* * * В течение следующих трех недель я лихорадочно пишу, зачастую проводя по несколько часов в кафе напротив. Чтобы избежать косых взглядов со стороны посетителей или персонала из-за долгого пребывания, каждые полтора часа я специально подхожу к кассе, чтобы купить что-то еще: ледяной масала-латте — семь долларов; булочка с черникой и шоколадной крошкой — три пятьдесят; багет с моцареллой и томатами — девять пятьдесят (плюс налог). Наконец я отправляю тексты двум своим главным читателям. Бабушке — невычитанный, черновой вариант с начала и почти до самого конца. Я остановилась на последней главе, потому что ничто из придуманного мной не подходит. Надеюсь увидеть в ее реакции какую-то подсказку, как выстроить кульминацию. Розмари я шлю другой текст. «Не знаю, как у тебя со временем, — пишу я, — но с удовольствием заплачу тебе за новый раунд критики!» Мы не разговаривали после концерта, и, если быть до конца честной, я скучаю по ней, и это довольно неожиданно и опасно. Я хочу, чтобы она желала видеть меня частью своей жизни. Хочу произвести на нее впечатление. Это внезапное желание пугает меня: скоро мне наверняка придется выбирать между ней и Калебом. И, удивительно дело, выбор не так очевиден. Сцена, которую я представляла себе раньше (мы у алтаря), меняется: на этот раз Розмари в белой фате и сияющая я в роли подружки невесты, хотя мне не совсем понятно, кто же жених. Странно, но я успокаиваюсь, когда пишу об этом; необъяснимым образом эта сцена предполагает некое отпущение грехов. Через сорок восемь часов (слишком долго) Розмари отвечает: «Конечно! Постараюсь прочитать как можно скорее». На этот раз я высылаю отрывок, в котором рассказываю свою первую историю: про Адама. Хочу, чтобы она воспринимала меня по-другому. Но бабушка читает быстрее — у нее есть мотив спешить — и звонит мне через несколько дней. — Наконец-то! — говорит она вместо приветствия. — Ха-ха, да, но я не уверена, что это нечто стоящее. — Это так. Признаюсь, больше всего мне понравилось взаимодействие между женщинами. А что касается парня… — долгая пауза, бабушка негромко дышит на другом конце трубки, — у них ровные и нормальные отношения. Так что жаль, что рассказчица стремится навредить себе, когда она наконец-то влюбилась. Пытаясь переварить сказанное, я сопротивляюсь желанию спросить: «С чего ты взяла, что она влюблена?» Положив Ромео на колени, я чувствую себя заземленной — хотя бы ненадолго. — Возможно, она и впрямь боится, — я пытаюсь сформулировать свои мысли, — любви: не только быть любимой, но и любить самой. И поэтому она ведет себя так, чтобы ее не могли полюбить, понимаешь? Когда ее отвергнут, она будет знать почему; ее судьба в ее руках. — Неплохая гипотеза! Но что за чушь, любой способен любить. — С ноткой понимания в голосе она добавляет: — Ты соотносишь себя со своей героиней? От нее ничто не ускользнет. — Немного, — выдыхаю я. — Моя книга отчасти об этом. Если мои собственные отношения закончатся из-за того, что я сделала и о чем написала, то как я могу позволить себе любить человека, который однажды покинет меня? Повисает пауза. Затем бабушка снова говорит, мягко, но прямо: — Если у тебя будет выбор между контролем и любовью, что ты выберешь? Я молчу. Можно ли выбрать и то и другое? — Нужно подумать, — вздыхаю я в конце концов и принужденно смеюсь в надежде на то, что она оставит эту тему, снимет меня с крючка. — Спасибо, что прочитала, бабуля, — продолжаю как можно бодрее. А потом, когда осознаю, как мало времени у нас осталось, я добавляю: — Не знаю, что буду делать без тебя. — Все будет хорошо, — успокаивает она и добавляет со смехом: — А если ты будешь постоянно перечитывать мои мемуары, ты и вовсе не заметишь моего отсутствия. Это не прощание, пока нет, поэтому я не прощаюсь. — Скоро увидимся! — говорю вместо этого. Это звучит как приказ, и так оно и есть. * * * Ключ от моей квартиры — серебряный. Ключ Калеба — золотой. Мне нравится звук, с которым они сталкиваются в моей сумочке. Мне нравится мягкий щелчок, когда каждый ключ идеально подходит своему замку. Сегодня запах жареных овощей и запеченной курицы проникает через дверь моей квартиры в коридор, прекрасно передавая иллюзию — или реальность — того, на что теперь может быть похожа наша совместная жизнь: в горе и в радости, в болезни и в здравии. Мне так повезло, что он рядом. Мой парень. («Он славный мальчик, Наоми», — сказала бабушка.) Дверь распахивается, и при виде Калеба у плиты мое сердце замирает. Через колонки доносятся голоса ведущих его любимого подкаста «Затишье». — Пахнет потрясающе, — замечаю я. Он выключает плиту и колонки. — Привет! Все почти готово. Как прошел твой день? — Неплохо. — Я открываю банку с кошачьим кормом. Ромео мгновенно прибегает на звук. Поворковав над ним, иду в ванную, раздеваюсь и вычищаю его туалет. Мне всегда кажется, что во время этой процедуры грязь и пыль осядут на моей коже и волосах, поэтому выгребаю его лоток голышом, перед душем. Это мой ритуал. Льется вода. Наношу шампунь от перхоти, пока мыльная пена собирается вокруг пальцев ног, окружая сток. Мои глаза закрыты, а кончики пальцев ног давят на пол, даря легкость, и внезапно с необратимой ясностью — кто-нибудь неожиданно метнется перед машиной, и мы не успеем затормозить — я наконец-то понимаю, каким будет конец. Парень главной героини погибнет в последней главе в результате загадочной трагедии, тем самым невольно создав пожизненную связь между двумя женщинами, которые пережили это. Несмотря на всю ложь и обман, притворство и недопонимание, их ждет прощение, исцеление и счастливая жизнь. Я чиста душой и телом. Выключаю кран, и все это кажется еще более очевидным — другого конца и быть не может. Смерть — это сосуд для выплеска всех уродливых, противоречивых эмоций; она также дает возможность уклониться от ответов, не задавая вопросов. Я подарю себе желаемое, пусть только на бумаге. Вытеревшись полотенцем, стою голышом на коврике и лихорадочно конспектирую главу с помощью «Заметок» на своем телефоне, и тут — посреди общего горя — мне приходит уведомление от «АОЛ». Розмари прислала свое мнение об отрывке, посвященном Адаму: Мне очень понравилось, это откровенно, уязвимо и трогательно. Скажу прямо: гораздо лучше, чем прошлый текст. Пиши еще! Я сижу, задумавшись над ее ненавязчивым комплиментом — «трогательно», «откровенно», «понравилось, — пока Калеб не зовет меня из кухни. Перейдя в спальню, кладу телефон экраном вниз на прикроватную тумбочку и переодеваюсь в спортивные брюки и футболку. Калеб улыбается при виде меня. Он расставляет тарелки с едой, зажигает свечу с ароматом ванили и откупоривает два янтарных эля. Мы сидим, едим мясо и овощи, и я решаю на этот раз быть настоящей. Позволить себе признаться в одной конкретной детали. — Калеб, что бы ты сказал, если б… если б я призналась, что не могу иметь детей? Биологически, я имею в виду. — Мой голос звучит так тихо, что на секунду я верю, что он меня не услышал; какое облегчение. Калеб замирает, не донеся вилку до рта. — О чем ты? — Темп его речи ускоряется. — Что случилось, ты заболела? Отчетливо ощущаю пустоту внутри себя. — Это едва ли актуально для наших отношений на данном этапе, скорее на будущее, когда мы будем обсуждать это всерьез, точнее, если мы будем обсуждать это всерьез, в общем и целом, дело в том, что у меня нет яичников. — Я перевожу дыхание. — Мне сделали операцию. В подростковом возрасте. Чтобы удалить кисту. Но что-то пошло не так, и мне удалили и яичники. Так что я или мы — в общем, мы могли бы, например, усыновить ребенка. Если до этого дойдет. Когда-нибудь в будущем, конечно. Как я и говорила. Калеб откладывает вилку и в течение долгой, неприятной минуты смотрит на еду, а я считаю каждый вдох — раз, выдох, два, вдох, три, выдох — и готовлюсь услышать, что я просто не способна сказать правду, что я лгунья, мне нельзя доверять (другого и быть не может). — Боже, Наоми, — в конце концов выдыхает он. — Господи. Мне очень жаль. — Он сглатывает. — Я не знаю, что сказать. Это действительно тяжело. И ты была так молода! Мне жаль, что ты не сказала об этом раньше. Но я не могу понять, почему. Глядя на него, я ищу нужные слова: — Я бы сказала. Если б ты сказал что-то вроде: «Я хочу когда-нибудь иметь детей», я бы сразу же тебе сказала. Но ты этого не говорил. Калеб кладет руку на мое колено. — Я знаю. Все в порядке. Речь про это не заходила. — Его глаза вспыхивают. — Я пока не готов обсуждать это всерьез, честно говоря, но когда-нибудь… — Это — в смысле детей? — Я смеюсь от нахлынувшего облегчения. А потом Калеб тоже начинает смеяться: — Ну да. Но нет ничего невозможного! Конечно, это трудно, но мы вместе разберемся, если потребуется. Когда придет время. — Ты прав, когда придет время, — повторяю я, стараясь не высказывать сомнений, хотя явный намек Калеба на наше совместное будущее полностью противоречит тому финалу, полному страха, который я для нас придумала. Моя левая рука внезапно дергается, как будто хочет все переписать, и я всем весом сажусь на пальцы, пока ощущение не проходит, не немеет. * * * На следующее утро просыпаюсь от запаха свежеобжаренного кофе.