— Он счастлив быть дома. В Уэльсе он отдыхает. Думаю, жизнь здесь его иногда перегружает. О! И я не уверена, что папа уже говорил тебе, но я поеду к Калебу на Новый год и буду жить в доме его матушки. — Его матушки? Наоми, прости, конечно, за напоминание, но ты все еще американка, — шутит Ноа. С притворным недовольством показываю ему средний палец за спиной бабушки. — Твой отец не упоминал об этом. Видимо, все решилось в последний момент. — Так по-богемному, — говорит Ноа с серьезным лицом. — Экзотический парень в экзотической стране, — подхватывает бабушка. — Что может быть менее экзотичным, чем Уэльс, — фыркает Ноа. — Нормальные люди ездят на Майорку или в Марокко. — Уэльс недостаточно хорош для тебя? Ну-ка, выключи белого привилегированного мальчика. Ноа смеется. — Ладно, ладно, сдаюсь. — Знакомство с семьей — это большой шаг, — продолжает бабушка, пристально глядя на меня. — Да, это так, но, если все пройдет ужасно, по крайней мере, мне будет о чем писать. — Издержки профессии. — Улыбаясь, бабушка похлопывает меня по руке. — Спорю на что угодно, Калеб понятия не имеет, как работает твой мозг. Не понимая, что она хочет этим сказать, я залпом допиваю шампанское и ухожу в ванную. Здесь я замечаю все приспособления, необходимые бабушке для выполнения основных телесных нужд — нескользящие коврики, стопки подгузников для взрослых, стальные поручни, прикрепленные к каждой стене, и, конечно же, аварийный шнур в душе, — и мною овладевает острый приступ меланхолии. Пахнет антисептиком и мочой. Приседаю на корточки, с дрожащими от усилия бедрами, над поднятой сидушкой унитаза. Больно находиться внутри, но еще больнее осматриваться снаружи. Позже, по дороге на парковку, некоторые из прогуливающихся постояльцев улыбаются и машут нам с Ноа из своих колясок, когда мы проходим мимо. Другие, кажется, вообще ни на что не реагируют. — Как думаешь, сколько человек здесь живет? Четыреста? Больше? — Ноа жестом указывает на группу старушек в инвалидных креслах, сгрудившихся вокруг стола, на котором разложены кусочки головоломки. Все молчат, но их пальцы заняты делом. — Интересно, скольких из них навещают внуки. Я не видел здесь никого нашего возраста. — Кто его знает. Мысли об этом угнетают меня. — Представляешь, если бы существовало негласное соревнование, кто из дедушек или бабушек популярнее всего среди посетителей? — Я не думаю, что слово популярный здесь уместно, — смеюсь я и тут же чувствую себя виноватой за этот смех. Сколько блестящих врачей, юристов, художников, ученых живут здесь, отойдя от дел, превратившись именно в это — предмет небрежных насмешек миллениалов? * * * Перед Новым годом родители везут меня в аэропорт. Мама долго обнимает меня на тротуаре. Отец, которого прогоняют сотрудники дорожной службы, кричит: «Линда, нам пора ехать. Сейчас же!» Не дожидаясь, пока машина отъедет, я поворачиваюсь спиной и прохожу сначала через вращающиеся двери, затем через досмотр и, наконец, поднимаюсь в воздух. Весь полет я пишу. С тех пор как Калеб подарил мне записную книжку, я стала в основном писать от руки. Вычеркиваю фразы, которые мне не нравятся, и двигаюсь дальше. Это так приятно — не нажимать клавишу «удалить». Пока я пишу, то представляю, как люди наблюдают за мной сзади. Ручка порхает, я почти не останавливаюсь. Незнакомцы, как та пожилая женщина с судоку в метро, делают очевидные выводы — она, наверное, писательница. Длинная очередь на паспортном контроле в Хитроу еле движется. Поезда в Кардифф отправляются где-то раз в час, но, похоже, следующий я пропущу. Если б мы с Калебом летели вместе из Нью-Йорка, мы бы сразу оказались в разных очередях. «Добро пожаловать домой» — для него, стандартные вопросы — «Какова цель вашего визита? Сколько вы планируете пробыть здесь?» — для меня. Наконец-то приходит мой черед, и я протягиваю паспорт. — Пять дней, — говорю женщине в форме за стойкой из плексигласа, пытаясь казаться невозмутимой и собранной, а не торжествующей. — Приехала к своему парню. Я состою в клубе межнациональных и межкультурных трансатлантических романов, глуповато добавляю про себя. В середине трехчасовой поездки в поезде мой желудок сжимается и разжимается так сильно, что меня может стошнить. Прежде чем отправиться на поиски туалета, прошу женщину средних лет, сидящую напротив, присмотреть за моими вещами. «Конечно, лапонька», — соглашается она, явно удивленная моим американским акцентом: видимо, потому что туристический Лондон остался позади. Мне хочется сказать ей, что я не турист, приехала на родину своего парня, а значит, у меня есть законная причина находиться в этом поезде, который пересекает прославленную живописную сельскую местность, но моя пищеварительная система требует внимания. Провожу восемь минут — целая вечность — на крошечном унитазе в вонючем туалете, пока все внутри не утихает. На обратном пути я протискиваюсь мимо довольно длинной очереди недовольных пассажиров, которым не терпится попасть в туалет. Сойдя с поезда, я выкатываю чемодан на платформу, выхожу из здания вокзала и, подняв взгляд, замечаю Калеба рядом с серым седаном. Знакомое лицо в чужом месте. Вот он: мужчина, ради встречи с которым я пролетела тысячи миль. Калеб вглядывается в каждого выходящего — кто-то тащит чемодан, кто-то сгорбился под весом рюкзака — в поисках меня. Мне нравится смотреть, как он ждет. Сейчас мы находимся по разные стороны одного и того же предвкушения. Я могу решить, что все будет хорошо, решить быть счастливой. Никаких больше мыслей о его имени на экране телефона Розмари. Быть может, тысячи слов, которые я только что написала — где Калеб признается в любви Розмари до гроба, — можно заменить, переписать. Быть может, я все не так поняла. Мы встречаемся на полпути. Я прижимаюсь к его телу, зарываюсь лицом в грудь как раз в тот момент, когда он наклоняется, чтобы поцеловать меня; мой лоб сталкивается с его подбородком. Хихикая от неуклюжести нашего объятия, откидываю голову, чтобы он мог поцеловать меня как следует. Пока мы идем к машине, я не думаю ни о чем. Мы не виделись меньше двух недель, но я хочу наполнить пространство достаточным количеством света и звука, компенсируя разлуку. Я хочу, чтобы мое присутствие изменило что-то в воздухе. Просто не могу придумать, как. Калеб говорит, его дом находится на полуострове Гауэр, примерно в часе езды. — Я понимаю, ты уже давно в дороге, но, поверь, виды побережья того стоят. — Он машет рукой в сторону запада. — Как добралась? Я говорю: хорошо. Если не считать проблем с желудком, это правда. — Я много писала, — добавляю, в равной степени ожидая и опасаясь неизбежного вопроса. — Здорово. — Он отпирает машину, раздается двойной сигнал. Ладно, не то чтобы он был неизбежным. Возможно, Калеб уже заподозрил, что мой текст как-то связан с ним. Возможно, он, как и я, предпочитает уходить от конфронтации и подавлять свои чувства. Возможно, мы совершенно одинаковы. — Лиам вернулся в Лондон сегодня утром, досадно, что вы разминулись. Я перебираю в памяти имена близких людей, которые он мне когда-либо называл: ничего. — Кто такой Лиам? — Мой лучший друг с начальной школы. Мы вместе учились в Сент-Эндрюсе. Я часто говорю о нем. Тон мягкий, будничный, но я чувствую панику, даже ужас. Я хотела познакомиться с Лиамом, дать о себе знать, стать реальным человеком в глазах лучшего друга моего парня. — Ой, точно! Прости, я так устала. Тянусь к дверце машины, и Калеб осторожно хватает меня за плечи: я попыталась сесть не с той стороны. — Упс. — Странным образом меня радует очередное напоминание о том, что я наконец-то здесь, в его родной стране. Мы устраиваемся на правильных местах, Калеб заводит машину, выезжает с территории вокзала и плавно сворачивает на шоссе. Ненадолго повисает молчание. Он возится с радио, а я украдкой смотрю на его ладонь на коробке передач, на бледные, тонкие пальцы. Я никогда раньше не видела Калеба за рулем. Мы привыкли к долгим поездкам на метро домой после бара, к толчкам и скрежету, с которыми едем по темным туннелям под землей, но здесь я могу видеть все — высокие живые изгороди, узкие грунтовые дороги, зеленые луга, линию моря, когда мы входим в поворот. Это красиво, но почему-то кажется ненастоящим, нарисованным, как будто я могу протянуть руку и опрокинуть картонные деревья, картонный океан. В конце концов Калеб резко поворачивает направо. — Вот и моя улица, — говорит он. * * * Остановившись возле небольшого домика в стиле Тюдоров, я чувствую, насколько устала: мое тело отяжелело, я едва могу вылезти из машины. Вялость — не лучший старт. Пока Калеб берет мой багаж и возится с ключами от дома, делаю несколько глубоких вдохов и заставляю себя последовать за ним в дверной проем. Я жду, что Калеб скажет что-то приличествующее случаю, вроде «Вот мы и дома», или «Добро пожаловать», или «Здесь я и вырос», но он молчит. Я жду, что нам навстречу выйдет его мать, широко раскинув руки в знак приветствия, но в доме, кажется, нет никого, кроме нас. Калеб берет мой чемодан и молча несет его вверх по лестнице. Мне хочется заполнить тишину чем-нибудь вроде «Здесь очень мило», «Наконец-то я тоже здесь» или «Я скучала», но слова не идут. Поднимаюсь по устланной ковром лестнице, мимо снимков Калеба в рамке — пухлый младенец сменяется прыщавым подростком — и следую за ним в спальню, пытаясь впитать все впечатления. Мне хочется все потрогать и попробовать на вкус. На его кровати голубой плед. На книжных полках «Шпион, выйди вон» Джона Ле Карре, «Норвежский лес» Мураками, коллекция «Гарри Поттера», немного классики от издательства «Пингвин». В углу — пыльный саксофон. Я показываю на него. — Ты не говорил, что играешь! — Давняя история. Я играл в группе в университете. Это еще один штрих к его личности, и я, естественно, задаюсь вопросом, почему он никогда не упоминал об этом. Раскрывать новые грани в себе и других — разве это не само собой разумеется? — Почему ты бросил? — В математике больше смысла. Звучит прагматично, ни капли романтики, но со спокойным достоинством. К тому же я обещала себе больше не связываться с музыкантами. Открыв ноутбук, Калеб показывает мне видео выступления на «Ютубе». — Вот он я.