Слегка покраснев, брат благодарит меня и принимается за кофе со льдом. Отец поворачивается ко мне: — Кстати, ты все еще работаешь над рецензией? О, черт. Я и забыла, как несколько недель назад говорила ему, что надеюсь начать писать книжные рецензии в журналы. Я рассудила, что было бы разумно получить дополнительную известность, больше публикаций, даже если это не художественная литература. Отец одобрил это, заметив, что глубокие размышления о структуре современных романов помогут мне в конечном итоге создать свой собственный. Родители не сомневаются: однажды я опубликую свой роман, но я не знаю, оправдана ли их вера в меня. — Да, в процессе, — вру я. — Дам знать, если мне понадобится взгляд со стороны. На данном этапе Розмари — мысли о ней, тексты о ней, наблюдение за ней — занимает большую часть моего времени и энергии. Жаль, что я не могу рассказать об этом им. Я никогда не ожидала, что стану такой искусной лгуньей, по крайней мере в реальной жизни; мне то и дело хочется открыться, но я заранее знаю, как они отреагируют, а мне не хочется выслушивать их возражения. По крайней мере, пока. Приносят еду. На протяжении нескольких минут мы жуем в комфортной тишине. Когда от моего омлета с луком и шпинатом остается половина, отец протягивает мне через стол конверт. На нем красивым косым почерком написано мое имя. — Это от бабушки, — объясняет он. — Не потеряй. Может быть, у тебя получится вскоре навестить ее? — Мы разговаривали по телефону в мой день рождения, — отвечаю я немного оборонительным тоном. — Хорошо пообщались. — Открываю конверт и обнаруживаю пять хрустящих стодолларовых купюр, которые не символизируют ничего, кроме простого факта моего рождения. Прошло уже не менее двух месяцев с тех пор, как я навещала ее в последний раз. У меня нет никаких оправданий. Молча пролистываю свой недельный график смен в книжном магазине, выискивая окно, пока официантка ставит передо мной на стол шоколадный кекс с двумя горящими свечками. Моя семья начинает исполнять «С днем рождения», причем Ноа с мамой делают это профессионально. Зачем тратить столько усилий, не получая ничего взамен? В поезде по дороге домой открываю «Инстаграм» Розмари. Это стало привычкой — я легко переключаюсь между моим личным аккаунтом и анонимным. Когда я выкладываю посты в последнем, то использую нейтральные подписи; аккаунт вполне может принадлежать боту, хорошо разбирающемуся в хештегах. Оставаться ненавязчивым — вот в чем суть игры. Свежая история Розмари заставляет меня поволноваться. На снимке — велосипедная дорожка вдоль реки Гудзон, геотег указывает на Вашингтон-Хайтс, а подпись гласит: «14 миль спустя», сопровождаемая эмодзи велосипеда и черепа со скрещенными костями. Рука сжимается, когда я пристальнее вглядываюсь в фотографию в поисках второго велосипеда, изгиба спицы, ботинка, локона темных волос, мужской тени. Разве может быть совпадением то, что Розмари решила проехать четырнадцать миль из своего района в район Калеба? Я пишу ему. «Привет, только что закончили бранч с семьей, они по-прежнему с нетерпением ждут встречи с тобой, хаха. Чем занимаешься? Как продвигается подготовка к презентации?» Через десять минут он отвечает: «Я тоже с нетерпением жду знакомства с ними! Подготовка идет нормально, возможно, понадобится еще несколько часов, но я приеду сегодня вечером, если получится». «Буду ждать», — пишу, вставив наушники. Выбираю случайный порядок воспроизведения песен и увеличиваю громкость. * * * На следующее утро, когда я просыпаюсь, во рту горчит. Калеб пришел вчера вечером около девяти. Его волосы хорошо пахли, как будто он только что принял душ. Мы дважды занимались сексом и выпили по чашке чая. Я приняла свои гормоны и не задавала ему наводящих вопросов о велосипедной дорожке или геотеге. Я одновременно боялась поймать его на лжи и повести себя, как назойливый параноик. Никому не нужен назойливый параноик. Потом я заснула, не почистив зубы. Теперь его присутствие — еще одно тело в моей постели — больше не кажется редким подарком или сюрпризом. Он остается здесь четыре-пять раз в неделю. Это стало казаться нормальным; возможно, я заслуживаю это, заслуживаю его. Калеб еще спит, поэтому я одеваюсь как можно быстрее и тише, надеваю золотые серьги-кольца, которые бабушка подарила мне на двадцать первый день рождения, оловянно-серое вязаное платье, которое она однажды похвалила. Перед тем как выйти, касаюсь голой спины Калеба, нежно прижимаясь к выступающему позвонку. Он быстро перекатывается, едва не раздавив мою руку. — Который час? — Девять тридцать. Я навещаю бабушку, помнишь? — Точно. — Он трет глаза. — Это так мило. У вас действительно особенные отношения. — Это так, — обрадованно соглашаюсь я. — Надеюсь, вы скоро с ней познакомитесь. — Мне бы этого хотелось. Увидимся позже? — Да, но ты должен лежать именно в этой позе, когда я вернусь, или пеняй на себя. Смеясь, он обнимает меня за талию и целует на прощание. В это время его телефон на подоконнике жужжит, и экран загорается от входящего сообщения. Не могу расшифровать имя, но уверена, что в нем есть буква «и». — Кто пишет тебе в такую рань? — Я стараюсь прозвучать буднично. — Наверняка групповой чат «Синергии», — зевает Калеб. — Джордан и Хиллари вечно шлют мемы. «Синергия» — это его компания, а Джордан и Хиллари — коллеги. Звучит правдоподобно. В конце концов, имя Хиллари оканчивается на «и». — Ха, — смеюсь я тонким голосом. — Ладно, увидимся позже. Центр для престарелых находится на севере, до него можно добраться на поезде за час. От станции я беру такси и по прибытии расписываюсь в журнале посещений, прежде чем подняться на лифте на третий этаж. Чтобы не поддаться искушению, кладу телефон в карман и даю себе слово не прикасаться к нему до самого отъезда. Проходя по залитому флуоресцентным светом линолеуму в коридоре — здесь всегда чувствуешь себя как в больнице, — я миную пожилую женщину: она сидит в инвалидном кресле и смотрит на кормушку для птиц, подвешенную к карнизу прямо за окном. — Хулиган, — ругается она. Ее лицо темнеет, а голос, глубокий и хриплый, тревожит меня. — Он прогоняет воробьев и съедает всю их еду. Жаль, что он мне так не нравится. Он очень красивый. Я бормочу: «О да, как грустно», но не задерживаюсь поболтать. Двигаясь по коридору, стучусь в дверь номера 308. Медленно тянутся секунды, ответа нет. Приоткрыв незапертую дверь, просовываю внутрь голову. — Бабушка? — кричу я. Наконец-то услышав мой голос, она изумленно поворачивается, чтобы посмотреть на меня из откинутого кресла перед телевизором. Тот работает на неестественных децибелах. Моей бабушке девяносто два года. Слуховые аппараты, замена тазобедренного сустава, подгузники для взрослых, ежедневный прием шести лекарств по рецепту — все это помогает ей жить и функционировать. Я прижимаюсь губами к ее щеке. Кожа тонкая и шершавая, как наждачная бумага. — Можно уменьшить громкость? — прошу я. — Чтобы мы могли поговорить? Давай я сделаю. Экран резко переключается с говорящих голов, обсуждающих погоду, на жизнерадостную блондинку на ухоженном газоне — одна рука на ручке детской коляски, другая сжимает флакон с таблетками. — Лучше бы снимали в рекламе людей с реальным недержанием, — ворчит бабушка. — Для достоверности. Посмотри на эту женщину! Она ни разу не обделалась, никакого дерьма. Я смеюсь, хотя ругательство меня беспокоит — несмотря на то, что за всю свою писательскую карьеру она написала множество грязных шуток, слово «дерьмо» от нее я слышала всего несколько раз. Не могу сказать, является ли отход от нормы знаком триумфального освобождения или горького поражения. — Итак, — бабушка нажимает кнопку, меняя наклон кресла, и медленно переводит его в сидячее положение, чтобы посмотреть мне в глаза, — ты что-нибудь пишешь? — Набросала пару глав, но я, скорее, на стадии подготовки, — вру неубедительно. — Сбор фактуры, мозговой штурм, все такое. Она хмурит тонкие, тщательно прорисованные брови, и мои щеки горят. — Слова порождают слова, — говорит она. — Знаешь, я не верю в творческий кризис. — Я не говорила, что у меня творческий кризис! Я пока прорабатываю сюжет. Она дергает рукой, на которой проступили синие вены, как бы отмахиваясь от моего восклицания. — Где мой текст? Во время учебы в университете мы постоянно обменивались электронными сообщениями, перебрасывая слова за две тысячи миль. Я отправляла куски текста, она отвечала комментариями и даже похвалой. Тогда мы были ближе. Мне неловко видеть ее такой — ослабленной, немощной. — Я забыла. Извини. Принесу в следующий раз. — Так о чем этот таинственный проект? Выдыхаю, напоминая себе, что она всегда была и будет на моей стороне. — Итак, для контекста, я недавно узнала, почему Калеб приехал в Нью-Йорк. Он переехал сюда ради своей бывшей. Она американка, живет в Бруклине и работает в издательстве, и я не могу перестать думать о ней. Этого я не ожидала. Бабушка наклоняется ко мне: — А чего ты ожидала? — Я думала, он переехал сюда для себя, ну, ради карьеры или смены обстановки. Опыта жизни за границей. Я не осознавала, что это из-за любви. — Я могла бы спросить, почему ты произносишь слово «любовь» с таким отвращением, но не буду. — Она со смехом качает головой, буравя меня недоверчивым взглядом. — Это не должно так шокировать тебя, Наоми. Большинство людей делают что-то по любви. — Я знаю, но именно поэтому я и волнуюсь. Ужасно быть девушкой, которая пробуждает подобную любовь. Он, по сути, пожертвовал всей своей жизнью. Ради нее. — Но все отношения разные. И эти не сложились. Сейчас он с тобой, а не с ней. Почему она не разделяет мое вполне обоснованное беспокойство? — Ну, предпосылка романа основана на этой неуверенности, которая, как мне кажется, совершенно нормальна? Так или иначе, это о женщине, которая становится одержимой, — я глотаю воздух, — бывшей своего парня. Теперь моя бабушка — единственная, кто знает.