— Мы так часто ездим туда-сюда, и я хотел, чтобы ты чувствовала себя желанным гостем. — О. — Я сглатываю. — Спасибо! — И не забываю добавить: — Я сделаю для тебя такой же. — Только если ты сама этого хочешь. Я не собирался давить на тебя. Дело не в этом. Я хочу, чтобы ты мне доверяла. Могу ли я доверять тебе? — Да, конечно. — Я отчаянно хочу заслужить его доверие. Проходит еще один поезд, громко и быстро. Мост грохочет под нашими ногами. — Ты ведь не назвал мое имя Розмари, когда она столкнулась с тобой, верно? — Нет. — Калеб хмурит брови. — Почему ты спрашиваешь? Я уже сказал тебе, она знает о твоем существовании, но я все равно предпочитаю держать некоторые вещи в тайне… Я чувствую облегчение. — Нет, все хорошо, я рада. Не хочу, чтобы какие-нибудь сумасшедшие бывшие преследовали меня. — Она не сумасшедшая… Я одариваю его неестественной улыбкой: — Да, хорошо, я просто пошутила. Чтобы избежать нарастающего напряжения, говорю, что у меня в голове заела песня. Он с тем же облегчением заглатывает наживку: — Какая? Когда я начинаю напевать, он дирижирует руками. Пальцы легко перемещаются по воздуху, а затем ударяют по струнам воображаемой гитары. Мы оба смеемся, направляясь в сторону Манхэттена, оставляя наш конфликт позади, на бруклинской стороне моста. Вернувшись домой, в ванной я чищу зубы, подравниваю брови, стираю тушь и захожу в спальню — и застаю Калеба с чуть приоткрытыми губами, сидящего на краю кровати с моей записной книжкой в руках. Мои плечи и руки инстинктивно дергаются, чтобы выхватить ее, но поздно. Он разворачивается ко мне — невероятно медленно и невозможно быстро, в течение одной секунды. Я вижу белки его глаз. — Она лежала на прикроватной тумбочке, — мягко начинает он, указывая на то место, где я ее оставила. — Мне была интересна остальная часть твоей книги. Я не думал, что это будет… вот так. Я не понимаю. — Калеб начинает читать вслух сбивчивые отрывки из моей первой главы: — «Я наконец-то нашла фотографию, которую сделала его бывшая, на пустынном пляже где-то на ирландском побережье». — Он облизывает пальцы, переворачивает страницу и продолжает читать: — «Я представляла, как Розмари и Калеб держатся за руки на грязных дорожках в парках Дублина или на ветреных пляжах, как она проводит пальцем по уравнениям в его блокноте, спрашивая, что он пытается решить. Они превращались в персонажей, которых я могла записать, использовать и, может быть, даже сохранить». — Калеб, хватит. — В панике я выдергиваю нитки из юбки. — Позволь мне объяснить… — Я еще не закончил, — тихо говорит он, все еще перелистывая страницы. — Тебе нужно послушать. «Когда она встает и направляется в уборную, я склоняю голову и начинаю рыться в сумочке в поисках помады. Мои пальцы обхватывают тюбик, и я следую за ней. — Его губы превращаются в тонкую линию, когда он продолжает: — Звонить своему парню, не сводя взгляда с затылка его бывшей девушки через окно, — рискованная затея. Мне нравится». Какого хрена, Наоми? Это правда? Ты реально следила за Розмари? Говорила с ней? — Нет, нет. — Вспотевшими пальцами я цепляюсь за собственные бедра, будто за спасательную шлюпку. — Это выдумка, я однажды проверяла ее в «Фейсбуке», ну, знаешь, из любопытства, но нет, я никогда не следила за ней в баре или где-либо еще. — Мое лицо горит. — Ты действительно думаешь, будто я на это способна? Каким бы я тогда была писателем? (Некомпетентным, нелюбознательным, полной противоположностью себе.) — А что я должен думать? — кричит Калеб. — Многое из этого ни хрена не выдумано! Это моя жизнь, Наоми. Когда я сказал, что ты можешь писать обо мне, я имел в виду некоторые детали, что-то, что я сказал, или, например, сцена разворачивается где-то, куда мы ходили вместе, или… — Я беру все, что потребуется, если мне нужно рассказать историю, — чеканю я более холодно, чем собиралась. — Эти подробности расставания на самом деле довольно типичны, они не уникальны, это происходит почти с каждым, кто переезжает куда-то ради другого. — Тогда зачем вообще писать об этом? Это какая-то бессмыслица. Ты сама себе противоречишь. — Он настойчиво пытается встретиться со мной взглядом. — Я обещал, что больше не буду разговаривать с Розмари. Я сдержал свое слово. Я думал, мы двинулись дальше. — Да, так и есть! — Я слышу в собственном голосе мольбу, самый неприятный из звуков. — Послушай, Калеб, когда ты впервые рассказал мне о Розмари, это вызвало что-то во мне, какое-то желание, я не знаю… — Я на мгновение прерываюсь, пытаясь отыскать правильные слова и нащупать правду. — Меня вдохновляют события из моей жизни. Разве ты не знал, во что ввязывался, когда решил встречаться с писателем? — Мои губы пересохли, и я облизываю их. Жжет. Я облизываю их снова. — Если ты не можешь любить мое творчество, не можешь хотя бы уважать его, значит, ты не можешь любить меня по-настоящему. Мы — одно целое. — Может быть, тебе стоит хоть раз использовать воображение, — говорит Калеб. — Разве не это должны делать писатели? Его слова режут по живому, как он и рассчитывал. Я делаю глубокий, прерывистый вдох. — Это выдумка. — Может, мне позвонить Розмари прямо сейчас и спросить? Это наверняка блеф. Я скрежещу зубами. — Если ты мне не веришь, — говорю с напускной бравадой, — возможно, тебе лучше уйти. Мое тело колотит дрожь. Не уходи, это тест, просто тест… Хватаюсь за край дверцы шкафа, чтобы обрести равновесие. Калеб встает и идет через комнату в сторону открытой двери спальни, и на мгновение я верю, что он уходит, что скоро он действительно уйдет. Но потом он обхватывает мои плечи, притягивает меня к себе, прижимает мою голову к груди и гладит мои волосы. Мой нос и рот прижаты к его фланелевой рубашке, кислорода не хватает; я поворачиваю голову, чтобы вдохнуть через пространство под мышкой. Калеб чуть смещает центр тяжести и долго держит меня в объятиях — дольше, чем кто-либо когда-либо. — Я не хотел этого, — говорит он испуганно. — Я просто… я был в шоке, я был расстроен. Я все еще расстроен. Но я никуда не уйду. — Извини, — шепчу я, хотя не чувствую за собой вины. — Я должна была сказать тебе раньше, но боялась, как ты отреагируешь. Эти слова — правда, правда! Скоро я раскрою все карты, но не сейчас. Я не могу его напугать еще больше. Только когда я раскрою свое худшее «я» и получу прощение, я смогу поверить, что меня любят. Я перемещаюсь на кровать, откидываюсь на спину, позвонок за позвонком, прижимая большие пальцы к закрытым векам. Калеб поглаживает мою руку от запястья до локтя. — Иногда мне кажется, ты не веришь в меня, — тихо начинает он. — Что все, что я говорю и делаю, — неправильно, что ты хочешь от меня чего-то другого. Где я слышала это раньше? — Я верю в тебя! — кричу я. — Я дам тебе ключ, завтра же, прости меня, ладно? Мне жаль… — Все в порядке, — успокаивает Калеб. — Прекрати извиняться! Все будет хорошо. Я уверен. Он приносит мне салфетки, когда я прошу его об этом, а потом мы лежим на кровати, наши бедра и колени соприкасаются. Этого пока достаточно. Достаточно. Завтра я все запишу. Утром я зачерпываю хлопья ложкой, принимаю гормоны, чищу зубы и пишу Розмари: Так забавно, что мы столкнулись вчера вечером! Извини, я была не в себе — больше никакой дури, лол. Так что я пропустила эпическую схватку между тобой и Таинственной девушкой? Розмари отвечает час спустя: Увы, никаких эпических схваток. Так что придется сочинять:) Конечно! С удовольствием прочту эту сцену, когда закончишь. Дай мне несколько недель. Глава десятая Бабушка больна. Отец сообщает об этом по телефону. Рак поджелудочной железы, быстро прогрессирующий, смертельно опасный. Пока я вбиваю в поисковике «выживаемость при раке поджелудочной железы в пожилом возрасте» прямо за кассой, отец сообщает, что она отказывается от лечения. Мне требуется примерно пять секунд, чтобы осознать происходящее. Я глубоко вонзаю ноготь большого пальца в ладонь, словно пытаясь выковырять собственную плоть. Продолжаю до тех пор, пока боль не становится жгучей, пульсирующей, нестерпимой. Наверняка бабушка просто драматизирует — она точно будет бороться. Она любит жизнь. — Надеюсь, ты сможешь это понять, — говорит отец. — Она приняла решение. Я прочищаю пересохшее горло: — Значит, мы просто позволим бабуле покончить с собой? Женщина, приближающаяся к кассе с охапкой книг, с тревогой отходит в сторону и принимается изучать витрину с кружками на литературную тематику. — Это очень драматичная трактовка, — вздыхает отец. — Ты игнорируешь нюансы.