— А как точнее это сказать? — В панике я думаю, что бабушка уже не увидит, сколько я всего сделала. А потом, осознав свою эгоистичность, стыдливо сглатываю. — Ей почти девяносто три года. Ее слуховой аппарат настолько ужасен, что она не может участвовать в разговоре. Он только изолирует ее. А ее пальцы так распухли и поражены артритом, что она даже писать не может. Мне продолжать? Лечение будет слишком агрессивным. Она не хочет этого. Подавленная мыслью о мире без нее, я молчу, и отец принимает мое превентивное горе за согласие. Он кладет трубку. Даже если я возьму в заложники всю индустрию слуховых аппаратов, пока они не выпустят удачную модель, единственное, что меня по-настоящему угнетает, — распухшие пальцы бабушки, ее неспособность писать: что это за жизнь? И все же после смены я звоню ей в надежде, что мне одной удастся уговорить ее на борьбу. Мы во многом похожи. Когда она отвечает на звонок, у меня перехватывает дыхание от облегчения; в глубине души я боялась, что ее уже нет в живых. — Папа сказал, ты больна, и я не понимаю, почему ты не хочешь попробовать химиотерапию. — О, милая, прости, я действительно хотела сказать тебе лично. Но я не знала как. Поэтому твой отец решил сделать это за меня. — Она медленно и тяжело выдыхает. — Учитывая прогноз… это просто не имеет смысла. Какую жизнь это будет поддерживать? Я бы предпочла знать, когда и как она закончится. Без сильной боли. Морфий помогает! — Бабушка делает паузу. — Ты же можешь меня понять? Я могу, правда могу. — Нет, я не могу. Это глупо… — Глупо? Какая банальщина, ты можешь лучше. — Ты можешь прожить еще год, а то и больше! Это реально! Я прочитала несколько исследований… — Именно. Долгий, долгий год. Я не хочу страдать каждый его день. В кои-то веки мне нечего сказать. — Все в порядке, Наоми. Я не боюсь. Я просто устала. Я молча и хмуро прохожу мимо переполненных баров, каждый из которых рекламирует свои предложения под «счастливые часы». Ирония этого не ускользает от меня. Бабушка снова говорит: — Могу я попросить тебя сделать кое-что для меня? — Что же? — почти грубо спрашиваю я. — Закончи свою книгу. Я хочу быть здесь, когда ты это сделаешь. В сумочке я перекатываю свой серебряный ключ — второму владельцу кабинета для писателей — между пальцами. — Мне еще много что нужно написать и отредактировать. — Напиши финал, а с остальным разберешься позже. После долгой паузы я соглашаюсь. А потом, спускаясь по лестнице на станцию метро, добавляю: — Тем более что промедление смерти подобно. Это чудо, но бабушка смеется: — Именно. * * * Калеб постоянно забрасывает меня сообщениями — просто проверяю! — с тех пор, как несколько дней назад я рассказала ему о бабушкином диагнозе. Его доброта и забота душат; я не уверена, что заслуживаю их. Я даже не заплакала, когда рассказала ему. Я уже прикрылась броней, стала неприкасаемой и онемевшей. Может быть, именно поэтому Калеб так обеспокоен. Может быть, он каким-то образом видит меня насквозь, чувствует мою боль. Может быть, как он и заметил, я постоянно недооцениваю его. Его последнее сообщение: Ты все еще хочешь, чтобы я приехал сегодня вечером? Я отвечаю утвердительно, после чего запрыгиваю в обжигающий душ и брею ноги, подмышки, внутреннюю поверхность бедер и живот. Затем делаю себе чашку чая и сажусь за кухонный стол; вода все еще стекает по моему телу. Ромео трется о мои ноги и шипит, когда капли воды попадают ему на ухо. Подув на кружку, над которой поднимается пар, я снова поддаюсь прокрастинации, оправдывая ее исследованием. Открыв «Инстаграм» Розмари, замечаю, что контур фотографии ее профиля стал розовым. Нажав на кружок, вижу скриншот письма, которое она выложила несколько минут назад. Большая часть текста скрыта жирными красными линиями — функция редактирования «Инстаграма», — но остальное звучит следующим образом: «Нам очень понравилось ваше «Наблюдение в соль миноре», и мы совершенно взволнованы возможностью опубликовать его в…» Перед глазами все расплывается. Прыгают крошечные белые точки. «Взволнованы возможностью опубликовать! Возможностью опубликовать! опубликовать», — стучит у меня в голове. Как это возможно, что Розмари — которая недавно призналась, что боится выставлять свое творчество на всеобщее обозрение, боится называть себя писателем — вдруг решилась на дебют? Может быть, что-то из сказанного мной побудило ее отправить рукопись в издательство? А может (и этот вариант греет мне душу) Розмари просто перепостила письмо, отправленное одному из ее авторов, или друзей, или коллег. В конце концов, на скриншоте нет имени. Может быть, Розмари — просто очень отзывчивый человек, который любит делиться чужими успехами. Но в глубине души я знаю: это — неправда, это ее история. Конечно, «Наблюдение в соль миноре» — странное название для рассказа о собаке, лесе и семье, но в конце концов, лучшие заголовки — те, что интригуют, привлекают внимание, в чем-то обманывают нас. Позволяю себе ощутить крохотный проблеск гордости. Я и в самом деле отличный читатель, раз мой отзыв поспособствовал грядущей публикации. Но кто же так «совершенно взволнован» публикацией? «Нью-Йоркер» или какой-нибудь малоизвестный онлайн-журнал, который никто не читает? А дальше я делаю кое-что совершенно необдуманное. Вскоре я могу пожалеть об этом, наказать себя, но это случилось, это произошло. В ответ на историю я печатаю: Вот это интрига… Затем нажимаю «отправить», едва сдерживаясь, чтобы не добавить «когда можно будет прочесть?» и «при чем тут вообще «соль минор»?». Вот оно, мое облачко текста — три слова с маниакальным многоточием, потенциальная завязка диалога между Розмари и анонимным книжным аккаунтом — теперь он активен, теперь он не только подглядывает, наблюдает и записывает. Может быть, она решит, что за ним стоит мужчина — одинокий, чудаковатый, нелепый. Ровно через три минуты на экране возникает ответ Розмари. Дыхание перехватывает. Иронично, не правда ли, что анонимный аккаунт комментирует пост о наблюдении Я поспешно отключаюсь, ничего не ответив. Когда час спустя приезжает Калеб, мы падаем на кровать. Он целует меня в шею, снимает с меня джинсы и нижнее белье. Мы перекатываемся, сталкиваясь коленями и отчаянно цепляясь за плечи друг друга. Я трахаюсь, чтобы забыть это маниакальное многоточие, этот страх. Я не знаю, какого забвения ищет Калеб. (Он способен рассчитать множество потенциальных катастроф, но как забыть то, что еще не случилось?) Он приносит салфетки, чтобы вытереть сперму с моего живота, и говорит: — Забыл спросить, как твои консультации. На секунду я в панике моргаю: — Консультации? — Ну да. — Калеб моргает в ответ. — С Луной. Я же ничего не путаю? Я комкаю испачканные салфетки в правой руке и быстро прихожу в себя. — А, ты об этом! Все отлично. Она дала мне прекрасные комментарии, это было очень полезно и весело. «Консультации с Луной» служили мне алиби для любого вечера, проведенного с Розмари, потому что Луна тоже писатель, эссеист, хотя я давно не спрашивала ее о творчестве. Теперь мне надо развести Луну и Калеба, чтобы он не начал задавать ей вопросы. Это не кажется особенно трудным. Он редко навещает меня на работе. Как долго я еще буду работать в книжном магазине? Чем еще я могу заняться? Чувствую, как мое повествование подходит к концу; уже несколько месяцев в животе постоянно гудит, то и дело приливает адреналин, но ничто из этого не длится долго — кроме слов, записанных на бумаге.