— Тело моего парня здесь двигается по-другому — оно излучает уверенность, оно свободное и гибкое. Следующая строчка — «До этого я видела его только с согнутой спиной, полным усталости городским жителем» — может обидеть, и я пропускаю ее. — Здесь, у моря, когда разговоры в пабе нарастают и просачиваются сквозь каменные стены, я понимаю, кем он является, и может быть, когда он смотрит на меня, я чувствую прилив тепла, словно прошла посвящение. — Я поднимаю глаза, глядя на него, и читаю: — Если бы мы жили в этом пабе, то смогли бы пережить все. Калеб наконец слегка улыбается. — Блин, теперь я скучаю по пабу. — И я, — говорю я и целую его. Он поглаживает мою спину одним плавным движением, прежде чем выйти за дверь, говоря, что мы увидимся позже, после работы. Когда за ним закрывается дверь, я выдыхаю с облегчением. Никаких скандалов, и только один ультиматум: не писать о его семье. Но у меня есть четыре тысячи слов, написанных в его стране, и я не намерена тратить их впустую. Поэтому я достаю свой ноутбук, перепечатываю все четыре тысячи слов из записной книжки в «Ворд» и отправляю их по электронной почте своей бабушке, объясняя, что они «в некоторой степени основаны» на моей поездке. Ее мнение поможет определить, стоит ли пренебречь просьбой Калеба. Помните? Писательство — моя первая любовь. Ставь его на первое место. Защищай его. * * * Я читаю роман Джоанны Уолш за кассой на работе, когда приходит ответ от бабушки. Ну, технически два ответа, поскольку она случайно нажала кнопку «отправить» слишком рано. Наконец-то, оригинальный текст Экерман! Я уже начала беспокоиться, что ты навсегда завязала с писательством. Мне необходимо отвлечься от оста Тридцать секунд спустя: Что за нелепое приспособление! Я хотела написать: от остатков дня — физиотерапии, мягкой пищи, экзистенциальной агонии. Прочту как можно скорее! Она не шутит. Ее следующее письмо приходит через четыре часа. Чтобы дать себе возможность спокойно переварить вердикт, я избегаю смотреть в глаза клиентам. Письмо гласит: Сразу к делу. Очень хорошо. Образы острые и честные; рассказчица признает свои собственные ужасные недостатки, даже когда препарирует других. Если это действительно «в некоторой степени» о Калебе, то да, ему может быть больно, если ты это опубликуешь. Он или простит тебя, или нет. Ну и что? Твое творчество слишком важно, чтобы позволять кому-либо другому контролировать, о чем и о ком ты пишешь. P. S. В предвкушении твоего грядущего литературного успеха я отложу повышение уровня морфия. Ее юмор никогда не был таким мрачным, но сейчас не время гадать, почему. Отлично понимая, что она предлагает мне сделать, я отгрызаю заусенец, а затем пишу Розмари. Мне очень понравился твой рассказ. Когда мы можем встретиться для обсуждения? К кассе подходит парень примерно моего возраста в бейсболке, держа в руках мемуары Мишель Обамы, и это неплохо отвлекает от постоянной проверки смартфона на предмет ответа Розмари. Чек выписан, и я решаю еще больше замаскировать персонажей моей истории, чтобы они могли все отрицать. Семья Калеба станет ирландцами — Уэльс и Ирландию объединяют туманные зеленые холмы и угрюмые болота. Не так уж много придется переписывать. Я готова защищаться: этот уголок мира необходим для его характера. Он обязан быть родом со скалистого острова, дрейфующего в Северной Атлантике. После того как моя смена наконец закончилась, я включаю сигнализацию, хватаю пальто и вожусь с ключами, и тут мой телефон пиликает в заднем кармане. На холоде улицы я дышу на ладони и растираю их, а затем проверяю сообщения. «Ух ты, это было быстро, — написала Розмари. — Спасибо за прочтение и добрые слова. Я очень занята в ближайшие несколько недель — давай я напишу, когда все уляжется?» Добрые слова? Ее мягкая формальность несколько подозрительна. И что за несколько недель? Она избегает меня или действительно занята? Первый вариант льстит моему чувству собственной важности, хотя и абсолютно разрушителен по своим последствиям, но после того, как я снова обратилась к «Гуглу» (впервые за несколько недель, смею добавить) и выяснила, что ее имя и должность всплыли в недавнем объявлении о сделке по продаже книги, второй вариант кажется более реалистичным, и все же… Пытаясь унять свою паранойю по поводу того, не связано ли «тревожное» событие, о котором она написала Калебу, со мной, я загружаю приложение для медитации «Хэдспейс». Вдох и выдох. * * * То, что Розмари «очень занята», мне не нравится. Мы не общались вот уже несколько недель. Недавно я отправила ей понравившееся эссе из журнала «Харперс», но она пока не ответила. — Черт, в этом году мы припозднились, — говорит Луна, когда мы открываем коробки с открытками ко Дню святого Валентина, чтобы расставить их на стойке к концу смены. — День святого Валентина меньше чем через две недели. — Кто-то действительно покупает открытки за две недели? — Я изображаю презрение. — Обычно ажиотаж начинается тринадцатого. — Гетеронормативность наносит ответный удар. Раньше я всегда старалась игнорировать День святого Валентина, высмеивая его перед всеми, но теперь, когда у меня есть пара, я действительно намерена как-то отметить свой новый статус. В отсутствие шикарного ужина, о котором я, конечно, не прошу и не жду, я с благодарностью приму открытку, цветы, вино и, возможно, шоколад, а также несколько раундов потрясающего секса, во время которого мы вместе посмеемся над тем, как все это глупо. «Но какой прекрасный повод для цветов, шоколада и красного вина!» — легкомысленно скажу я после третьего оргазма подряд. (Круто, весело и никаких лишних расходов, понятно?) К концу смены я использую свою скидку сотрудника, чтобы тайком купить четыре открытки с разной степенью сентиментальности — от «Я бы поделился с тобой своим десертом» до «У меня от тебя тахикардия!». В день икс я решу, насколько хочу быть откровенной. В субботу вечером, за пять дней до Дня святого Валентина (о боже, неужели я теперь так измеряю время?), мы с Калебом смотрим джазовое шоу и играем в бильярд в «Фэт-кэт» с Даниэль и ее новым парнем, одетым в рубашку поло и с прической, напоминающей университетских игроков в лакросс. Это не мой тип (или ее, если уж на то пошло), но я все равно завидую тому, как легко они общаются после всего месяца знакомства — шутки для двоих, взгляды, его рука на ее спине. На публике мы с Калебом все еще как-то отделены друг от друга: взгляды кидаются, но не пересекаются, как будто каждый из нас ждет, что другой сделает первый шаг публично. А что, если причина нашей общей нерешительности и беспокойства заключается в том, что Калеб сомневался в отношении моих чувств к нему, как это делала я? Я ненадолго задумываюсь, может ли это быть причиной. Вообще-то он может быть куда чувствительнее, чем я думала, и улавливать мою тревогу и подозрения. Когда мы обе с Даниэль были без пары, то любили играть в одну игру: в каждом баре оценивали парочки и пытались угадать, как давно они вместе. Это первое свидание, третье, переспали ли они уже, кто безнадежно влюблен, а кто считает, что это всего лишь интрижка? Клянусь, я никогда не подходила и не спрашивала — конечно, нет, — но внутри мне что-то подсказывало, как на самом деле выглядят влюбленные люди. Если б незнакомец увидел нас в постели, сжимающих кружки с красным вином, увидел наши ноги, переплетенные под одеялом, увидел, как Калеб нежно поглаживает мою спину раз, другой, после того как мы гасим свет, все было бы по-другому. Калеб наклоняется над бильярдным столом — лопатки вырисовываются под хлопчатобумажной футболкой — и наклоняет кий. Я аплодирую, когда шары разлетаются. Теперь моя очередь, и внезапно, вопреки всем законам физики, один из шаров отскакивает от стола и летит в сторону группы явно несовершеннолетних студентов Нью-Йоркского университета, играющих в пинг-понг. — Хочешь нас убить? — кричит один из парней, прихлебывая пиво и уворачиваясь от удара. — Извините, — бормочу я, пытаясь забрать шар. — Мой маленький Терминатор. — Калеб ерошит мои волосы. — Ты худший игрок в бильярд, которого я когда-либо видел. Застигнутая врасплох внезапной лаской, я приглаживаю волосы и думаю, не начал ли он читать мои мысли. — Ты прав. — Я указываю в сторону уборной. — Сейчас вернусь. На хлипкой двери кабинки сломан замок. Чтобы избежать контакта с грязным сиденьем унитаза, я удерживаю задницу в воздухе на несколько дюймов выше, хватаюсь за ручку и подтягиваюсь, чтобы сохранить равновесие, а через щель между дверью и полом мимо меня проносится парад одинаковых туфель на каблуках. Я представляю, что все они одиноки и отчаянно ищут любви, внимания или хотя бы бесплатной выпивки, и не завидую ни одной из них. Спустив воду, выйдя из кабинки и вымыв руки, остаюсь стоять в тускло освещенном коридоре возле туалетов, не желая ни с кем общаться. Я хочу домой. Мне надоело это место, эти ночи, даже, признаюсь, обычное счастье; я хочу… Сегодня суббота. Возможно, Розмари тоже в Вест-Виллидж. В уютном винном баре, или в ресторане фермерской кухни, или на просмотре фильма в «Ай-Эф-Си Центре». Есть так много мест, где можно побывать. Но за последний месяц Розмари не загрузила в сеть ни одной новой фотографии. Я просмотрела несколько историй из «Инстаграма», изголодавшись по новостям, но каждая из них была скучной: ее растущие растения, пирог с ревенем, который она испекла, корешок ее последней книги. Возможно, карьера отнимает у нее все свободное время и энергию, но все же — разве большинство женщин, узнав о новых отношениях своего бывшего, не пытаются доказать, что у них все хорошо, что они продолжают жить, посещая крутые мероприятия и встречаясь с крутыми людьми? Я проверяю ее профиль на предмет обновлений. Новый пост! Опубликован два часа назад. Сжав экран двумя пальцами, с жадностью увеличиваю фотографию, желая рассмотреть ее поближе. — Ты последняя? — спрашивает девушка, с трудом стоящая на ногах. — Я не в очереди, — бросаю, не глядя на нее. Она направляется к двери уборной, я отступаю еще дальше в тень и узнаю на фотографии элегантную лестницу Метрополитен-оперы, снятую с верхнего яруса. Красный бархатный ковер заснят с выгодного ракурса. «Новоиспеченные поклонники оперы», — гласит подпись. Поклонники, во множественном числе. Я тут же проверяю, нет ли Розмари в отметках на чужих фотографиях в «Инстаграме» в последнее время, и вуаля, вот она: ее узкие плечи в зеленом бархатном платье в пол, ее вычурные белые оперные перчатки, ее волосы. Ее волосы! Они теперь не того же цвета, что и мои — она покрасилась в черный. Хотя цвет ей идет, Розмари выглядит совсем не похожей на себя. В кого она пытается превратиться? Слегка наклонив лицо в другую сторону от камеры, Розмари положила руки в белых перчатках на перила. Это выглядит неестественно и неловко, но она сияет. Подпись к фотографии ласковая и дразнящая, предполагает некую установившуюся близость: