, то пойдет в полный рост на скамью подсудимых за свою изворотливость — он же не просто так, он же из-под стражи помог сбежать. — Значит, мало нас Пеньков гасит… — Устанет — бросит. Оставшись каждый при своем мнении, мы все же договорились, что при необходимости, ради голой истины, поддержим друг друга, если понадобится. Расставшись с Блоцким, я направился на совещание, проводимое начальством почти ежедневно. В голове у меня была мешанина из уголовных дел, которые мне приходилось теперь расследовать, включая бесследно пропавшего Петю Обухова. Как ни верти, а тоже ведь живой был человек, ел хлеб, ходил на работу, любил баб и был мне когда-то другом. Правда потом меня предпочёл Коньковым, и те его прикастрюлили где-то на острове. Иначе и быть не могло, потому что именно там я в последний раз его видел. Выходит, Обухов где-то там и покоится — под днищем старого парохода, а может, в кустах крапивы, скрывая от всех свою страшную тайну. С тех пор, как я последний раз слышал его голос, прошло несколько месяцев, уже и лето на исходе, а дело так и не сдвинулось с места. В голове была у меня сплошная путаница. Отсидев совещание, я первым выскользнул от начальства и полетел в сторону автобусной остановки, моля об одном: только бы Игнатьев по дороге меня не увидел. Вероятно, тому было не до меня, потому что я благополучно сел в «Газель» и через час оказался в конце длинной очереди перед просторным окном в психиатрическом диспансере. За стеклами сидели те же тетки в белых халатах. — Что у вас? — казенными голосами спрашивали они. — Справка водителя? Фамилия… Ждите… Следующий. Когда очередь дошла до меня, я протянул в прореху между стеклами официальный запрос, из которого следовало, что следствие интересуется Коньковым Георгием Леонидовичем. — А что вам конкретно надо? Нет, но вы можете нам сказать или… Меня явно не хотели понимать. — Там же написано! — огрызнулся я. — Мне нужна история болезни — от первой и до последней корки. Включая анализы на кровь и мочу. На меня посмотрели как на юродивого. Потом одна из дам подняла трубку и стала накручивать диск. — Тут из милиции историю просят у нас, — с гундосинкой в голосе лениво проговорила она. — Не давать, значит? К вам проводить? Хорошо… Положив трубку, женщина поднялась со стула, наклонилась над столом и показала рукой вдоль коридора. — Ступайте, значит, туда, потом вверх по ступенькам, оттуда в другое здание по переходной галерее. Там спросите, кого вам надо… — Короче, вдоль по питерской, — согласился я. Резкие перемены в общественной жизни пока что не коснулись этого заведения — здесь всё было прежним. Стационар напоминал собой старую крепость времен Очакова и покоренья Крыма. Прежней была даже реакция на бумажки с угловыми штампами и непонятными подписями — их исполняли беспрекословно. Врач, впервые поставивший диагноз Георгию Конькову должен быть сегодня на месте. Оставалось раскрутить психиатра на разговор, в чем я сильно сомневался. И тут меня прошибло от макушки до копчика. А если Гоша никогда не был больным? Начитавшись книг по психиатрии, он решил обмануть врачей, приписав себе симптомы несуществующей болезни. Хотя бы для того, чтобы не ходить в армию — ведь не зря председатель Ленинского суда о чем-то таком говорила, про военкомат для чего-то напомнила. Действительно, было что-то в ее словах, связанных со службой. Анка-пулеметчица на собственной шкуре испытала ее особенности. Найдя требуемый закоулок, я повернул за него и оказался в длинном коридоре, в конце которого, расставив ноги циркулем, стоял всё тот же престарелый тип в белом халате, с которым я разговаривал по весне. Тип пристально посмотрел в мою сторону, и на голове у меня шевельнулись волосы. Я вдруг ощутил себя узником карамзинских времен. — Что у вас? — спросил меня сморщенный дед. — Опять? Он не стал уточнять, что значит это слово «опять». Просто взял у меня из рук бумажку и стал молча читать. Потом произнес: — А это мы, извините, не можем. Я смотрел на него испепеляющим взглядом. В очередной раз чиновник в белом халате стоял у меня поперек дороги. Казалось, дай мне волю, ради Мишки Козюлина я порвал бы его ровно вдоль. На одну ногу наступил, за другую дернул — и располовинил бы, потому что терпеть его чванство было выше моих сил. — Не можем мы просто взять и отдать вам историю, потому что бывали случаи, что терялись. Во-вторых, мы нарушаем права больного. — Но, может быть, дадите мне почитать в вашем присутствии? Кроме того, — собирался я с мыслями, — может быть, у вас работает человек, который впервые поставил ему диагноз? — Работает, — ответил доктор, поднимая на меня воспаленные старческие глаза. — И я могу с ним поговорить? — Да без проблем. — Кто он? — Я! — ответил доктор, раздувая ноздри… Я торопился теперь из больницы Карамзина на другой конец города. Разговор с доктором мне ничего не дал, да он и дать ничего не мог, потому что сказать больше того, что написано в «истории», он не мог. А раскрутить эскулапа на откровенность оказалось делом безнадежным: вместе с молодостью в нем умерло чувство гибкости. Окажись я в его руках, он поступил бы так же, как обошелся с пациентом по имени Коньков. Я торопился в университетскую библиотеку, потому что в истории болезни упоминалось о том, что Гоша человек читающий, что больше всего ему нравятся книги по судебной психиатрии. Как можно было полюбить этот предмет, оставалось загадкой. Выскочив на остановке напротив юридического факультета, я поднялся знакомыми ступенями на пятый этаж и остановился перед библиотекой, переводя дыхание. Толпа первокурсников напрочь блокировала вход в помещение, так что пришлось работать плечами. — Мне надо! — выдохнул я под конец, тыча в рыло одному конопатому нераскрытое удостоверение. — По службе — слышишь ты?! Студент отодвинулся в сторону, и я потянул на себя массивную дверь библиотеки. Только бы старушка оказалась на месте. Пространство внутри оказалось свободным. Лишь у стола стоял высокий парень в очках и тупо смотрел в бумажку. — Больше, к сожалению, ничем помочь не могу, — говорила библиотекарь. — Обращайтесь в магазины, покупайте недостающее… Студент развернулся и зашагал в сторону двери, запинаясь на ровном полу. — Слушаю вас, — сказала библиотекарь, отрывая свой взгляд от бумаг. — Какая у вас группа? — Я не за этим, Марья Ивановна, — сказал я, протягивая красную корочку. — Мне поговорить бы… — О чем? — спросила библиотекарь, заранее напрягаясь. — Дело в том, что я веду расследование, а один субъект, которым я заинтересовался, когда-то учился у нас. Я тоже учился — может, помните? — Как же, конечно… и что он из себя представляет? Студент, говорите? Как его фамилия? Коньков?! Боже мой!.. — Марью Ивановну заметно трясло. — Так и знала, что этим не кончится. Библиотекарю шел восьмой десяток, эта дама знала толк в студентах, хотя и не преподавала им ничего — разве что посоветует прочитать иной раз какую-нибудь монографию. Дверь позади меня временами открывалась, внутрь заглядывали нетерпеливые личности. «Вам бы мои проблемы!» — хотелось мне крикнуть, но я сдерживал себя. — Мне он тем и запомнился, что хотел слишком многого, — бормотала Марья Ивановна. — Учился на первом курсе, а хотел заглянуть вперед. А для чего, спрашивается, если у нас каждая книжка наперечет — выдай ему, а потом бегай, чтобы вернул для другого студента. Так нет! «Дай, — говорит, — судебную психиатрию! Иначе, говорит, скончаюсь на месте…» Я молча слушал. Любое моё слово могло прервать этот поток сознания. — А ведь только что поступил! Каких-то, говорю, две недели прошло или чуть побольше. Одним словом, установочная сессия, кажись, что ли, была у них, а этому вынь да положи, да не одну там какую-нибудь книжонку, а все враз, что имелись у нас на тот момент — разных авторов я имею ввиду. И монографии ему подавай. «Я, говорит, знать заранее хочу, чему меня здесь обучать собираются…» Естественно, я и не выдержала подобной буйности… Женщина плеснула себе из чайника воды, сделала глоток, часто моргая, и продолжила: — Таким образом, ничего удивительного, что я этого типа запомнила. А почему «типа», потому что пришлось потом бегать за ним, однако всё оказалось пустым делом: пропал наш забияка. А позже и вовсе из студентов вышел, исключили ввиду неуспеваемости года через два. Но слух-то, конечно, ходил, что с головой у него не всё, как говорится, в норме… Она снова сделала глоток. — С детства болезнь оказалась у него… вяло текущая. А тут же учеба, нагрузка, да ещё этот предмет себе придумал изучить. Я к ним, бывало, приду в группу, спрашиваю, где, мол, артист этот — должник мой, а там лишь руками разводят. Тем и кончилось, что висит этот долг до сих пор на нём. Я прямо сказала: платить не буду — у меня же не армия спасения… Но одно знаю точно теперь, если бы не забрался тогда он вперёд, может, всё обошлось бы. Я же эту судебную психиатрия тоже читала: вникни на миг — и ты уже шизофреник. Там же эти, как их, симптомы описаны, и чуть не каждый у себя обнаружить можно, если принять близко к сердцу. Так что, если из этого исходить, что с детства у него что-то было, или он, может, слишком близко воспринял что-то или спровоцировал в себе — оттого и пошло у него. Таково мое личное мнение по этому вопросу… Студенты тем временем совсем обнаглели. Трое из них вошли внутрь помещения и теперь сопели у меня за спиной. Однако Марья Ивановна не обращала на них никакого внимания. — Его же потом из-за этого и в армию не взяли, — продолжала она. — У нас же как было одно время — повестка пришла и отправляйся, а ему, видать, не охота. Им тогда, помню, многим прислали, и почти все ушли служить, кроме двоих — Конькова да еще одного. — Фамилию, конечно, не помните, — произнес я. — Вот как раз помню, потому что такую фамилию трудно не помнить — он же уголовной процесс у вас преподавал. Караулов его фамилия! Учебу закончил, защититься успел, но в армию не пошел. Вот как! Старушка округлила глаза. Караулов. Этот деятель от науки немало выпил студенческой крови — в том числе и моей. Ведрами лакал вампирюга, пока не насытится. Зато теперь мне выпала возможность впиться в знакомую шею. Я обернулся к двери, пряча злорадную ухмылку. Интересно, как ему удалось отвертеться?.. Караулов оказался на месте — я застал его в кабинете под названием «Кафедра уголовного права». Кивнув в ответ на моё приветствие и хищно улыбнувшись, преподаватель вновь уткнулся в бумаги, разбросанные по столу. У него не было никаких оснований, чтобы так улыбаться, поэтому я сразу взял быка за рога: достал удостоверение следователя, сунул под очи Караулову и, не дожидаясь, когда тот вникнет в смысл написанного, убрал «мандат» в карман рубахи. — У меня к вам вопросы, Станислав Давидович, — сказал я, усаживаясь напротив него на жесткий студенческий стул. Перестав щериться, Караулов хлопал теперь глазами. — Полагал, вы пришли по поводу задолженности, — произнес он, ерзая в кресле. — Вы же вроде бы учитесь…