Может быть, она до сих пор не осознала, что это метафора. Как она может не понимать, что я разыгрываю версию нашей собственной истории? Наверное, люди видят только то, что хотят видеть, игнорируя все остальное. — Круто, это хорошее замечание. — В своем блокноте — сиреневом, сатиновом, с монограммой, лучшем подарке — я нацарапала: «Написать подробнее». Розмари продолжает: — Итак, отличный темп повествования. Я все время думала, что у Пенелопы не получится выйти сухой из воды, но ей это удается. И в то же время она все глубже закапывает себя во всю эту ложь, это не может закончиться хорошо. Пишу в блокноте «хороший конец?» — вопросительный знак очень важен. — Но тебе нужно внимательно следить за тем, чтобы напряжение не улетучилось по мере того, как развивается повествование. Читатели будут ждать и хотеть неожиданного поворота. Баланс силы — один вверх, другой вниз. Понимаешь, о чем я? — О да, абсолютно. Но я не планирую никаких поворотов. Мне это не нужно. События, которые я запустила, скорее всего, приведут к развязке без какого-либо дальнейшего вмешательства с моей стороны. — Я, конечно, фанат книг о писателях, но это не для всех, поэтому если Пенелопа оправдывает преследование Наоми своим творчеством, и основным двигателем истории служит ее потребность в хорошей истории, то, мне кажется, здесь нужно поднять более серьезный экзистенциальный вопрос. Как бы для драматического эффекта Розмари поднимает свой бокал и медленно отпивает из него. Глоток, пауза, глоток. Когда стакан возвращается на кофейный столик, она облизывает красные губы и продолжает говорить, а моя нервная система испытывает перегрузку. — Пенелопа признает, что ее жизнь стоит на месте, что реальный мир ее мало касается. Поэтому желание преследовать новую девушку своего бывшего парня дарит Пенелопе острые ощущения, некоторый конфликт. Парадоксально, что деньги, привилегии и понимающая семья заставляют ее чувствовать себя так, как будто ее не существует. О. — Так неужели Пенелопа придумывает события, о которых пишет, потому что не верит, что сама по себе может вызывать интерес? Вся эта драма нужна ей, чтобы заполнить пустоту внутри? Чтобы существовать, пусть даже в собственных глазах? Во рту пересохло. Мне нужна вода. — О, я… — Все в порядке! — Розмари замечает мой дискомфорт. — Тебе необязательно отвечать на эти вопросы прямо сейчас. Просто подумай об этом, пока пишешь… Но я думаю об этом, постоянно… — …потому что Пенелопа никогда не писала с метафорическим пистолетом у головы, и я думаю, она завидует тем, кто это делает. У Наоми, например, есть работа, но все равно она беспокоится об оплате счетов, в то время как Пенелопа суетится, пытаясь «написать книгу», используя трастовый фонд своих родителей. Ее ревность, конечно, неуместна и проблематична, но это правда, когда у человека слишком мало времени и слишком мало денег, личность начинает компенсировать это. И зачастую искусство, созданное в таких условиях, обладает невероятно дикой, но изысканной силой. Я имею в виду экзистенциальный ужас — это своего рода роскошь. Пенелопа боится, что у нее никогда не будет того, что нужно, — а, по ее мнению, это означает настоящие трудности — для создания по-настоящему выдающегося искусства. Неужели она вычленила все это исключительно из моего текста? Я моргаю. Могла ли она? Или это уже бурлило в ней, а моя работа просто дала ей возможность наконец сказать об этом? Но почему я должна бояться, чтобы писать? Жаль, я не могу сказать без обиняков: «Если ты так одержима идеей быть бедным прозаиком, то, может быть, тебе не стоит снимать однушку в Форт-Грин или покупать масала-кофе каждый день, видишь ли, есть другие варианты…» Что бы она на это ответила? «Ты даже представить себе не можешь, что я делаю ради выживания. Ради этой роскоши, ради латте. Ты легко движешься по жизни, создавая драму там, где ее нет. У тебя налеплена защита ко всем острым краям жизни». И это было бы правдой. Можно ли обижаться на свою семью за то, что она обеспечивает меня буквально всем, чего я когда-либо хотела или в чем нуждалась, тем самым лишая возможности столкнуться хоть с одной трудностью, способствующей формированию характера? «Но у тебя были трудности, — пытается сказать тоненький голосок. — У тебя нет яичников. Тебя изнасиловали. Адам…» «Разве это трудности, — звучит более громкий голос. — Тебе удалили яичники, чтобы сделать твою жизнь лучше. Ты написала о своем изнасиловании, какая это травма? А Адам ни разу не спал с тобой. Есть вещи похуже. Есть вещи похуже. Есть…» Я могу сколько угодно ныть о стыде, который сопровождает огромные привилегии, но тогда я просто пополню ряды ноющих засранцев. Всегда найдутся те, кто шепчет за моей спиной о моем самом большом страхе: «Богатый писатель может написать хорошую книгу, и бедный писатель может написать хорошую книгу, но бедный писатель пишет свою книгу вопреки всему, работая и стараясь в два раза больше, и это делает книгу бедного человека в два раза более стоящей, и более…» Чего и когда я по-настоящему хотела? И теперь я представляю себе конфликт там, где его нет, потому что жизнь без конфликта подобна смерти. Я закрываю блокнот и беру себя в руки. — Было ли скучно в каком-то месте? Хотелось ли тебе перелистывать страницы, чтобы узнать, что будет дальше? Не знаю, насколько это все интересно. — О, безусловно. Я могу описать твой текст многими словами, но скука — не одно из них. Боюсь спрашивать, что это за слова. — Фух, хорошо. Это самое веселое, что я написала за долгое время. — И чтобы закрепить это: — Обе женщины на самом деле две разные враждующие версии меня самой. — Твоя личность и твое эго? Я киваю, радуясь, что мне верят, и стараюсь не гадать, как однажды — после публикации — она отреагирует на мой оригинальный текст, на персонажа, прообразом которого сама и стала. Какие черты характера Розмари сочтет наиболее оскорбительными? Возможно, она будет сопереживать тому, как и почему возникла моя одержимость, а затем вздрогнет от описания собственных зубов (как у вампира). Но представьте себя объектом такого пристального внимания, такой огромной реконструкции — как можно ненавидеть человека, который заставляет тебя чувствовать себя настолько особенным? Я меняю тему: — Кстати, мне нравится гигантская фотография Сент-Эндрюса в твоей комнате, город выглядит так величественно с высоты. У меня в спальне есть похожая картина с трамвайными линиями Мельбурна. Это часть серии — художник изобразил почти все основные системы общественного транспорта в мире. — О, отличная концепция. Сердцебиение каждого города. Конечно, в Нью-Йорке общественный транспорт — полный отстой, — она отбрасывает волосы на плечо, — но мне все равно нравится. Так много историй, бесконечный калейдоскоп. Лучше и не скажешь. — Ты видела сенегальца, который учит всех западноафриканской музыке, играя на своем барабане? Кажется, он называется джембе. Я видела его, наверное, в четырех разных поездах. Она качает головой. — Тогда, наверное, скоро увидишь. — Я продолжаю: — Думаю, единственный минус моей карты Мельбурна в том, что она постоянно напоминает мне о том, что я здесь, а не там. Я так по нему скучаю. Мне нравилось быть отделенной от своей жизни, чувствовать, что я могу пробовать все, что угодно, делать все, что вздумается, быть совершенно другим человеком. Не удастся — ничего страшного. Мне не нужно возвращаться домой, в мою настоящую жизнь. Что-то вроде паузы на несколько месяцев. В этом есть свобода. — Ты имеешь в виду свободу без последствий? Я смотрю на нее: — Именно. — Я понимаю, о чем ты, — говорит она, и я рада этому. — Я тоже скучаю по Сент-Эндрюсу. Только вот моя жизнь там привела меня домой. — Ее позвоночник сжимается и изгибается, когда она опускается обратно на диванную подушку. — Последний раз я была там на выпускном Калеба и не уверена, что когда-нибудь вернусь. Обрыв уже так близко, я планирую спрыгнуть с него в крутом пике, а она будет болтаться позади. — Что ты имеешь в виду? — Я не могу отделить воспоминания о Сент-Эндрюсе от воспоминаний о Калебе. Они для меня синонимичны. И мне действительно нужно двигаться дальше, поэтому я не могу вернуться. Не в ближайшее время. Мне нужно подтверждение, и я продолжаю: — То есть ты не думаешь, что вы снова будете вместе? — Он не готов к этому. — Ее глаза начинают слезиться; она вытирает их рукавом. — Прости меня, боже, я чувствую себя так неловко. — Ну, хватит, все в порядке, ты можешь выговориться, если тебе нужно, для этого и существуют друзья. — Я едва не давлюсь этим клише. Розмари выпивает четверть бокала. Наблюдаю, как вино движется по ее горлу. В поисках воздуха она отрыгивает и прикрывает рот, не извиняясь и не оправдываясь. — Я потратила столько времени впустую, думая, что мы снова будем вместе. Он так и сказал, когда мы расстались: «Кто знает, что ждет нас в будущем». Я могу понять, откуда взялись такие идеи, но разве не наивно было воображать, что все само собой наладится после такого сложного прошлого? Разве это не эгоистично — думать, будто Калеб не сможет полюбить другую? — Позавчера я оставила ему это безумное пьяное голосовое сообщение в два часа ночи, предложив попробовать еще раз… Я не видела никаких сообщений, видимо, это случилось после того, как я заглянула в телефон Калеба и нашла основание для ссоры. — …и вот вчера он наконец-то перезвонил мне и сказал, что встречается с другой и у них все серьезно. — Она больше не заботится о том, чтобы вытереть слезы; они просто льются. — Я всегда думала, как странно, что он никогда не может встретиться по выходным, а теперь все стало на свои места. Выходные были предназначены для нее. Я наконец-то оказалась на ее губах — новая девушка Калеба. Предназначены для нее. Хочу насладиться всеми выходными, которые принадлежали мне, но я не могу не отметить еще одну ложь. В своей записке Калеб сказал, что отправил Розмари письмо. Но теперь я знаю, он позвонил. Ни бумажного, ни электронного следа — никаких свидетельств. Как я могу быть уверена в том, что именно он сказал? Розмари в отчаянии, но, кто знает, вдруг он дал ей какое-то обещание, поддерживая иллюзию. Кто знает, что ждет нас в будущем. Или, может быть, Калеб просто хотел попрощаться — последний прямой и личный разговор голосом. Я могу простить его за это. — Мне давно следовало спросить, что происходит, но проще было не знать. — Розмари ущипнула себя за мочку уха так сильно, что та покраснела. — Мне очень жаль. — Я с удивлением понимаю, что это и правда так. Затем, сделав вдох, кидаю пробный шар: — Но, может быть, это к лучшему? Она допивает остатки вина: — Может быть, со временем я осознаю это. Но не сейчас. Калеб был моим первым настоящим парнем, и поэтому мне так трудно его отпустить. «И моим тоже, — хочется кричать мне. — Смотри, мы одинаковые!» — Я понимаю, — осторожно говорю я. — Но ты должна верить, что встретишь кого-то более подходящего.