— Ирония в том, что нам с ней было бы о чем поговорить. Я умираю от желания спросить ее, каким был Калеб, когда они встречались. Делал ли он что-то милое, но одновременно бесячее? Я бы хотела, чтобы мы могли сравнить записи и вроде как вместе закатить глаза с улыбкой. Понимаешь? — То есть ты хочешь, чтобы она заменила меня в качестве лучшей подруги? Ни за что. Я буду бороться. — Спокойно, никто никогда не заменит тебя, — успокаиваю я, потому что это правда и она ее заслуживает. — Ладно, хорошо. Может, хватит за ней следить? — Знаешь, мне очень не нравится слово «следить», это всего лишь предварительное исследование для проработки персонажа, для которого она служит частичным прообразом. — Тогда «наблюдение»? — уточняет она с лукавым блеском в глазах. — Вообще-то я предпочитаю термин «полевые заметки». — Я подражаю тону Даниэль, надеясь убедить ее, что это безобидные глупости, но, несмотря на эти доблестные усилия, мое тело знает лучше — я все еще лгу своей лучшей подруге, и, хотя у меня не было менструации семь лет, мой живот сводит судорогой. Я боюсь, что однажды меня (и справедливо) обвинят в эгоцентризме; мне жаль, но я не могу остановиться. Однако я смогу снова стать хорошим другом, и скоро, когда получу все, что мне нужно. — И Калеб не возражает? Делаю еще один глубокий вдох в надежде, что спазмы прекратятся. — Ну, он не в курсе масштабов. Она хмурится: — Не понимаю. Как ты можешь встречаться с кем-то и молчать о таком? Ведь писательство — это твое основное занятие, это то, кто ты есть! Я бы не стала встречаться с кем-то, кто «не понимает» меня, кому не интересна я как актриса. Это было бы нечестно по отношению к нему и ко мне. Я была готова защищаться от совершенно других нападок — и поэтому ее справедливое негодование от моего имени, а не от имени Калеба застает меня врасплох. Почему я выбрала отношения, в которых мне приходится прятаться? Почему я решила, что это все, чего я заслуживаю, и все, чего заслуживает Калеб? — Однажды я все ему расскажу. — И думаю про себя: «Когда-нибудь я расскажу и тебе». — Но сначала я должна закончить. Я пока даже не поняла, над чем работаю. Контрабасист щиплет струны, пианист ставит тонкую ногу на педали, а Даниэль в шутку грозит мне пальцем. Затем в дело вступает барабанщик, задавая новый ритм. Глава шестая Несмотря на преимущественно еврейские корни и непоколебимый агностицизм, мы с Ноа навещаем бабушку, единственную протестантку в нашей семье, в канун Рождества. Это ее любимый праздник, а она — мой любимый человек, так что все просто. Мы празднуем. В доме престарелых мы с Ноа проходим мимо группы пожилых людей, собравшихся вокруг рояля в гостиной. Позади них возвышается массивная украшенная елка, кое-где расставлены меноры[31]. С некоторым удивлением понимаю, что бабушка где-то среди этой толпы. А она ненавидит групповые мероприятия. (Почетная нянька, насмехалась она.) Мы задерживаемся на пороге, когда пианист начинает играть «Белое Рождество». Их голоса звучат гипнотически. Я закрываю глаза. — Мой внук! — слышу бабушкин голос между куплетами. Пианист задерживается на одной ноте. — Он певец! Ноа, присоединяйся к нам. Озадаченный, но невозражающий, Ноа помогает хору исполнить песню «Веселого тебе Рождества», которую даже я знаю наизусть. Звучат бурные и быстрые аплодисменты. Бабушка обеими руками подхватывает ходунки и уводит нас прочь, когда хор начинает «Тихую ночь». — Я так рада, что вы оба здесь, — говорит она, когда мы, приноровившись к ее шаркающим шагам, заходим в лифт и спускаемся в другой коридор. — В нашем маленьком хоре все оглохли, поэтому нам трудно попадать в ноты. Я уже пожалела, что включила слуховой аппарат, пока ты не спас нас, Ноа, своим чудесным тембром. — На ее лице расплывается знакомая ухмылка, предшествующая остроте. — Я предлагала исполнить «Бабушку сбил олень Санты», но мою идею почему-то не поддержали. Мы оба громко смеемся, что доставляет ей удовольствие. — О, у меня есть шампанское! — объявляет она, когда мы входим в ее комнату. — И несколько пирожных из столовой. Присаживайтесь. На крошечном столике в углу, под окном, тарелка с булочками с корицей и шоколадными круассанами, три фужера и бутылка «Вдовы Клико». Эта экспозиция появляется, когда мы с Ноа приходим вместе даже в непраздничные дни, и мне становится грустно, но я стараюсь не зацикливаться на этом. Мне хочется, чтобы наше присутствие не было настолько примечательным или редким, чтобы его праздновать. Я подумываю о том, чтобы отказаться от кофейного торта из принципа и заявить, что буду приходить каждую неделю просто так. — Я с удовольствием выпью шампанского, бабуля, спасибо большое. — Шоколадные круассаны, мои любимые, — поддерживает Ноа. Мы говорим все громче и громче, пока не убеждаемся, что нас хорошо слышно. — Ешьте столько, сколько хотите. Выпечка входит в годовой тариф этого прекрасного заведения. — В ее голосе бурлит сарказм, когда она наливает шампанское в наши фужеры, а затем поднимает свой собственный. — Тост за моих талантливых, замечательных внуков. Мои щеки начинают гореть. Переглянувшись, мы с Ноа чокаемся. — Ну, рассказывайте, — просит бабушка, когда мы садимся в кресла. Ноа доедает круассан, достает из рюкзака свою копию сценария «Призраков среди нас» и начинает читать сцену вслух. — Левое ухо слышит лучше, — поясняет бабушка. — Этот новый слуховой аппарат, якобы самый хороший в мире, но все время барахлит, зараза. Мы с Ноа меняемся местами, чтобы она могла его расслышать. — Эта сцена происходит в джакузи, и мой герой влюблен в девушку по имени Белла, но она страдает из-за Тайлера, который только что разбился на мотоцикле. — Какая трагедия, — усмехается бабушка. — Кто сочиняет такое? Рот Ноа подергивается. Он предпочитает быть главным шутником. — Никто и не говорил, что это высокое искусство. — Ноа, дорогой, я просто дразнила тебя. Звучит очень интересно. Я всюду вижу рекламу, надеюсь, шоу будет иметь огромный успех. — На кончиках ее пальцев блестит коричная глазурь. — Мне просто интересно, насколько эта роль будет для тебя вызовом. — Любая роль для меня вызов. — Он криво улыбается. — Даже та, где у меня есть реплики вроде: «Мы отличная команда» или «У меня плохое предчувствие». Фыркнув, я давлюсь шампанским. — Моя любимая фраза, — подхватывает бабушка, — это «Не смей умирать у меня на руках». Наоми, может, тебе пора бросить прозу и заняться сценариями? — Я пытаюсь проложить свой собственный путь, бабуля, — цежу сквозь зубы. — Ничего не получится, если я пойду по твоим стопам. — Когда ты дашь мне прочитать первую главу? Ноа смотрит на меня с внезапным интересом. — У тебя готова первая глава? Какой сюжет? Я смотрю на бабушку, мечтая, чтобы она меня не выдала. Хватит с меня откровений. — Сюжета как такового пока нет, меня ведут персонажи. Я даже не знаю, о чем это будет. Но точно знаю, что рассказчица хранит большой секрет. — Ты должна списать одного из персонажей с меня, — предлагает Ноа. — Тогда в случае экранизации я сыграю эту роль, и мы заработаем триллион долларов. — Заметано, — протягиваю руку, и он ее пожимает. — Вам двоим стоит поработать над чем-нибудь вместе, — говорит бабушка. — Как насчет пьесы? Никто в нашей семье не писал пьес, Наоми, так что ты точно будешь первопроходцем. А Ноа, конечно, мог бы посмотреть на все совсем с другого ракурса. — Возможно. — Я замечаю крошки и пятна на воротнике ее рубашки. Пытаюсь тихо и незаметно смахнуть их, но бабушка отказывается мне подыгрывать. — Мы регрессируем, видишь? — Она поправляет воротник. — В младенчество. Это отвратительно. Я больше не живу. Теперь я существую. Молча сижу, не зная, как реагировать, заставляя себя не отшатнуться — не в этот раз, не от этого человека, который любит меня больше всех, — но я хотела бы, чтобы она не говорила этого. Хотела бы, чтобы мы могли продолжать питать себя несбыточными надеждами. — Мне жаль. — Что еще я могу сказать или сделать? Я пытаюсь мыслить рационально. — Но ты все еще можешь писать! А это ведь тоже своего рода жизнь, не так ли? Ты можешь отправиться в далекие края, стать кем-то другим. Прожить совершенно другую жизнь внутри своего творчества. Может быть, когда-нибудь я последую собственному совету писать не о себе, перестать красть сцены из жизни. Я отражаю свой собственный опыт, порой даже до того, как его проживу, но, может быть, в следующий раз мне следует посмотреть на мир глазами мужчины, животного или, чем черт не шутит, самой Розмари. — Я больше не могу писать, — вздыхает бабушка. — Ты мои руки видела? Я впервые по-настоящему вглядываюсь в них. Раздутые, выпуклые и бесформенные, как будто кто-то прикрепил насос к внутренней стороне ее большого пальца и дул, дул, дул. — Я не могу держать ручку. — Она жестом указывает на пульт. — Да я едва могу переключить канал. — А если наговаривать? — спрашивает идеалист Ноа. — У тебя так много историй, которые нужно рассказать. Мы можем их записать. Правда, Наоми? — Это очень мило с вашей стороны. Но мне больше нечего рассказывать. Пришло время послушать ваши истории. — Бабушка переводит взгляд на меня. — Как Калеб? Я позволяю ей сменить тему. Разговор становился слишком обреченным, слишком обескураживающим.