Повисает долгая тишина, и я откашливаюсь. — Кстати, я рада, что мы сейчас здесь. С тех пор как я вернулась домой, то общалась только со старыми друзьями, не желая расширять круг знакомств. Я не могу быть просто отчаянной искательницей работы, или странненькой девушкой, которая заводит знакомства в уборной бара, или, боже упаси, писателем, беззастенчиво пытающимся добиться продажи своей книги. Я должна быть спокойной, приветливой, интересной и открытой для дружбы, которая проистекает из совершенно естественного стремления к саморазвитию и переменам. Однако, кроме того, я сказала правду. Здорово пообщаться с кем-то новым. (Без учета контекста.) — Я тоже местная. — Ее голос смягчается. — Так что я тебя понимаю. Где ты выросла? Чем занимаются твои родители? — Верхний Вест-Сайд, хотя сейчас я живу в Виллидже. Папа преподает в Нью-Йоркском университете, а мама пишет и исполняет песни. По этому описанию мы верхний средний класс, богема, открытые люди. Я не упоминаю о том, что составляет основную часть нашего дохода, потому что это меня смущает, но, поскольку большинство людей любопытны и подозрительны — и задают логичные вопросы вроде «как это продавец в книжном может позволить себе однокомнатную квартиру в Виллидже?» — скрывать объяснения становится сложно. — О, я училась в Нью-Йоркском университете! — восклицает Розмари. — До сих пор выплачиваю кредит за учебу. А что преподает твой отец? Да уж. Как я могла забыть? Мой отец преподает литературу, так что она вполне могла посещать его семинары. Лицо пылает жаром, когда мы снова оказываемся на опасной территории. — Он преподает на математическом. Честно говоря, не знаю, что именно. Математика никогда не была моей сильной стороной. — Держу пари, твой отец в восторге от того, что ты теперь встречаешься с математиком. — С противным хлюпаньем ее соломинка втягивает воздух. — Мои родители были рады, что Калеб изучал что-то прикладное. Когда я выбрала английский в качестве основной специализации, дома разразилась гроза. Конечно, мои родители любят читать и все такое, они годами работали учителями в государственных школах, но они, видимо, надеялись, что я выберу финансы, или юриспруденцию, или что-то в этом роде… Я перестаю слушать. Она назвала его по имени. Впервые. Чтобы успокоиться, с силой прижимаюсь каждым позвонком к спинке стула. Вдруг Розмари использует этот разговор как предлог, чтобы снова сблизиться с Калебом? Меня охватывает дурное предчувствие, и к горлу подкатывает тошнота. Теперь некоторые события могут оказаться вне моего контроля. Я возвращаюсь в реальность. — Прости, знаю, что это невежливо. — Розмари берет телефон в руки. — Но мне нужно ответить на сообщение. — Конечно, — указываю в сторону туалета. — Сейчас вернусь. Сердце бешено колотится, когда я запираюсь в кабинке и немедленно меняю свои настройки конфиденциальности в «Инстаграме», «Фейсбуке» и «Твиттере». Я раскрыла слишком много информации. Теперь всем желающим подписаться на меня придется присылать запрос. В качестве фотографии профиля во всех соцсетях стоит мой снимок крупным планом на Великой океанской дороге в Австралии, меня обдувает ветер, и я улыбаюсь. Я не меняла ее уже несколько лет; мне нравится на нее смотреть. На последней опубликованной фотографии я стою в просторном зале Музея Уитни рядом с вереницей синих чемоданов в качестве экспонатов. Мы с Калебом ходили туда пару недель назад, и, когда я попросила его сфотографировать меня, он пошутил — слишком снисходительно, на мой взгляд, — на тему того, как часто я использую «Инстаграм». Я ничего не ответила, но теперь жалею об этом, надо было защитить себя: «Всего один снимок, я редко прошу об этом, я не такая, неужели ты до сих пор не понял?» Фото я подписала так: «Позирую со всем своим эмоциональным багажом». В итоге пост получил сто двадцать лайков, личный рекорд. Наверняка подписчики сочли меня остроумной и ироничной. Если Розмари когда-нибудь спросит, я отвечу, что не пользуюсь соцсетями. «Это помогает мне писать, — скажу я, — ни на что не отвлекаясь». Калеб вообще не пользуется ими. Последний пост на «Фейсбук» он выложил более двух лет назад, а фотография, которую он использовал в «Тиндере», была снята примерно тогда же. (Несколько месяцев назад, когда я тщательно изучала его архивы десятилетней давности, то с радостью обнаружила, что восемнадцатилетний Калеб сильно смахивал на тех парней, которые никогда не интересовались восемнадцатилетней Наоми. Получите и распишитесь, старшеклассники.) Если Розмари станет искать его, нас, она ничего не найдет. Только я решаю, как наши отношения будут отражены в онлайне, а теперь мой профиль закрыт, заперт. Наш единственный общий снимок с Калебом в соцсетях — селфи, сделанное этим летом на Кони-Айленде. Крупным планом — наши загорелые лица, а сзади — море. Подпись: «Мой парень впервые на Кони-Айленде!» — и флаги наших стран. Я хотела, чтобы люди знали — ладно, признаюсь, главным образом, чтобы знал джазовый барабанщик, — что у меня есть парень, красивый и довольно необычный валлиец. Возможно, это к лучшему, что Калеб не интересуется социальными сетями. Будь у него «Инстаграм», он бы послужил еще одним инструментом навязчивого измерения температуры наших отношений, и я бы тратила драгоценное время, беспокоясь о том, как часто он публикует фото со мной и сколько лайков они набирают. Я должна быть благодарна, что не смогу что-то напридумывать или не так понять. Если бы Калеб знал, как много времени я трачу, настраивая контраст, резкость, насыщенность, тени, экспериментируя с фильтрами «Гинэм», «Ларк», «Райз» или «Валенсия» и продумывая подписи с выверенным балансом между искренностью и иронией, боюсь, он бы стал уважать меня меньше. Соцсети делают меня другой — хорошо это или плохо. Когда я возвращаюсь из уборной, Розмари что-то печатает с глуповатой улыбкой на лице. Я смотрю на ее зубы, пока ей не становится неловко, и ее губы смыкаются, будто кто-то задернул занавес. Кому она так улыбается? — У меня сегодня ужин в Парк-Слоуп, так что, боюсь, через пять минут мне пора. — Свидание? — интересуюсь я. — Нет. Извини, не хочу, чтобы ты чувствовала себя так, будто я тебя продинамила, просто мы уже давно договорились о встрече с университетскими друзьями. Я правда не думала, что мы так заболтаемся! Чувствую себя польщенной оттого, что я превзошла ее ожидания, но тут же вспоминаю, кто мы вообще-то друг другу. — Встречи с друзьями — единственный вид свиданий, на которые я сейчас хожу, — добавляет она немного печально. Я тут же изображаю сочувствие: — Ой, прости, я не хотела… — Все в порядке, я просто драматизирую. Долгая история, но суть в том, что после нескольких лет отношений на расстоянии Калеб переехал в Нью-Йорк, но он все время скучал по родине. И я начала уставать от этого угрюмого выражения, которое не сходило месяцами с его лица. Так что я порвала с ним. Я не хотела, думала, что это встряхнет его и он будет бороться за нас. — Розмари тараторит, как будто ей не терпится выговориться перед кем-то новым. Друзьям-то, наверное, уже тошно слушать про Калеба. — Но он не стал. Просто исчез из моей жизни. Я думала, Калеб вернется в Британию, но он остался. Видимо, не исключает возможности возобновить отношения. Меня так и подмывает ответить: «Будь Калеб американцем, будь его акцент обыкновенным, а не таким, что слюнки текут, ты бы заинтересовалась им?» — Мне кажется, наши пути еще пересекутся, — говорит она и смотрит прямо на меня, как будто ждет, что я подтвержу или опровергну ее заявление. Вместо этого я изображаю шок. — Ты серьезно рассказала такое и тут же уходишь? У меня столько вопросов! Как и когда ваши пути пересекутся снова? Почему ты так в этом уверена? Розмари берет сумку, выбрасывает стаканчик в мусорное ведро и спрыгивает со стула. — Да ничего особо интересного, — говорит она со смущенной улыбкой. — У каждого из нас свои маленькие драмы. — Клиффхэнгер![15] — кричу ей вслед. Несколько человек отрывают головы от своих ноутбуков и смотрят на меня. Дверь за ней захлопывается, и я отправляю отцу пару сообщений. Вопрос: сегодня в книжном я встретила девушку, которая, возможно, посещала твои семинары. Розмари Пирс, знаешь такую? Три минуты спустя мой телефон вибрирует. Я ее помню! Ходила на литературу XIX века. Блестящий ум. Как тесен мир. Она купила что-нибудь интересное? Я тычу в клавиатуру указательным пальцем Нет, только открытку с соболезнованиями. Насупившись, задаюсь вопросом, употреблял ли хоть кто-то когда-то слово «блестящий» по отношению ко мне. «Ох», — все, что отвечает отец. Удаляю сообщения и пишу Калебу: «Ты дома?» Мне вдруг срочно хочется его увидеть. Выхожу из кафе, спешу в сторону вокзала и жду шесть минут до прибытия поезда. На Девяносто шестой улице я пересяду и поеду на север к Калебу. Мы редко проводим время в его квартире, в основном из-за моего дорогого и жадного до внимания Ромео и отсутствия соседей. Соквартирант Калеба (его термин) — программист. Видела я его всего однажды, но слышала часто. Он готовит и спит когда попало и, похоже, слушает только два музыкальных жанра: Моцарта и «Металлику». «Я в метро, еду к Вашингтон-Хайтс, — добавляю я. — Было бы здорово сменить обстановку и посидеть у тебя!» Калеб не отвечает сразу, но я продолжаю ехать дальше — устрою ему сюрприз, если потребуется. Cнова открываю «Инстаграм», быстро пролистывая людей, места и вещи и ставя маленькие красные сердечки, когда мне нравится увиденное. Провожу пальцами по видео, играет музыка, и мой желудок сжимается, когда я слышу джазовую смесь контрабаса, фортепиано, саксофона и ударных. «Ублюдок», — вырывается вслух. Мой сосед, высокий мужчина в кожаной куртке, кидает на меня встревоженный взгляд и отодвигается. Начинаю просматривать видео, вспоминая прискорбную правду о великом таланте Адама. * * * Две опубликованные мной истории об Адаме были ложью. В них он отвергал меня, потому что любовь была такой сильной и неожиданной, что он испугался этих чувств, будучи не готовым к встрече с ними. И потому сбежал. С тех пор я считаю, что все, кто испытывает ко мне чувства, просто ошибаются, принимая меня за кого-то другого. Место действия — лазурное море, экзотические птицы, много солнца, гамаки в укромных уголках на роскошном круизном корабле на Галапагосских островах — само по себе располагало к романтике, но мне было шестнадцать, я была с семьей, и это все портило. Адам только что получил степень магистра в престижной консерватории в родном Бостоне, а я была старшеклассницей. Он был невыносимо великолепен — элегантный, ухоженный, будто диснеевский принц, и мое подростковое сердце не выдержало. Круиз длился шесть дней, и Адам держался сам по себе, но я взяла за правило попадаться ему на глаза, где бы он ни был, флиртуя с барменом и заказывая безалкогольный мохито. В последний день нас высадили на одном из островов. Родители и Ноа выбрали поход, а я — пляж, потому что Адам выбрал именно пляж. Он расположился на песчаном склоне, надел пару гигантских наушников, закрыл глаза и начал барабанить в воздухе. Сейчас или никогда. Уклоняясь от его широко раскинутых рук, я пристроилась рядом и спросила: